Сергей Юрьевич Катканов
Священные камни Европы
Рыцари и самураи
Ещё раз приходится повторить: если ничего не создавать – возникает феодализм. Это не искусственная, а естественная политическая система. Феодализм порождаем самой почвой, самой природой человеческих отношений. Средневековая Европа и Япония не только ни как не соприкасались, но и вообще ни чего не знали друг о друге. Но и тут и там сформировались поразительно сходные системы феодальных отношений, которые отличаются друг от друга, кажется, только национальным колоритом. В Японии, как и в Европе – наверху даймё (герцоги и графы), внизу – масса мелкого воинственного дворянства, самураи (рыцари). Между ними – феодалы всех калибров, и над всеми – император. Страны покрыты замками – оплотами феодальной силы. Правит элита меча, связанная феодальными присягами – честью и верностью.
Отсюда не трудно сделать вывод, что самураи – те же рыцари, только японские. И это будет очень большой ошибкой. Несмотря на поразительное сходство политических систем Европы и Японии, несмотря на множество внешних совпадений между рыцарями и самураями, различия между ними являются принципиальными, смыслообразующими. Это два очень разных, если не диаметрально противоположных психотипа.
Слово «самурай» происходит от слова «служить». Самая суть самурая в том, что он служит своему господину. Казалось бы – рыцарь так же служит своему сеньору, и для него верность феодальной присяге – основа чести. Но у рыцарей это всё совершенно по-другому. Давайте почувствуем разницу.
Крупнейший идеолог самурайтсва Ямамото Цунэтомо в своем трактате «Сокрытое в листве» (Это и есть по сути «Бусидо») пишет: «Служить – это ничто иное, как следовать за своим господином, доверяя ему решать, что хорошо, а что плохо, и отрекаясь от собственных интересов».
Первый звоночек уже прозвучал. Сеньор не может решать за рыцаря, что хорошо, а что плохо. В этом вопросе рыцарь ориентируется не на сеньора, а на Евангелие. Если сеньор прикажет рыцарю совершить грех, он откажется без ущерба для рыцарской чести.
Ямамото: «Что такое быть самураем? Самое главное – это отдаться своему господину и душою и телом».
Между тем, рыцарь служит сеньору не превращаясь в его собственность, которой тот распоряжается по своему усмотрению. Рыцарь не закладывает душу сеньору Душа рыцаря принадлежит только Богу.
Ямамото: «Человек, который служит своему господину, когда тот относится к нему с добротой – это не слуга. Но тот, кто служит, когда господин бессердечен и неразумен – это настоящий слуга».
Согласно рыцарским представлениям, так служат рабы. Сеньор не имеет права покушаться на личное достоинство рыцаря. Бессердечный и неразумный сеньор не заслуживает верности.
Ямамото: «В молитвах воин должен повторять имя своего господина, ведь оно не слишком отличается от имени Будды и священных слов».
Конечно, рыцарь всегда молится за своего сеньора, но мысль о том, что имя сеньора не слишком отличается от имени Христа, прозвучала бы для рыцаря, как дикое кощунство, вызванное помутнением рассудка.
Ямамото: «Каждое утро следует первым делом поклониться своему господину, а затем божествам – хранителям и буддам-покровителям. Если на первое место поставишь своего господина, то боги и будды отнесутся к этому с одобрением».
И вот тут всё становится окончательно понятно. Принципиальная разница между рыцарем и самураем происходит от того, что они являются носителями двух принципиально различных типов религиозности. Верить в Бога – совсем не тоже самое, что верить в богов и Будду. Будда – всего лишь некогда живший человек, он – не Бог, а только учитель, да и боги принципиально от людей не отличаются. Они действуют в ином плане бытия, они, конечно, сильнее человека и могут ему помочь, но хороший воин не слабее богов и не нуждается в их помощи.
Ямамото: «Разве подобает одному из первых воинов обращаться к Атаго, богу стрельбы из лука? Если бы сам Атаго воплотился в воина и сражался на стороне врага, он должен быть достаточно хорош, чтобы рассечь его пополам».
Вот она, самурайская крутизна, эти ребята готовы и бога рассечь пополам.
Ямамото: «Мороока Хикоэмон должен был поклясться перед богами в подтверждение своих слов. Но он сказал: «Слово самурая тверже металла. Поскольку я сам – воплощение своего слова, что ещё могут сделать боги и будды?» Было решено, что клятва не нужна».
Как видим, чем сильнее и значительнее самурай, тем меньше он нуждается в богах. Да кто они такие, эти боги, чтобы скреплять его слово, которое и без того тверже металла? При этом ни один самурай никогда не позволил бы себе так пренебрежительно отзываться о своем господине. Отношение самурая к богам по своему характеру вообще не религиозно, это отношения относительно равноправных субъектов. Отношение самурая к господину дышит реальным религиозным чувством. Служение господину – это и есть религия самурая.
Буддизм сыграл с самураями злую шутку. Они не знают Бога, и то религиозное чувство, которое рыцарь испытывает к Богу, самурай дарит господину. Для рыцаря сеньор – брат во Христе, и рыцарская верность сеньору ограничена верностью Христу, который для него всегда на первом месте. Самурай всю свою верность без остатка отдает господину и ставит его на место Бога, которого не знает.
Рыцарь может стать королем, а может стать нищим, он всё-равно останется рыцарем. Самурай без господина уже не самурай, он называется другим словом – ронин. Для самурая горько стать ронином, наверное, так же горько, как для рыцаря потерять Бога.
Как во время крестовых походов рыцари больше мечтали умереть за Христа, чем победить, так для самурая, по словам Ямамото: «главное в том, чтобы принять смерть за своего господина, а не в том, чтобы сокрушить врага». Самураю больше не за кого умирать, кроме своего господина.
В «Повести о дома Тайра» мы находим удивительные слова: «С верой в Будду, пробираясь сквозь тучи, поднимались мы на эти вершины, опускались в ущелья, не взирая на холодные росы, и творили молитву. Если бы не упование на божественную благодать, разве в силах были бы мы совершить путь столь трудный и опасный? Если бы мы не верили в чудесную силу святого бога, разве сумели бы придти на молитву в столь глухое, отдаленное место? У почитающих святость храмов сердца исполнены веры, чисты, как воды, наполняющие райский пруд спасения всех грешных».
Возвышенный религиозный мистицизм этой картины просто завораживает. Кажется, стоит лишь заменить слово «будда» на слово «Христос» и мы получим отрывок из хроники крестового похода. Но не обольщайтесь: для самурая эти слова звучат совершенно по-другому и значат другое. Вы всё поймете, когда дальше прочитаете у автора «Повести…»: «Учит нас Будда: ничто, пустота, вот что такое дух наш. Ни грехов, ни счастья не существует, ибо и то и другое суть порождения сознания, а оно есть ничто».
Как видим, самурай не знает греха, а потому не может стремится к святости. И чего тогда стоят все самурайские молитвы, если дух самурая-пустота? И храмы их воздвигнуты во имя великого Ничто. Самурай не может служить добру, потому что для него нет ни добра, ни зла. Вообще ничего нет.
Автор «Повести…» пишет: «Любовь к женам и детям – помеха в круговращении жизни и смерти». Самурая трудно увидеть в роли защитника вдов и сирот, даже собственную жену и детей он не должен любить. Будда запретил любить, потому что любовь приводит к страданиям. А там, где нет любви, воистину торжествует Пустота.
И чем-то надо эту пустоту заполнить. Автор пишет: «Осужденному государем, ни луна ни солнце не светит». Мы могли бы такое сказать про отверженного Богом. Но для самурая государь и есть бог. Верховный Сеньор рыцарства – Христос, верховный сеньор самурайства – император.
Ямамото пишет: «Хорошо поступает тот, кто считает окружающий мир сном. Говорят, что мир, в котором мы живем, ни чем не отличается от сна». Значит, по сравнению с рыцарем самурай действует в принципиально иной системе координат. Рыцарь действует в мире Божьего Творения, где всё драгоценно, потому что создано Богом. Самурай действует как бы «во сне», в пределах иллюзии, где ничто не имеет ни какого значения.
И рыцарство, и самурайство дали множество образцов невероятной храбрости, но их храбрость очень разного рода.
Ямамото пишет: «Когда есть выбор, умереть или не умереть, то лучше умереть». «Если смерть для человека нечто ненужное, то он достоин презрения». «Нужно заранее считать себя мертвым».
Основа самурайской храбрости – презрение к жизни. Жизнь – иллюзия, а смерть освобождает от этой иллюзии, и тогда наступает подлинная реальность – ничто, пустота, нирвана. Основа рыцарской храбрости – презрение к смерти. Потому что смерти нет. Погибая, рыцарь остается жив, он лишь переходит в иной план бытия.
Да, рыцарь мог бы повторить вслед за Ямамото: «Если воин привязан к жизни, от него вовсе не будет ни какой пользы». Рыцарь согласился бы и с такими словами Ямамото: «Человек, который не укрепляется в необходимости неизбежно умереть, обрекает себя на недостойную смерть». Но для рыцаря эти слова наполнены совершенно другим смыслом. Рыцарь не боится смерти, потому что знает, что её нет, ведь это только кажется, что человек умирает. Самурай не боится смерти, потому что считает, что жизни нет, ведь это только кажется, что человек живет.
Итак, рыцарь любит жизнь и презирает смерть. Самурай любит смерть и презирает жизнь. Бусидо учит тому, что путь самурая – это путь смерти.
***
Иногда кажется, что рыцарям стоило бы многому поучиться у самураев. Вслушайтесь, например, в прекрасные слова Сиба Ёсимаса: «Человек, профессия которого – война, должен усмирить свой разум и вглядеться в глубины других людей». Как это тонко сказано! Каждому рыцарю стоило бы прислушаться к этому совету. Ни один средневековый европейский автор не мог дать такой глубокой и тонкой формулы.
А Ямамото Цунэтомо сказал: «В конечном итоге в основе всего лежит простота мышления и сила духа». Слова воистину великие. И ещё у Ямамото: «Уже тем, что человек отказывается отступить, он приобретает силу двух людей». Наши аплодисменты. Это вполне по-рыцарски.
И стихи, которые писали самураи, куда глубже и тоньше, чем стихи, которые писали рыцари. Но знаете почему? Рыцари развивали дух, то есть ту часть души, которая связывает человека с Богом, и силы собственно души у них часто оставались не очень развиты. У самураев именно дух, в нашем понимании этого слова, оставался совершенно не развитым, душа самурая начисто лишена вертикального измерения, а потому все свои внутренние силы он мог расходовать на развитие «душевной» сферы, к которой принадлежит и сфера эстетическая. Поэтому, самурайская эстетика интереснее, тоньше рыцарской. Тут всегда одно за счет другого. Человек духовный лучше разбирается в небесном, человек «душевный» лучше разбирается в земном.
Тому что связано с «душевной», эстетической сферой рыцари вполне могут поучиться у самураев, но с очень большой осторожностью, чтобы не нахвататься ненароком ложных идей и представлений. Не будем забывать: Бусидо – путь смерти – не рыцарский путь.
Иван Ильин о рыцарстве
Великий православный мыслитель Иван Ильин ничего не писал о рыцарстве, а между тем, он написал о рыцарстве то самое главное, без понимания чего невозможен настоящий рыцарь, а это понимание в свою очередь вряд ли возможно без Ильина.
Мы по привычке не сомневаемся в том, что дело веры нельзя отстаивать при помощи насилия, как впрочем, и ни одно доброе дело вообще. Кто проливает кровь во имя Христа, тот уже тем самым отрекается от Христа. Нельзя отстаивать добро при помощи зла. Нельзя служить Богу, совершая грехи. Как правило, эти утверждения кажутся нам аксиомами, и с этих позиций православные отрицательно относятся к крестовым походам – нельзя служить Богу, убивая людей. И с этих позиций само понятие «рыцарь веры» может показаться абсурдным. Разве можно утверждать веру Христову при помощи меча? «Взявший меч, мечом и погибнет». Не можем же мы сомневаться в словах Христа. И всё-таки Православная Церковь ни разу не заявила, что использование меча запрещено, ни разу не призвала христолюбивое воинство «перековать мечи на орала». И преподобный Сергий благословил святого благоверного князя Димитрия Донского. И святой благоверный князь Александр Невский всю свою жизнь проливал кровь. И так далее.
Как же снимает Иван Ильин это противоречие? Он его ни как не снимает. Он говорит о том, что это неустранимое противоречие. И неустранимость этого противоречия – трагична. Ильин, ни разу не употребивший слово «рыцарь» пишет в точности именно о рыцарях.
«Где нет живого действующего духа, там не может быть и трагедии. Трагедия возможна только там, где живет и действует свободное и ответственное существо. Сущность духовной трагедии состоит в том, что в земной жизни человека обнаруживается неразрешимое, непреодолимое затруднение, которое вызывается не просто его личными свойствами, но самой объективно сущей природой вещей… – в несоответствии целей и средств, в несогласуемости должного и неизбежного, в неустранимости неприемлемого…, в препятствии, возлагающем вину на невиновного героя, в страданиях невинного за вину виновных…, в вынужденном отказе от праведности во имя религиозного призвания. Всюду, где духовный человек страдает от объективно неразрешимого конфликта и несет в жизни последствия этой неразрешимости, слагается трагическая ситуация… Чем духовнее человек, чем глубже его душа, чем праведнее его воля – тем больше его жизнь насыщена трагическим».
Итак, служение рыцаря веры по сути своей трагично, потому что строится на неразрешимом противоречии. Во имя спасения души, рыцарь губит душу, в первую очередь – свою собственную. Во имя милосердия рыцарь причиняет страдания. Ради очищения души он погружается в грязь, ради праведности, он отказывается от праведности. Рыцарь так действует не от недостатка духовности, а именно потому, что он куда духовнее тех, кто так не действует. Поступать иначе, для рыцаря значит предать людей, а значит и Бога. Именно любовь к Богу и к людям побуждает рыцаря гробить собственную душу.
Об этом и пишет Ильин: «Человек может видеть непреодолимость своих затруднений… Как носитель духовной воли он не может не действовать, как одержимый духовной любовью, он может действовать только в одном свободно выбранном направлении. И в то же время он знает, что затруднения эти нельзя преодолеть, что противоречия эти неразрешимы, что имеющий возникнуть конфликт вряд ли не будет опасен или даже гибелен для его личной жизни. Несмотря на всё это, он решается действовать и действует. Его действие не случайно, оно возникает не из слабости и не от растерянности. Его действие и не ошибочно, но духовно обоснованно, духовно верно и, в сущности, единственно возможно».
Это действие рыцаря – насилие, то есть, что ни говори, а причинение людям зла. И это совершение зла «духовно верно» и даже «единственно возможно», если ни как иначе не предотвратить совершение гораздо большего зла. Но в итоге от рыцаря так начинает вонять злом, что чей-то утонченный нюх уже этого не выдерживает. От рыцаря отворачиваются, как от чего-то непотребного. Иногда, именно те, кого он спас. И настоящий рыцарь это примет и никого не обвинит в неблагодарности.
Кстати, почему мы понимаем слова Христа о том, что взявший меч, мечом и погибнет, как запрет на меч? Здесь нет ни какого запрета, только предупреждение. Ильин поясняет: «Взявший меч, должен заранее примириться с тем, что он «мечом и погибнет», но отказаться от меча он духовно не может». Именно духовность, то есть любовь, побуждает рыцаря взяться за меч и совершать насилие.
Ильин продолжает: «Вопрос о сопротивлении злу силой столь же древен, как человеческое общежитие и человеческая совесть, он не исчезнет до тех пор, пока не придет и не восторжествует Царство Божие. Его трагический характер состоит в том, что человек, исповедующий духовную религию, не может найти здесь праведного исхода, такого, который удовлетворял бы требованиям и духовного строительства, и совести, который не смущал бы и не возмущал бы его сердца…, который освобождал бы его и от укора в предательстве слабых и невинных, и от упрека в угашении доброты и снисхождения. Дать волю злодеям – значит предать слабых, не оборонить добрых, не заступиться за детей и предпочесть личную «безукоризненность» делу духа и добра на земле. Вступить же в организованную борьбу со злодеями, значит… принять и неизбежные крайности этой борьбы… А для этого надо сознательно ограничить свою совестную жизнь…. Религиозному человеку приходится выбирать между сентиментальным предательством, ведущим к лицемерной «праведности» и условным отказом от целостного и неограниченного сочувствия ко всякому живому существу и (практически!) от строгого суда над некоторыми своими внешними деяниями».
А вспомните крестовые походы, которые начались под лозунгом «защиты восточных христиан». Агрессивный ислам наступал, разрушались храмы, осквернялись святыни, христиан убивали и обращали в рабов, издевательствам над паломниками не было числа. И вот рыцари отправились на Восток, чтобы дать отпор мучителям христиан. Ради этого рыцари приняли на себя неисчислимые страдания, тысячи их погибли в Святой Земле, как мученики. А тысячи рыцарей озверели на этой войне, ежедневно купаясь в крови и уже не останавливаясь ни перед какой жестокостью. Но за 200 лет в Святой Земле крестоносцы перемололи неисчислимые силы агрессивного ислама. Если бы не крестовые походы, все антихристианские силы оказались бы в Европе, и в православной Восточной Европе тоже. И вот сегодня некоторые православные, те самые «восточные христиане», которых крестоносцы закрыли грудью, осуждают «преступления крестоносцев». Да, порою крестоносцы злодействовали, но они губили свои души для того, чтобы нашим душам ни что не угрожало. Когда крестовые походы прекратились, агрессивный ислам утопил в крови всю православную Восточную Европу. Если бы не крестоносцы, это произошло бы на несколько столетий раньше. Рыцари Христа спасли наших православных предков, а мы теперь от них нос воротим, на наш вкус они слишком кровавые и злобные.
Конечно, преступления навсегда останутся преступлениями, но если бы рыцари Запада, благочестиво избегая греха, с умильным спокойствием наблюдали, как режут православных, мы сказали бы, что они молодцы? Вспомните, как османы резали православных сербов и болгар. Европе не было до этого дела, ни какие призывы к крестовому походу не находили отклика, потому что в Европе больше не было рыцарей. И мы теперь обвиняем Европу в циничном равнодушии и бесчувствии к страданиям христиан. А представьте себе, что и тогда вся Европа всколыхнулась бы, и мы опять говорили бы про «кровавые преступления крестоносцев». И в обоих случаях это было бы правдой.
Ильин писал: «Цельного, совестно-праведного исхода здесь нет. И религиозный человек рано или поздно убедится в трагической природе этого конфликта. Он должен будет или вступить в серьезную ответственную борьбу, требующую от него несовершенных, для веры, любви и совести тягостных… иногда жестоких поступков… Или «сложить с себя» бремя ответственности… и предаться беспредметному умилению и фальшивой «добродетели». Решит ли человек отвернуться от агрессивного зла, он увидит… что он своим непротивлением предал детей, добрых и слабых, и тем самым толкнул их к злодеям, он поймет, что ответственность за всё это несет он сам, и что уйти от ответственности ему некуда. И точно так же, когда он впоследствии увидит, что ему пришлось «заговорить со злодеями на их языке», то есть отвечать насилием на насилие, подавлять в себе отвращение к этому делу…, когда он почувствует свою душу израненной всем этим, свою совесть изболевшейся, а себя огрубевшим, ожесточенным и ушедшим от своего пути, ведшего его к Богу – он поймет, что должен был принять на себя ответственность за все эти дела, и что сложить её с себя ему было бы не на кого».
Ильин считает, что выбор в такой ситуации – личное дело каждого, но он не уходит от ответственности и прямо говорит, какой выбор он считает правильным: «Верное решение этого вопроса состоит в необходимом сопротивлении злу силою с принятием на себя ответственности за это решение и деяние и с непременным последующим всежизненным нравственно-религиозным очищением. Это и есть подход, указуемый православным христианством». «Сопротивление злу силой надлежит с сознанием… что средство это не «оправданное», не «освященное», а принятое в порядке духовного компромисса…»
Понимания этих моментов сильно не хватало католическим рыцарям. Рыцарство строится на чисто христианской доминанте, но в историческом рыцарстве было нечто порождаемое не собственно христианством, а именно католической ересью, то есть искажением истины. Порою крестоносцы недооценивали трагичность своей миссии, не видели в ней ни какого духовного компромисса, а смотрели на дело упрощенно, полагая, что «правы на 100 процентов». В этом сказался юридизм католического мышления – раз богословы грамотно обосновали необходимость крестового похода, то и волноваться больше не о чем. А с высоты папского престола ещё и неслись заверения в том, что рыцари, которые отправились в крестовый поход, получат полное отпущение грехов. Обещание чудовищное, а рыцари ему легкомысленно верили. И получалось, что они на войне за веру, будучи вынужденными совершать множество грехов, не только не склонны были в них каяться, но даже считали, что им за это ещё и предыдущие грехи простятся.
Помню, как поразил меня один эпизод в романе Генрика Сенкевича «Потоп». Анджей Кмициц, совершивший карательную экспедицию в Пруссию, с легким и чистым сердцем говорит товарищу о том, что за это Бог обязательно простит ему множество грехов. Пан Анджей мыслит вполне по-католически. Он только что выполнил чудовищную, пусть и необходимую, работу карателя, он рубил саблей стариков, женщин, детей. Допустим, он был обязан делать то, что делал, но у него не болит душа от того, что он был вынужден совершить такие тяжкие грехи, у него и мысли нет о том, что за это ему теперь надо до конца жизни каяться. Более того, он считает, что совершение им страшных грехов ещё и послужит искуплению множества других грехов. Таков апогей развития католического рыцарства, это уже и правда мясники, вполне, впрочем, религиозные, но на совершенно извращенный, ужасающий манер.
Рыцарство эпохи крестовых походов было ещё другим. С высоты ватиканского престола неслись уже вполне безумные призывы, но на души рыцарей католическая ересь ещё не успела оказать растлевающего воздействия. И сколько бы папа не обещал им отпущение грехов за участие в крестовом походе, рыцари чувствовали, что после кровавой бани души их чище не становятся, а напротив – к прежним грехам прикладываются новые и теперь они нуждаются в сугубом очищении. Если душа человека жива, её невозможно обмануть.
В православной традиции, напротив, за участие в самой что ни на есть священной войне накладывают епитимью, некоторое время не допуская воинов до причастия. А католицизм в конечном итоге развратил рыцарей до такой степени, что настоящие рыцари вообще исчезли.
Кажется, я только теперь понял смысл названия своей трилогии «Рыцари былого и грядущего». Католические рыцари – рыцари былого, православные рыцари – рыцари грядущего.
Главная задача рыцаря, который сражается с драконом, после победы самому не превратиться в дракона. Православные рыцари вполне осознают эту проблему. У них более высокая сопротивляемость злу, у них есть противоядие от гордыни – сознание собственного недостоинства. Православные рыцари всегда будут помнить заветы Ивана Ильина:
«Сопротивление злу силой идет по трагическому и в то же время героическому пути, человек отдает чистоту и спокойствие своего духа… Это служение не может не вызывать в нем духовной тревоги, известного раздвоения… Он должен принимать в душу жестокие поступки и жалости достойные зрелища, а впоследствии он должен находить в себе множество духовных «осадков» и «отпечатков» ведущейся борьбы. Он должен совершать во имя духа и любви такие дела, которых он никогда не совершил бы для себя».
«Человек слаб и страстен и, ведя суровую, а, может быть, и жестокую борьбу, он неизбежно будет вовлекаться своими страстями в нечистые состояния… И если к религиозному катарсису призван каждый из нас, то люди трагически-героического служения призваны к нему в особенности».
«Тот, кто сопротивляется злодеям мечом, должен быть всегда чище и выше своей борьбы, чтобы бездна, таящаяся в каждом, даже самом бескорыстном компромиссе, не поглотила его. Меч должен быть, как молитва, а молитва должна иметь силу меча. И чем совершеннее будет его молитва, тем меньше, может быть, ему придется прибегать к мечу».
