Сергей Юрьевич Катканов
Священные камни Европы
Духовные риски рыцарства
В этом мире нет ничего совершенного, и рыцарский психотип так же несет на себе печать несовершенства. В этом мире буквально всё таит в себе духовную опасность, и рыцарство так же подстерегают свои духовные опасности. Быть рыцарем – рискованно, и вовсе не потому, что могут убить, а потому, что на пути рыцарства можно погубить свою душу. Но давайте будем помнить: нельзя объявлять некий путь духовно неприемлемым, только потому, что он духовно опасен. Чтобы не рисковать своей душой, надо вообще не жить, но мы христиане и в нирвану не стремимся. Духовные риски несут в себе многие профессии, у управленцев они, к примеру, свои а у актеров – свои. Богатство несет в себе одни духовные риски, а нищета – другие. Даже на пути святости душу всегда подстерегают ловушки. Отшельникам поставлены свои ловушки, юродивым – свои, а уж сколько ловушек расставлено вокруг архиереев, так им, чтобы не рисковать душой, лучше вообще не шевелиться и молчать. Так что рыцарство в этом смысле всего лишь не исключение.
Самая тяжелая, можно сказать, врожденная духовная болезнь рыцарства – это тщеславие, потому что стремление к личной славе – один из главных побудительных мотивов рыцарской активности. Когда на вражеское войско несется несколько десятков тяжелых всадников, каждый из которых готов разделаться с этим войском в одиночку, любой захочет быть первым, самым сильным и самым храбрым, тем, чья доблесть решит исход сражения. Именно стремление к тщетной славе, то есть тщеславия, и побуждает рыцарей совершать подвиги. Но ведь слава губительна для души, она ни в какой ситуации не может быть полезна. И дорога, которая ведет к тщетной земной славе – это дорога в ад.
Рыцарство осознало эту духовную опасность, едва родившись. Не случайно девизом ордена тамплиеров стали слова псалмопевца: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу». И Вольфрам фон Эшенбах писал о тамплиерах: «Им запрещалось воевать, чтоб только славу добывать». Рыцари Храма сражались во славу Христа, каждый из них оставался безвестным, вполне сознательно отрекаясь от личной славы.
Храмовники всему рыцарству наглядно показали, каким должен быть настоящий рыцарь. На их примере рыцари убеждались, что можно и должно совершать подвиги безо всякого стремления к славе, что побудительным мотивом настоящего рыцаря должно быть стремление послужить Христу, Он и прославит Своего паладина, но только в Царстве Небесном – не раньше.
И дело вовсе не в том, что рыцари-монахи не стремились к славе, а светские рыцари – стремились. В Церкви монашество никогда не противопоставлялось мирянам, и у тех, и у других – одни и те же ценности, одни и те же стремления, одни и те же представления о грехе. И рыцари-монахи появились не на пустом месте, они рекрутировались из обычного светского рыцарства. И у них был прекрасный пример – Готфрид Бульонский, которого никто не мог заподозрить в тщеславии, и который совершил свои великие подвиги исключительно во славу Христову. Рыцари делились, скорее, на настоящих и не настоящих. А настоящий рыцарь это всегда и только рыцарь веры. Нехристианских рыцарей быть не может, а христианин должен бороться со своими грехами, с тщеславием – не в последнюю очередь.
Итак, вполне осознавая тщеславие как болезнь души, рыцарство, конечно не могло от этой болезни полностью избавиться. К рыцарю предъявляются запредельные требования. Подвиг должен быть для рыцаря повседневной нормой поведения. Рыцарство – это корпорация героев. Но какой герой смог полностью избежать соблазнов тщеславия? Этот грех всегда будет дамокловым мечом нависать над рыцарством. И настоящие рыцари всегда будут бороться с этим грехом.
Второй специфический рыцарский грех – это гордыня. Она ходит рука об руку со тщеславием, но это не одно и тоже. Гордыня – состояние души. Гордый человек может и не быть тщеславным, но он воспринимает себя самого, как самого ценного в мире человека, он служит только собственному «я». Жан Флори справедливо замечает: «К героизму бойца за дело веры примешивается изрядная доля рыцарской гордости, которая не имеет ничего общего с христианским благочестием».
Откровенно говоря, людей начисто лишенных гордости нам вряд ли удастся отыскать. Гордецом мы называем человека, в котором гордости много, а понемногу этой заразы есть в каждом. Что бы мы не делали доброго, по всему в той или иной степени примешивается гордость. А теперь представьте себе рыцаря – человека по определению исключительного. Рыцарь в силу самой своей сути возвышается над всеми остальными людьми. Он абсолютно самодостаточен и мало в ком нуждается. Как такому человеку избежать соблазна гордыни?
Но настоящий рыцарь борьбу с собственной гордыней всегда будет считать своей наипервейшей задачей. Рыцарь знает, что именно этого подвига в первую очередь ждет от него Бог. И милостивый Господь, зная, что рыцарь будет подвергнут соблазну гордыни больше других людей, дал ему от этой болезни особое рыцарское лекарство – благородство души. Благородство – главное отличительное свойство подлинной аристократии, то есть аристократии духа. В основе рыцарского благородства – умение держать дистанцию со всеми, при этом ни одного человека не считая хуже себя. Надменность, которую иногда можно встретить в рыцарях, чужда подлинному благородству. Надменный рыцарь так и не смог стать настоящим рыцарем. При этом в рыцаре должно быть развито чувство личного достоинства. Оно порою бывает похоже на гордыню, но не имеет с ней ничего общего. Человек с развитым чувством личного достоинства чужд раболепству, холуйству, заискиванию, то есть в нем нет человекоугодия. Это одна из важнейших отличительных черт рыцаря. Иногда именно достоинство рыцарей служило поводом для разговоров о рыцарской гордости, например о «гордости храмовников». Человек с рабской душой может посмотреть на благородного рыцаря и сказать: «Какой гордый». Но он не гордый, он просто не привык стелиться ковриком под ноги сильного, и это вовсе не противоречит настоящему смирению.
Но, развивая в себе личное достоинство, рыцарь легко может скатиться в гордыню, и сам того не заметив. Риск велик, но рыцарь не может ради избежания этого риска превратиться в холуя и лизоблюда. Чтобы сохранить своё достоинство и не впасть в гордыню, рыцарь должен пройтись по острию меча. Господь милостив, Он поможет.
Другая группа духовных рисков рыцарства связана с тем, что основное дело жизни рыцаря – война. А как часто на войне человек грубеет, звереет, становится жестоким и беспощадным. Блаженный Августин писал: «В чем грех войны? Неужели в том, что на войне погибают люди, которые всё равно когда-нибудь умерли бы? Осуждать смерть – это трусость, а не набожность. Нет, страсть вредить, ожесточенность мщения, неукротимость и непримиримость духа, дикость в борьбе, похоть господства – вот что по справедливости считается грехом в войнах…»
Это суждение чрезвычайно важно для понимания сути рыцарства. Возлагать на военных профессионалов вину за то, что на поле боя они убивают людей – это абсурд. Но ведь во время войны грех подстерегает рыцаря на каждом шагу – ожесточенность сердца, забвение жалости, нечувствительность к чужой боли – разве может избежать этого тот, кто не вылезает из кровавой мясорубки? Да, может. Можно воевать и не ожесточаться, не позабыть о милосердии и сострадании. Но как это трудно! Воистину, Бог хочет от рыцарей немыслимого. Иными словами, Бог хочет, чтобы осознав тщетность личных усилий в противостоянии греху, рыцарь на каждом шагу призывал Божью помощь.
Бернар Клервосский, твердо сказавший: «Нет такого закона, который запрещал бы христианину поднимать меч», дальше объясняет, насколько в реальности сложен этот вопрос: «Если тебе случиться быть убитым, когда ты стремишься убить другого – ты умрешь убийцей. Если одолеешь противника своей волей к победе и убьёшь человека, будешь жить убийцей же… Что за несчастная победа – победить человека, будучи при этом побежденным пороком, и тешиться пустой славой о его поражении, когда самого тебя поразили гнев и гордыня. Но что же те, кто убивает не в лихорадке мести и не в опухоли гордыни, а лишь ради того, чтобы спасти самого себя? Даже такую победу не назову я благой, поскольку телесная смерть есть воистину зло меньшее, нежели смерть духовная».
Да, не всякий убивающий на поле боя уже повинен в грехе убийства. Но нельзя просто так сказать: «Убийство на войне – не убийство». Аббат Бернар перечисляет те случаи, когда убивающий на самой праведной войне всё же повинен в грехе убийства. Да как же рыцарю избежать всего того, что перечислил аббат? Только с Божьей помощью. Но всегда ли рыцарь помнит о Боге на войне? Рыцарь ведь всего лишь человек – снаружи железный, а внутри – очень уязвимый. Воистину, духовные риски рыцарства огромны.
Ещё один риск связан с тем, что рыцарь по определению очень одинок. Причем, без этого одиночества, без внешней и внутренней обособленности, настоящий рыцарь не может состояться. А ведь в духовном плане это очень опасно. Тут ведь не трудно скатиться в тот тип индивидуализма, который усыновляет человека дьяволу. Если ты всегда и во всем сам по себе, то, может быть, тебе уже нет дела до других людей? А это духовная смерть.
У православных авторов слово «индивидуализм» имеет однозначно отрицательный смысл. Наши любят противопоставлять нехороший «западный индивидуализм» и хорошую «русскую соборность». При этом иногда забывают, что хоть соборность и хорошо, но она легко скатывается в стадность, в «колхозность», в коллективную безответственность, а это уже плохо. Так же индивидуализм может быть разный. Само слово «монах» происходит от «монос» – «один». И самыми великими православными святыми были отшельники, то же ведь «индивидуалисты», избравшие одинокий путь к Богу, но при этом любившие всех людей. Только вот постепенно всё более и более утверждались общежительные монастыри, а отшельничество почти исчезло. Это ведь не случайно. Одинокий духовный путь очень опасен, в одиночку легче погибнуть. Вот так же и с рыцарями. Одинокий, внешне и внутренне изолированный христианский рыцарь идет благим путем, но этот путь очень опасен. Если на этом пути рыцарь вдруг утратит связь с Богом, мало кто сможет его поддержать.
От слова «индивидуализм» на самом деле веет жутью. Крайняя степень индивидуализма и самоизоляции – это сатанизм. Сатанист – тотальный, абсолютный одиночка, разорвавший все связи. Но рыцарь, опять же по определению, принадлежит к Церкви, то есть к общности христиан, рыцарь принадлежит к иерархии, то есть он связан с людьми нитями присяг, которые очень тонки, и порою почти незаметны, но они достаточно прочны. И, наконец, рыцарь всегда с Богом. Пока остается рыцарем.
Связи рыцаря с людьми ослаблены, а вот его связь с Богом должна быть канатом, толщиною с руку. Иначе рыцарю – конец. Стоит рыцарю разорвать связь с Богом, как его связи с людьми оборвутся сами собой, и тогда он станет сатанистом.
Собственно, западный либерализм, который строится на индивидуализме, вырос как раз из злоупотребления рыцарской психологией. Западная цивилизация, душой которой было рыцарство, потеряла баланс, пытаясь утвердить рыцарское начало без Бога, и сорвалась в пропасть.
Настоящий рыцарь, отстаивая свою самодостаточность, своё священное право ни с кем не смешиваться, постоянно балансирует на краю пропасти, не срываясь только благодаря Божьей помощи. Место рыцаря в жизни – скользкое и страшное. На краю пропасти без молитвы и минуты не продержаться. Не рвитесь в рыцари. Рыцарем может быть только тот, кто ни кем иным вообще быть не может.
Рыцари барона Эволы
Жил в Италии XXвека барон Юлиус Эвола. Это был сильный мыслитель, но страшный путаник. По какому-то нелепому недоразумению он считал себя язычником и отвергал «догмы христианства». Но барон отстаивал «мир традиции» не отдавая себе отчет, что в Европе XX века никакой иной живой традиции не существовало, языческая традиция была уже не первую тысячу лет мертва, встать на её почву было при всем желании невозможно. В итоге барон, отстаивая традицию, но отвергая христианство, по сути утверждал завоевания и плоды христианства, например – рыцарство.
Слово «рыцарство» барон Эвола, кажется, ни разу даже не произносит, но не много найдется авторов, которые бы тоньше и глубже выразили самую суть рыцарства, чем Эвола. Итак, дадим ему слово:
«Мир традиции толкует жизнь, как извечную борьбу метафизических сил: небесных сил света, порядка с одной стороны и темных, подземных сил хаоса и материи с другой стороны. Традиционный человек должен был вступить в эту битву и одержать победу одновременно и на внешнем, и на внутреннем уровне. Внешняя война считалась подлинной и справедливой, если она отражала борьбу, идущую в мире внутреннем. Это была битва тех сил и людей, которые во внешнем мире имели те же черты, которые необходимо было подавить и обуздать внутри себя».
По сути это объяснение глубокого духовного смысла крестового похода и любой войны за веру. Это гораздо глубже, чем у Бернара Клервосского, Эвола идет дальше. И это вполне христианское объяснение.
Он понимает «традицию» так: «Культура или общество являются традиционными, если они руководствуются принципами, превосходящими просто человеческий, индивидуальный уровень, если все их сферы образованы влиянием свыше, подчинены этому влиянию и ориентированы на высший мир… Жизненный уклад, который можно определить, как нормальный – вертикально ориентированный и напрямую связанный с истинным смыслом».
Эвола по сути рисует портрет христианской цивилизации, причем в связи с проблемами, которые породило расцерковление Европы: «Другой мир, подвергшийся нападению со стороны европейского нигилизма и отрицаемый им, как чистая иллюзия, или осуждаемый, как бегство от действительности, не есть иная реальность, это иное измерение реальности, где реальное, не отрицаясь, приобретает абсолютный смысл в непостижимой обнаженности чистого бытия».
Барон Эвола, может быть, и сам о том не догадываясь, с предельной ясностью и четкостью прочертил ту систему координат, в которой действует рыцарь. Это не отражение исторической эпохи, породившей рыцарство, это понимание жизни и своей роли в ней, которое в любую эпоху присуще настоящему рыцарю.
Что же такое рыцарь, каковы его свойства и качества? Эвола рассказал об этом, ни разу не употребив слово «рыцарь»: «Живые и характерные ценности, за которыми эта концепция признает преимущественное право – любовь к иерархии, умение повелевать и подчинятся, храбрость, чувство чести и верности, готовность к самопожертвованию даже в тех случаях, когда подвиг останется безымянным, ясные и открытые отношения между товарищами, между командирами и подчинёнными. Вопреки буржуазно либеральному утверждению, воинская идея не сводится к грубому материализму и не является синонимом превознесения грубого использования силы и разрушительного насилия. Основными чертами этого стиля являются любовь к дистанции, иерархии, порядку, способность подчинять свои индивидуальные интересы высшим принципам и целям. Этому стилю свойственны твердость в поступках и отсутствие красивых жестов, идеал ясности, внутренняя уравновешенность, недоверие к экстатическим состояниям и смутному мистицизму, чувство меры, способность объединяться, не смешиваясь, как свободные люди, ради достижения высшей цели или во имя идеи».
Кто-то может не узнать в этом портрете рыцаря, вспомнив, к примеру, о пресловутом «отсутствии дисциплины», и усомнившись в том, что рыцарям свойственна «любовь к порядку». Но на самом деле феодализм – это очень четкий и детализированный порядок, в рамках которого каждый занимает своё точно определенно место, и рыцарей в высшей степени характеризует любовь к этому порядку. Так же умение повелевать и подчиняться вполне свойственно рыцарю, поскольку феодальная присяга, которую он приносил и те присяги, которые приносили ему, в его сознании нерушимы. Рыцарю лишь претит плебейское «беспрекословное подчинение», которое ставят в заслугу солдату. И при всем своём «индивидуализме» рыцарь всегда готов подчинить свои индивидуальные интересы высшей цели.
Далее именно об этом: «Готовность подчиниться воинскому порядку и в одно мгновение вместе со своими вассалами стать мужами вождя, однако, всегда сохраняя при этом независимость, чувство одиночества, принципы различия и соблюдения обособленности в коллективе». «Истинный король хочет иметь подчиненных, являющихся не тенями, не марионетками, не автоматами, а личностями, воинами, живыми и могущественными существами, и его гордость заключается в том, чтобы чувствовать себя королем королей».
Это именно о рыцарстве, то есть это о воинах именно христианских, а уж ни как не языческих. Далее «интуитивное христианство» проявляется у Эволы ещё более ярко:
«Воинской традиции неведома ненависть, как основа войны. Ненависть, ярость, злоба, презрение в глазах истинного воина являются ублюдочными чувствами, он не нуждается в разжигании столь низменных чувств, в экзальтации. В традиционных государствах война велась с холодной головой, без всякой ненависти или презрения между противниками».
Здесь ответ на вопрос, который ставили перед собой христианские мыслители. Когда читаешь Бернара Клервосского, может показаться, что он лишь против бессмысленных феодальных усобиц и восхваляет войну за веру. Но! И во время феодальной разборки можно сражаться, не загадив свою душу. И на войне за веру можно озвереть так, что убьёшь веру прежде всего в самом себе. Эвола объясняет: сражаться по-рыцарски, значит сражаться без низменных ублюдочных чувств, то есть не разжигая в себе греховные страсти.
Если надо взяться за меч, значит надо, но ненависть к врагу – греховна, презрение к врагу разрушает душу воина. Настоящий рыцарь ни одного человека не считает хуже себя, включая врага, даже если этот враг совершает нечто ужасное.
Военная профессия связана с необходимостью заглядывать смерти в глаза. У рыцаря особые отношения со смертью. Эвола пишет: «Жизнь заключает естественный союз с риском, преодолевая инстинкт самосохранения, включая так же те ситуации, когда возможность физической смерти открывает путь к постижению абсолютного смысла существования и раскрывает в действии «абсолютную личность». Речь даже не о том, что на пределе сил может быть достигнуто индивидуумом в смертельном поединке, весть о котором ни когда не достигнет чьих-либо ушей, не только о безымянных подвигах, которые остаются без зрителей и совершаются без всяких притязаний на славу и ни когда не будут востребованы любителями романтического героизма. Важнее то, что процессы подобного рода в целом ведут к формированию человека нового типа… Этот современный тип носит смерть в себе, он уже не поддается пониманию в терминах индивида».
«Этот современный тип» – достаточно древний. Это рыцарский тип. Это, собственно, один из способов христианской самореализации личности. Это неудержимый порыв человека в святости, к максимально возможному для него религиозному действию. Такого воина уже действительно трудно понимать в терминах индивида, потому что неудержимый порыв к Небу выводит его за пределы собственной личности.
Эвола по сути призывает к возрождению рыцарства: «Когда властители Запада сделали феодальную аристократию своими врагами, когда они систематически стали направлять свои усилия на создание «национальной» централизации – они начали сами себе рыть могилу».
«Запад забыл… что такое война, война по собственной воле… как священный путь духовной самореализации. Они не знают больше воинов, они знают только солдат, и достаточно небольшой стычки, чтобы привести их в ужас и вызвать у них поток гуманистической, пацифистской и сентиментальной риторики».
«Повсюду ещё остались те, которые помнят о древнем благородстве… В тишине, в строгой дисциплине самообладания и самоопределения, мы должны с холодным настойчивым усердием создать из единиц элиту, возрождающую солнечную мудрость, то мужество… которое исходит из глубины души и сознания… Мы призываем всех одиноких и мужественных людей, остающихся неисправимо благородными в этом мире торговцев, уголовников и сумасшедших».
«… Возродить аристократические ценности, те ценности качества, дифференциации и героизма, тот смысл метафизической реальности, которым противоречит сегодня всё, и которые мы однако вопреки всему отстаиваем»,
«Особый тип человека… Его отличительной чертой является умение встречать лицом к лицу все проблемы современного человека, даже не смотря на то, что сам он, строго говоря, не является «современным человеком», поскольку всецело принадлежит другому миру благодаря наличию в нем иного измерения. Соответственно, для такого человека, в отличие от других, проблема заключается не столько в трагическом поиске собственной опоры (он ею уже обладает), но скорее в том, как выразить и утвердить себя в современной эпохе, в своем существовании здесь и сейчас».
«Отсутствие истинной идеи, способной объединять и разделять по ту сторону «родины» и «нации» приводит к тому, что единственной перспективой остается незримое и не признающее границ единство тех редких индивидов, которых роднит общая природа, отличная от современного человека, и одинаковый внутренний закон».
Эти цитаты из книг барона Юлиуса Эволы нет ни малейшего желания комментировать, есть лишь желание подписаться под каждым словом, пожалуй, даже ни чего не поправляя.
Понятно, почему Эвола, призывая к возрождению рыцарства, не называет вещи своими именами. Ведь история не знает ни каких рыцарей, кроме христианских, а он, наивно считая себя язычником, не хочет приводить примеров из истории христианства, но из истории язычества он тоже не приводит примеров, на которые опирается его концепция, потому что таких примеров попросту не существует. «Солнечная мудрость», о которой пишет барон – это именно христианство, как раз и противостоящее «лунной мудрости» язычества. Поэтому простим барону его ошибку, вызванную скорее всего тем, что в современной ему Европе XXвека он не видел настоящих христиан и в силу этого имел о христианстве представление принципиально ошибочное.
Но настоящие, то есть православные, христиане есть в России, и они должны его услышать и понять, что возвышенные мысли Эволы – это плоды именно христианского древа. Мы должны понять Эволу лучше, чем он сам себя понимал.
Для современной России его мысли тем более актуальны, что самая суть мировоззрения Эволы – это отрицание западного либерализма. А русские, самый нелиберальный народ Европы, Богом призваны противостоять либерализму, и мы всё более соответствуем своему назначению, но при этом не всегда знаем, на что идейно опереться. И в этом барон Эвола, один из последних рыцарей Европы, может нам помочь.
