Станислав Борисович Малозёмов
Вести с полей
Приказать не могут. Но уговорить хором – не такая уж проблема, – Айжан вздохнула и зажала губами травинку. Помолчала. – Меня Нурлан уговорил, Данилкин и инструктор обкома Тлеубаев. Единственная в области женщина-трактористка. Шестьдесят первый год. Мне восемнадцать лет. Год назад замуж выщла. Комсомолка. Фигура, лицо, волос густой – всё красиво. Олицетворение социалистической передовой труженицы полей.
– Ты красивая, да, – сказал Витёк торжественно. – А Моргуль тебя снимал так, что киноактриса получалась типичная.
– И меня Нурлан заставил на курсы записаться, где на трактористов учат. Так я и там была как ворона белая. Все парни сбегались на меня посмотреть. Что за дура затесалась в мужское дело? А я в своем селе, пока мы в корчагинский не перебрались из-за мамы, потому что больницы не было, я в своей деревне на элеваторе зерно лопатой кидала. На буртовке. Квалификация натуральной чернорабочей. Тупее работы, наверное, нет больше. Образование – семь классов. Перспектив – ноль. Как в семнадцать лет удалось замуж выйти за такого красавца-мужчину, классного зоотехника – вот убей- до сих пор не пойму. А с двенадцати лет я в пекарне работала. Мама уже болела тогда. А я ей на лекарства зарабатывала. Короче, всё начало жизни – как плохое кино про несчастную девочку с лопатой в руках и облезлой от ветра кожей. Интересно тебе?
– Правду всегда интересно и слушать, и знать, – Витёк посерьёзнел. – На чём же учиться правильно жить тогда? На брехне?
– Ну, тогда слушай правду про то, как из никчемушки специалисты пропаганды и агитации стали делать и почти уже сделали пример для подражания всем трудящимся на селе, целинникам и местным. Можно сказать, лепят из меня вторую Пашу Ангелину. Только хотят, чтобы я была и ярче, и знаменитее.
– Получается, ты в трактористки не ломилась как безумная? – Витёк тоже выпил полную пиалу кумыса и прилег на локоть. Он ещё мало чего соображал в приёмах советской пропаганды. Работать в газете год назад начал. Не успел ещё вникнуть в тонкости. – И чего ж ты хотела тогда? Раз села на МТЗ-5, этот травматический тренажер?
– Ты не поверишь! – Айжанка так захохотала, что из норки в пашне вылетели три маленьких перепуганных мышки-полёвки и унеслись в безопасное место. – Самое непатриотичное желание было. Не Родину прославить. Не думала вообще про это. После опыта перебуртовки зерна тяжелой лопатой и не думала я стать знаменитостью всесоюзной. Женщин и до меня было немало на тракторах. Но ушли почти все. Тяжко. Болячки прямо липнут к девчонкам, которые на тракторах гоняют. Сейчас, может, пять-шесть женщин-трактористок осталось в Казахстане. Так что, не патриотизм меня посадил на МТЗ в шестьдесят первом. Каюсь, врала иногда вам, корреспондентам, что мечтала сесть на трактор и показать, кто я есть! Талант механизаторский! Что женщина за Родину готова костьми лечь на пашне в кабине ДТ-54!
Я просто хотела денег побольше иметь. Да, Витя, денег! Пусть тебя это не коробит. Лично мне они особо не нужны. Мечтала, чтобы мама с отцом выздоровели на дорогих лекарствах. И детей хотела рожать здоровых, получше есть, не думать о том, смогу ли я одеть, обуть, накормить семью свою…. Хотела, чтобы у всех моих родных было всё, что счастье даёт. Чтобы дети не знали, как я, что значит жить впроголодь и ходить в обносках. И чтобы Нурлан мой ушел со стройки от этих уголовников и бичей бывших, а на мои деньги ферму построил и овец разводил. Он ведь такой мастер в своем деле. А засыхать стал без любимой работы, водку начал пить с Колуном. Есть тут у нас дурак один приблатненный.
И я сделала что хотела. Зарабатывать начала так, что мужикам совхозным и не снилось. Перестали ржать надо мной, успокоились.
И маленькую ферму домашнюю мы сами построили, на свои. Овец купили. В лютую зиму ни одна овца не замерзла. Такая ферма у Нурлана. Специальный проект тёплой конструкции в Кустанае нам сделали. Вот. Как тебе патриотка? Хотя против советской власти не имею даже намёка на раздражение или недовольство. Люблю землю свою, советский Казахстан, Советский Союз. Только советская власть дала всем нам уверенность в завтрашнем дне. Надежду на достойную жизнь. Это даже мои старые родители говорят. А они родились вместе с советской властью. А сама я, честно, против того, чтобы девчата с молодости себя гробили на тракторах. Не для нас этот труд. Мужики, и те не все выдерживают.
Витёк сел. Обнял колени руками. Смотрел на Айжан так тепло и уважительно, что она смутилась.
– Вить, да ладно тебе. Поехали лучше домой. Нет у меня настроения сегодня вкалывать. Есть желание выговориться. Поехали?
Оцепили плуг, который их сблизил. Бросили станину. Земля тихо вздрогнула.
– Чего вешали, маялись? – засмеялся Витёк.
– А! Фигня. Домкратом завтра нацеплю – тоже засмеялась Айжан.
Вечером вся семья Курумбаевых собралась под большим навесом на улице. Стол накрыли без спиртного, но с кумысом и всякими вкусностями казахской кухни. Поужинали и как-то незаметно все стали говорить о жизни О своей, конечно. А ещё о большой, уже имевшей приличный стаж, но так до конца и не понятой социалистической действительности. Говорили долго, не спеша. Нурлан убеждал Витька в том, что лучше Айжанки не будет трактористки в Казахстане, А, может, и в СССР. Она постоянно толкала его в бок. Чтобы не захваливал с перебором.
– Конечно. Была бы у нас техника как за границей, обслуживание, запчасти, – Айжан задумчиво глядела мимо всех, небо темнеющее разглядывала. – А наша власть тоже хочет того же, я уверена. Но почему-то не может ещё сделать так, чтобы у нас всё было не хуже, чем в той же Америке. Так Америка сроду войны настоящей у себя на земле не видала. А у нас! То революция, то гражданская! Только оклемались малость – с Гитлером война ужасная сколько погубила и порушила. Вот как социализм начался, так государство его постоянно латает да штопает. И раны зализывает. А так бы, конечно, и одежда бы своя была не хуже ихней, и техника, и строили бы прекрасно, и лечили… Но люди у нас лучше. Думаю так. Верят в страну и сил не экономят. Помочь стране хотят.
– Вот в восьмидесятом коммунизм придет, тогда и порадуемся, – сказал Тлеухан, отец, который до этого ни слова не произнёс.
– Э! – Нурлан обнял жену. – До коммунизма далеко ещё, а у нас в семидесятом году летом юбилей. Десять лет живем в любви да уважении. Приезжай, Витя, на юбилей. Мы тебе позвоним, когда точно той будет.
– Дети, что ли заплакали? – все притихли, прислушались. – Айжан ушла в дом.
– Хочешь хохму расскажу про Айжанку, – Нурлан подвинулся поближе. -Только не пиши об этом. Она на том МТЗ-5 старом заканчивала клетку пахать. Едет, песни поёт.
– Вот ты, Нурик, болтун! – Айжан стояла прямо за спиной мужа. Тихо подошла. – Не пела я тогда. Какой там петь! Еле дышала. Жара. И ветер как пар в бане. А я на седьмом месяце была. Запоёшь тут! Трактор – развалюха. Весь трещит, аж страшно, что развалится. А я, кстати, именно на нём впервые две нормы дала. Мужских! Для нас, красавиц, скидок не было. Так вот еду, в глазах мутно уже и круги по краям глаз крутятся. Гляжу – один круг отделился и впереди трактора катится. Ну, думаю, всё – с ума потихоньку сдвигаюсь. Потом пригляделась: а это колесо переднее от трактора само бежит впереди. Оторвалось. Болты срезало.
Если бы на бок упали мы с трактором, не сидели бы сегодня тут за столом.
– Ой, бай! Зато сейчас ты одна «кировец» имеешь, – разжевывая мягкий свежий курт, вставил отец. – Кому попало такую машину не дадут. Значит ты, айналайын, не простая трактористка. Ты джигит среди всех. Олжаксы мастер – это раз. И на тебя вся страна смотрит с уважением – это два.
Сидели и болтали до полуночи. И старики не ушли. И не устал никто. Хорошо было. Уютно и тепло на душе у каждого. Никто не думал больше о прошлом, не вспоминал сегодняшнее и будущего никто не трогал больше. Потому, что будущее – это всегда тайна великая. И трепать её попусту – грех большой.
Утром Витёк уже трясся в автобусе по трасе Кайдурун-Кустанай. Думал, что напишет и как. Жалел заранее о том, о чём точно писать не станет. Не потому, что не хочет. А просто редактор посмотрит на него как на дурачка, живущего за забором великой социалистической стройки и не знающего законов советской пропаганды.
И не знала Айжан, и Нурлан не знал, а корреспондент молодой начинающий
тем более, куда повернёт замечательную женщину Айжан Курумбаеву её добрая судьба. Через несколько лет она станет Героем Социалистического труда, честно заслужит два Ордена Ленина, станет лауреатом Государственной премии своей Республики КазССР, потом будет членом ЦК КПСС огромной страны, депутатом Верховного Совета СССР, членом Президиума Верховного Совета СССР, делегатом двух съездов КПСС и членом Ревизионной комиссии компартии страны, заместителем председателя Совета Национальностей СССР.
Не знал этого наперёд никто.
Она перестанет работать на тракторе и всё свободное от заседаний в верхах время будет тратить не на своё здоровье, плохое к тому времени, а на помощь простым людям, которые, я уверен, всем сердцем благодарны ей и сегодня, когда душа этой замечательной женщины живет вечную жизнь в Божьей любви и милости.
Глава двадцать первая
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г. Кустаная изменены автором по этическим соображениям
***
На весь совхоз Корчагина имелось всего пять, но зато очень замечательных громкоговорителей. Точно таких, какие на каждой центральной улице в Кустанае и в городском парке. Красивые такие серебристые рупоры размером с пятнадцатилитровое ведро. Орали они так при желании радиотехника, что мёртвых, конечно, не могли поднять, но живых, спящих мёртвым сном после трудов на благо или после пьянки убойной – запросто. Включали их редко, потому народ привычки к громким звукам не имел. И действовали аккорды бравого марша на каждого как ударная волна от огромной бомбы, безжалостно сносящая ранним утром с кроватей ни в чём не повинных мирных жителей.
Правда, бомбардировка мощной музыкой случалась только по праздникам крупным, всенародным. Так что в целом население психических травм, считай, и не имело в связи с небольшим числом таких великих дней. Так, наблюдался, конечно, инстинктивный перепуг, но быстро проходил. Ещё до начала торжественной встречи праздника с последующим переходом в питейно-закусочную стадию, когда хоть «Аврора» над ухом стреляй – не заметит никто.
Но первое мая – праздник нежный. Солидарность трудящихся – это ж счастье. А счастье громким не бывает. Оно всегда уютное, спокойное и ласковое. Поэтому первого мая динамики громко, но не травматично воскликнули знакомое и любимое:
– Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля!
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля!
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!
Кипучая, могучая
Никем непобедимая,
Страна моя,
Москва моя,
Ты самая любимая!
– А-А-а! Началось! – соскочил с дивана Игорёк Артемьев, который по причине досрочной встречи праздника, генеральной, можно сказать, репетиции, не смог уйти в ночь тёмную из дома Толяна Кравчука, где репетировали вшестером. С Олежкой Николаевым, Валечкой Савостьяновым, Серёгой Чалым и Кирюхой Мостовым. Нормально отрепетировали часам к двум ночи. И все, кроме маленького Игорька и Мостового разошлись будить жен с детьми. А Мостовой Кирюха хотел забрать к себе Артемьева, но в связи с нехваткой моральных и физических сил, донёс его только до порога и уронил.
Толян Кравчук аккуратно поднял уснувшего от падения Игорька и разместил его на диване в свитере, штанах-шароварах, ботинках солдатских и в кепке со знаком «Динамо» на козырьке.
Игорёк в половине восьмого утра хлебнул из горла граммов двести самогона, пришел в себя и сказал, что ему уже надо бежать в контору и выносить из актового зала по бокам трибуны стулья, на которых будут сидеть и приветствовать демонстрацию трудящихся начальники и самые передовые передовики.
– Не забудь! – крикнул он постепенно входящему в утро Кравчуку Толяну. – Нам с тобой тяжелое полотно нести. «Жить, учиться и трудиться, как завещал великий Ленин» В длину шесть метров. Весит килограммов пятнадцать с палками вместе. Ну, и парусность надо учитывать. Ветерок полотно придерживает и оно ещё на десяток кило в весе подскочит. Понял, Толян?
– Врежем по двести перед заходом. Тогда осилим. Не осрамимся, не боись! – Толян налил себе стакан, за три глотка его завалил и папиросой занюхал, не зажигая.
К одиннадцати демонстранты собрались возле конторы. Даже приблатнённые из своего «гетто» пришли. Колун привел человек пятьдесят. Они перешучивались с механизаторами, вели себя тихо-мирно. Так спокойно держались они, что сам Данилкин их похвалил.
– А вот и строители наши! Это им благодаря живем мы в своих прекрасных домах и всегда добрым словом их вспоминаем.
– Да чё там! – зарделся Колун. Понравилась ему хвала прилюдная .– Нам только дай, а мы своё дело могём делать не хуже городских. Да, пацаны?
Приблатненные и блатные не дружно, но одобрительно загудели.
Ну, пока поправляли стенды с грамотами и ликами победителей соцсоревнования, пока флаги раздавали, транспаранты, портреты руководства страны и республики, час и пролетел. И всё было готово к маршу трудовых сил. Они ушли подальше от площади, выстроились в колонну и весело рванули вперед под «Марш энтузиастов», заброшенный в воздух из динамиков с пластинки на радиоле в кабинете директора. Там сидел Лёха Иванов, тракторист, а в торжественных случаях – управляющий радиотехникой и кинопроектором «Украина». Ходили, как и просил Данилкин, туда и обратно, потом снова туда да оттуда – раз шесть. От того демонстрация смотрелась очень красочно, увесисто, солидно. Ура кричали из колонн, оттуда же самые начитанные, способные без ошибок выдать длинный и замысловатый лозунг, сотрясали воздух и умы демонстрантов цитатами из книг Ленина и газетных здравиц Леонида Ильича. А Валя Лебедева, приехавшая по путевке после окончания Ленинградского университета сумела без запинки прокричать такую загогулистую ленинскую фразу, после которой вся колонна на пару секунд обалдела и сбилась с ноги, а местами даже замерла.
– «В союзе рабочих и крестьян – вся главная сила и опора Советской власти, в этом союзе – залог того, что дело социалистического преобразования, дело победы над капиталом, дело устранения всякой эксплуатации будет доведено нами до победного конца!» – долго выкрикивала Валя Лебедева, что повергло в изумление даже Данилкина и он стал с трибуны громко аплодировать. Весь длинный ряд передовиков на стульях тоже разразился овацией и, похоже, это стало кульминацией шествия.
Потом все выстроились полукругом вокруг трибуны и Данилкин стал раздавать по традиции награды первомайские, которые в большом ящике стояли сзади, а Витя Антоненко, слесарь из МТМ, их директору подавал. Данилкин дарил мужикам часы «Слава» и «Победа», женщинам духи «Красный мак» и «Красная Москва». Ну, грамоты конечно, приветственные письма на больших лоснящихся листах, расписанных звёздами красными, серпами с молотом и колосьями. Виды оформления и тексты Чалый Серёга заранее заказал в кустанайской типографии. В совхозе от руки секретарша Ира вписывала только имена и фамилии. Праздничными сувенирами и грамотами не обошли и приблатненных. Они смущенно подбегали к трибуне, неловко принимали подарки с бумагами и, опустив глаза, рысью возвращались в массу.
– Не, это, бляха, честные фраера, – сказал Колун своим ближе к концу раздачи. – Я в натуре замажусь за любого из них, если какая карусель вынырнет. Пасут они нас – это да. Но и лавеху платят, работу дают и за шнифтов не держат. Награждают как своих. Мазёвые ваньки, понятия имеют, зуб за них даю.
– То, что нас Данилкин не зачушканил, то он уже не против нашей масти. – Добавил Лёва Леший, откинувшийся после отсидки за гоп-стоп. – И в отрицалово нам потому уходить – параша в натуре. Нету среди них «пупков», все фраера в понятиях. И кум сам первый на семью годится без базара.
Те, кто их слышал, улыбались. Понимали не всё. Но было ясно, что блатные рады не столько часам, сколько тому, что их «не опустили», не унизили, а относятся, как к равным, то есть, честным, без грязных клякс на совести.
Потом все разошлись по домам. Отмечать. Сначала семьями, а потом своими группами. Так, как уже давно сложилось.
– Пацаны, если чего – до нас захильните, – пригласил Колун. – Вы пацаны угловые, да и мы не сявки. Вмажем кодлой дружной за солидарность!
– Заглянем, Гриша! – пообещал Чалый Серёга. И похлопал Колуна по плечу.
– Закусь есть? – засмеялся Игорёк Артемьев.
– А вот тебя попишем на рулеты, да тобой и закусим, – развеселился Лёва Леший.
И так вот, дружелюбно хихикая, разошлись. И до поры, до вечера раннего, тихо стало в совхозе. Только флаги красные, портреты вождей, приставленные к стенду и свёрнутые транспаранты остались у дороги. И даже ничего не понимающие в людских праздниках местные собаки догадывались, пробегая мимо, что на флаги и портреты эти ногу поднимать – позор и последнее дело. С трудом, но сдерживались. Поэтому просто так бегали. Ждали когда темнеть начнет и на улицы выбегут весёлые компании с самогоном в бутылках и с закуской в тарелках. С которых что-нибудь, да обязательно упадет. И у собак тоже начнется праздничный вечер. Потому, что собаки они советские и линию партии тоже одобряют исправно. Как учили их хозяева, идти против которых было себе дороже.
И пронёсся этот душевный вечер вместе с ночью как жизнь бабочки-однодневки. Всё, что могло быть в жизни бабочки, случилось и произошло. Но только очень уж скоро. Несправедливо быстро. Так и праздник добрый, зовущий к миру, добру и братскому объединению, проскочил как звон колокола сквозь тела и души населения совхозного, да превратился в хмурый будень. Потому как погуляли целинники не щадя себя, отчаянно и самоотверженно. Будто в последний раз. И остались с утра пригодными для бодрой жизни только дети малые, не доросшие до борьбы с самогоном и едой в количестве немыслимом. А, собственно, гражданам, побеждённым в дружеской борьбе с народным напитком и не к чему было прыгать с утра бодрыми и полными сил. Посевная кончилась без остатка, забрав и силы, и нервы. Так они теперь и не нужны были до поры. Точнее, до очередного великого праздника – дня Победы, до которого народ с помощью животворящего учения Маркса и Ленина должен уж непременно восстановиться в жизненном тонусе.
Но не будем мы в этот праздник «со слезами на глазах» присутствовать с вами в Совхозе Корчагина. Поскольку мало, чем отличаться будет он от Первомая.
Те же флаги, та же трибуна, три ветерана Великой Отечественной на всё хозяйство. Остальным в войну либо по три годика исполнилось, либо мамы их вообще ещё не родили.
Мы переберёмся к девятому мая в «Альбатрос», где царствует Дутов Федор Иванович. Там грандиозно отмечали привычный уже с сорок пятого года праздник победителей. Через двадцать лет день 9 мая стал ещё и не рабочим, что украсило его значимость. Вот в ликование по поводу разгрома проклятых фашистов командор Дутов всегда вставлял, как женщины в самодельный торт, очень уместные изюминки. Начнем с первой, самой маленькой.
Ну, например, с утра по «Альбатросу» в шестьдесят девятом катались два танка Т- 34. С тракторов сняли кабины, на их место из фанеры, выкрашенной точно как танк, поставили идеально скопированный корпус «грозы фашистов», а пушки сделали из труб семидесяти шести миллиметровых, как положено по калибру. Над танками реяли знамёна с дырками якобы от пуль и немецкой шрапнели. Позади, укрываясь за раскрашенным макетом, бежала пригнувшаяся «пехота». Человек пятнадцать. В правой руке у каждого «пехотинца» имелась бутылка водки, в заплечном рюкзаке ещё десяток. Левая рука несла пустой стакан. Танки врывались из-за угла последнего дома на все улицы и торчащие из люков командиры в настоящих танкистских шлёмах, неизвестно где добытых Дутовым лет семь назад, орали в милицейские «матюгальники» роковые для фашистов слова: – «За Родину!». После чего в тот же « матюгальник» танкисты производили выстрелы из пушки – «Ба-ба-ба-ххх!» и из «пулемётов» – «тра-та-та-т-та!» На улицах короткими перебежками метались загнанные в безвыходное положение «фашисты» с черенками от лопат, которые символизировали, возможно, автоматы.
«Пехота» выскакивала и бежала впереди танков, отлавливая падающих на колени «фашистов», наливала быстренько каждому половину стакана и с разгона «контрольным выстрелом» забрасывала сто граммов ему в открытый рот, после чего поверженный «немец» замертво падал в сторонку, чтобы «танк» его не переехал.
Эта увлекательная забава продолжалась часа четыре. «Страшные бои» шли по всему совхозу. Потому, что в «танках» запасы водки тоже имелись. А «фашистами» работали только мужики, которых в «Альбатросе» трудилось не меньше двух тысяч. И всех требовалось «уничтожить». Водки на это святое дело уходило бутылок пятьсот. На склад специальный запас завозили ещё в апреле из города. Последним брали « Рейхстаг». Дом Дутова. Стреляли по нему метров с десяти в течение часа. Командиры из башен материли «Гитлера» последними словами, заковыристо и изощренно. Наконец «Гитлер» выползал на крыльцо. Федор Иванович Дутов, изображая повергнутого фюрера, дрожал, дышал с перебоями, стоял на коленях и громко, театрально выкрикивал отчаянную фразу: – «dies ist das Ende!». Догадывался, как бы, что и ему конец. Он доставал из внутреннего кармана воображаемого кителя тонкую бутылку пятизвёздочного армянского коньяка, потом красивый хрустальный стакан, дрожащими руками наполнял его доверху и после истерического вопля: -« Ich sterbe f;r das gro;e Deutschland!», что означало «я умираю за Великую Германию!», принимал «яд» за три глотка и «подыхал» в жутких судорогах.
После чего все выбирались из танков, сбегалась «пехота» и «уничтоженные фашисты» со всех улиц. Все превращались в советских солдат и офицеров, орали: «Наше дело правое! Мы победили!», долго подкидывали в воздух Дутова – «маршала как бы Жукова». Любимого народом и униженного правительством. Несмотря на то, что почти четверть века незаметно проскочила в трудах праведных и заботах банальных после первого Дня Победы, независимо от того, что девяносто процентов целинников войны не помнили по причине малолетства, значение этого праздника возвеличивали именно они. Поскольку подсознание, а не память, чётко разъяснило им давно уже, что кабы ни день этот великий, ни победа сама по себе, то и не бегать бы им сейчас по селу с радостными пьяными лицами, да и вообще не жить.
Один Дутов, взлетая с дружеских рук метра на три вверх и падая в те же надёжные руки, вспоминал настоящую, конкретно свою войну. В сорок третьем году ему было почти двадцать два. И почему-то именно до сорок третьего его не трогали. До начала войны и первые месяцы военные он провел на полях в разных сёлах родного Шапкинского района. Хлеб давали неплохой. Район в передовиках числился. Но потом тамбовский горком комсомола отправил его и ещё десятерых парней на пороховой завод в Котовске. Его бомбили постоянно, да только полностью уничтожить так и не сумели. Кроме разрушенного полностью пятого цеха завод работал, и порох уходил на туда, где делали снаряды и пули. Федя привык к бомбёжкам, и вот именно им благодаря быстро превратился в крепкого, сурового мужчину. Молодого по возрасту, но зрелого и закаленного трудной работой и ежеминутной опасностью.
И никому в целинном своём совхозе, даже жене на трезвую голову ни разу не рассказал он в деталях про свою войну. Только Игорьку Алипову в страшном трёхдневном запое, случившемся в день его рождения пять лет назад, поведал он, сквозь пьяные рыдания краткое описание жизни его фронтовой, не расписывая своих почти героических военных дел. Алипов всё запомнил точно, хоть пьян был не менее. И как-то по случаю подходящему, тоже за праздничным столом дома у Серёги Чалого, рассказал ему про войну Дутова не менее коротко, но с гордостью.
– Бомбы попадали и на завод пороховой, и рядом взрывались, – рассказывал с удовольствием Игорь Сергеевич. – Они погубили сотни жизней. И на места погибших, как и самого Дутова когда-то, каждый месяц присылали новых. Бог миловал Фёдора, дал ему счастливую судьбу. Когда в январе сорок третьего он попал под мобилизацию, то остался на тамбовщине. Месяц обучался в Моршанске работе на зенитных установках, а после учёбы до самой Победы служил в одиннадцатом зенитно-пулемётном полку под Мичуринском. Отстреливали немецкие самолеты, не давали им атаковать важные военные и промышленные объекты в округе. А там их было – не сосчитать. Из этой местности на фронт шло тыловое и военное обеспечение. Объём которого составлял чуть ли ни треть общесоюзного.
– Нагрузка боевая, очень серьёзная, отковала Дутову волевой, несгибаемый характер и потрясающую по значимости веру в себя, в тех, кто прикрывает его и кого прикрывает он, – пафосно докладывал Алипов, потому как Дутова любил и уважал всей душой. – К маю сорок пятого года он имел двадцать четыре года с хвостом и три нестрашных ранения. В плечо навылет, в кость на левой ноге, которую не порвало на куски, а только вмятину оставило от осколка. Ну и шею ещё вскользь задела пулемётная пуля из штурмовика «Хеншель-123». Он сам сбил один пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88» и два бомбардировщика «Хейнкель-111». И подранил примерно двенадцать машин.
Наградили его за войну заслуженно и щедро. Он демобилизовался в сорок шестом с орденом Боевого Красного Знамени, орденом Красная звезда и орденами Славы всех трёх степеней. Три медали имел старший сержант за Отвагу и две – за Боевые заслуги. Это не считая тех, которые догоняли его уже в мирное время. Разнообразные юбилейные и почетные медали да знаки. В общем, пришлось жене Фёдора, Нине Игнатьевне специально тащить Федю с собой в обкомовский промтоварный магазинчик и выбирать ему там твердый, плотный, тяжелый, но красивый костюм. Только от этого костюма пиджак выдерживал весь подвесной набор металла наградного и не опускался одной полой вниз, да и не пузырился на груди. Но надевал Дутов костюм этот крайне редко. И то под нудными уговорами супруги.
Алипов Игорь рассказывал это Чалому в позапрошлом году. А в шестьдесят девятом Дутов ещё седьмого мая Игорьку напомнил.
– Ты Серёгу пригласи на торжественное. Нравится мне парень. Перетяну к нам в совхоз при случае.
Алипов съездил, просьбу передал. Потому за час до начала собрания почетный гость Чалый вместе Игорьком и всеми остальными изображал на дороге перепуганного фашиста, которого в упор «расстреливали» стаканом самогона наши «пехотинцы».
И оба они точно знали, что вот сегодня, девятого мая, Дутов просто обязан будет появиться на торжестве в клубе при орденах и медалях. Весь совхозный народ станет опять, как в первый раз, по одиночке и маленькими кучками подбираться к нему, чтобы персонально поздравить с праздником. Это предлог такой. Официальный. На самом деле каждому хотелось вблизи ещё раз увидеть своими глазами очень высокие и знаменательные награды настоящего воина. Который не каким-то посторонним приглашенным дядькой был. А родным и уважаемым, своим директором, отцом и радетелем, давшим им в «Альботросе» и жизнь человеческую, и надёжное будущее.
Представьте себе условно фантастическую картинку: какой-нибудь неведомый выкрутас судьбы зашвырнул вас, городского, которого, может, и на свете-то ещё не было, в шестьдесят девятом на целину. На деревню к «дедушке» Дутову. Я уверен, вылезли бы глаза ваши изумленные на лоб от увиденных улиц с капитальными кирпичными и деревянными домами, от больших деревьев возле домов и на трёх площадях, от цветов разномастных в каждом палисаднике, от дорог асфальтированных и телевизионных антенн на каждом доме.
Громадный клуб выстроил Дутов в центре села. Дом культуры целый. Нет, Дворец культуры. В городе такой есть. По тому же проекту и строили, по- городскому. Федор Иванович и сам мечтал, и Нина, жена, спала и видела работу свою директорскую не в клубике деревенском с залом на двести человек. А желали они, чтобы народу совхозному места хватало при любых мероприятиях. Тут и зал получился для обучения бальным танцам. С зеркальной стеной и стойками для балерин. Кинозал большой с фотографиями любимых артистов на стенах имелся. И кино гнали не с «Украины» древней, шестнадцатимиллиметровой, как во всех деревнях, а с приличного КПТ-35, который в Кустанае на широкий экран показывает в тысячеместном зале. Ну, ещё комнаты были для всевозможных кружков и студий. Студия изобразительных искусств, например, музыкальная школа, зал для хорового пения. И большой кабинетище сделали для школы домоводства и рукоделия. А спортивный зал – это уж само собой! Как без спорта да физкультуры? Никак. Здоровые люди нужны совхозу, сильные, выносливые. Как и всей стране. Иначе и коммунизм построишь хилый, нежизнеспособный. Не сам же по себе он будет процветать. Коммунизм должен в надежных, сильных руках развиваться.
В него Дутов, конечно, внутренне не особо верил. Как и в волшебные сказки вообще. Жизнь он пожил до своих сорока восьми с хвостиком лет насыщенную, но далеко не чудесную. Понимал, что из чего происходит и сколько надо сил, знаний и мастерства, чтобы всё получалось, как мечталось. А сделать так, чтобы весь народ был большим мастером и беззаветным энтузиастом – это вариант несбыточный абсолютно. Ну, как, например, то, чтобы все были одинаково красивыми, мужики все ростом – метр восемьдесят пять, а женщины с кругом по талии в пятьдесят восемь сантиметров.
Однако даже не идеальную коммунистическую, а простую человеческую сущность при любом раскладе политических метаморфоз Федор Иванович хотел видеть не затюканной и невежественной, а яркой, интеллектуально поддержанной и мастеровитой. Кто хочет в Бога верить – верь на здоровье души. Вот тебе церковь. Небольшая, но златоглавая и расписанная по стенам и куполу хорошим художником из Тамбова. В совхозе общем, объединенном – шесть тысяч человек жили с удовольствием. А мусульман среди них – триста, не больше. Но и для них он поставил скромную, но созданную по классическим туркменским правилам мечеть. И библиотеку Дутов организовал в селе приличную. С читальным залом и большой комнатой для детских книг. А «взрослой» литературы, от классической до самой современной, имела библиотека почти двенадцать тысяч экземпляров.
