Станислав Борисович Малозёмов
Вести с полей
Помяните, и забудьте.
Соня подошла к столу, налила себе наливки вишнёвой, а мужикам коньяка по полному стакану.
– Давайте, ребятушки, душой помянем усопшего раба божьего Сергия. Да простит ему Господь прегрешения его вольные и невольные.
Выпили. Мужики сели есть, а Софья Максимовна ушла в свою комнату. Еды было много. Всё вкусное. Попробовали Чалый с Данилкиным всего помаленьку. Но аппетита не было. И через час они выпили по полови не бутылки армянского пятизвездночного.
Пили молча. Думали. Мыслями некоторое время не делились и потому знать не могли, что они – одинаковые.
– Мне теперь грех свой до гроба нести. Трус я, сука! – тихо сказал Данилкин.– почему так, Серёга, скажи! Вот помер мой враг, опасность моя и погибель верная, а мне не радостно, а тошно. Почему так? Ведь враг же.
– А потому, Гриша, – пояснял Чалый. – что это ты убил Стаценко и Костомарова вынудил жену грохнуть. Стаценко убил ты, хоть нож воткнул ему в горло Костомаров. И Нинка – на твоей совести. И на моей. Мы Серёгу оба стращали, что жена его продаст, если он будет из-под её каблука пырхаться.
– Это да, – Данилкин снова налил. Выпили.
– А Костомарова убил я. За пятьсот рублей. Я убил, мля! Поддонок он, мразь. Людей убил двоих. А я тогда кто? Та же мразь! Софья твоя советует успокоиться и забыть. Ну, успокоюсь со временем. А вот забыть – хрен там. Тоже не своей рукой убил, как и ты. Но тебе легче от этого? Совесть не сожрёт?
Не, не легче, – Данилкин совершенно натурально заплакал.– Ты не поверишь. Но не хотел я их смерти. Но когда я его на убийство подбивал, так разум уходил. Я безумцем был тогда. А сейчас я сука, скотина, мразь и сволочь. Век мой остался не шибко длинным. Так вот я знаю, что пока буду жить – обглодает меня совесть начисто.
– Каяться поздно, – Чалый опять налил. Выпили, не глядя друг на друга. Данилкин на часы глянул.
– Семь часов только.
Чалый съел коляску сервелата. Взялся обеими руками за голову.
– Каяться и не нужно. Я много хренового сделал в жизни. Но не каюсь. Моя жизнь. Значит по судьбе так прописано силой сверхсильной. В бога не верю. Но то, что, как и тебе, мне чёрт когти в душу вогнал, чувствую. И то, что не лично, но человека убил, зачтется мне после. А сейчас, что делать? Я раньше и не думал об этом. Но Ирке как в глаза смотреть? Детям? Я бандитом был, вором, но мокрого не было за мной. И потому я ненавижу себя. И тебя.
– И меня! И правильно! – обнял его Данилкин. – Ты убей меня, Чалый. Это ж я вас всех кого подбил, кого вынудил. Убей меня! И тебя судить даже не будут, если всё правильно мусорам расскажешь.
– Ой, мальчики! Горюшко вы моё. Да вы ж лыка уже не вяжете! Идите вон туда. Спать ложитесь. Сергей, домой не ходи. Не надо, чтоб тебя такого свои видели.
– Прости нас, Сонечка! – зарыдал Данилкин, директор. – Прости Христа ради.
Чалый уже ничего сказать не мог. Пьян был и нервы не работали.
– Я-то прощаю и бог простит. Меня бы кто простил. Я ещё та тварь. Гадюка в облике людском.
Но мужики последних слов Сониных не слышали. Они упали на два дивана и заснули тяжелым, недобрым сном.
И в это время в окно сильно постучали.
– Григорий Ильич! Это Игорёк Артемьев. Я с поля сейчас. Беда у нас!
– Что? Где беда? Какая беда? – открыла окно тётя Соня. – Спит он пьяный. И Чалый спит. С них толку нет. Беги к агроному. К Самохину. Так что за беда ты не сказал!
– Саранча! Са-ран- ча! Туча! Сам видел! Трындец хлебу если не чухнемся!
Артемьев не преувеличивал. На поле могло быть только две беды.
Огонь с ветром по всей ниве. И саранча.
Но саранча была страшнее.
Глава двадцать пятая
***
Все имена и фамилии действующих лиц, а также названия населенных пунктов кроме г.Кустаная изменены автором по этическим соображениям
***
Таинства злые и добрые природа держит, похоже, в одном кармане и, кажется, сама не очень-то старается выбрать, какую из них достать сейчас и выкинуть нам на головы, а какие придержать для худших или лучших времён.
Многие выходки высших сил народ за века научился предчувствовать и достойно их принимать. Хоть лето красное, теплое, ласковое и урожайное, хоть ураганы, ливни, пробивающие себе ходы в надёжных как будто крышах, засуху и раннюю зиму, когда колосья хоронятся первым снегом в холодной белой могиле.
Не могут люди привыкнуть только к нежданной беде, остеречься которой или приготовиться к встрече с ней нет возможности. Такая беда всегда внезапна как инфаркт у здорового человека, но перетрудившего сердце за один раз.
Вот к таким горестным и трудно исправимым событиям отнесли люди сельские саранчу. Одно насекомое зеленого, оливкового, бурого или серо-красного цвета – совершенно милое существо. Не хуже, допустим, кузнечика, мухи или более свирепого овода. Одинокой саранчой даже любоваться можно. Вся ладненькая такая, сформулированная эволюциями миллионов лет как совершенная машинка для пружинистых прыжков и безупречного, почти птичьего полёта. Вот если бы природа не подарила ей мощнейших челюстей, непомерного аппетита и потребности жрать беспрерывно практически все, что растёт, то к саранче у народа, возможно было бы уважение как к воробьям, божьим коровкам и муравьям, за то, что они лопают вредителей разных и не портят пшеницу или просо с овсом. Но даже такой неукротимый зверь в обличье насекомого на вид хрупкого, в одиночестве не нёс опасности и даже симпатию вызывал совершенством своего тела. А вот когда из этих маленьких и, в общем- то, слабеньких с виду созданий сбивалась безразмерная, многомиллионная стая, куча или туча зверей-насекомых, которая летит неизвестно откуда на поле, заслоняя собой солнце и огромный кусок неба, – это никакая не проблема. Это беда. Горе.
В шесть часов вечера Игорёк Артемьев торчал на крайней восьмой клетке и искал меж колосьев как-то потерянные с прицепа плоские ремни на защёлках, которыми цистерны дополнительно крепились к корпусу платформы-тележки. Ползал он кругами, поскольку точного места не знал. Устал, сел на корточки и поглядел машинально на небо. То, что он увидел, заставило его забыть про ремни и со скоростью, на какую только были настроены его ноги, улететь с поля на траву, где стоял его грузовик. Из кабины, в которой он мгновенно подкрутил вверх до упора боковые стёкла, было видно, что туча чёрная, снижающаяся перед пшеницей, была не менее пяти километров в ширину. А где кончался хвост её – даже приблизительно невозможно было угадать.
– Мать твою! – закричал перепуганный Игорёк. – Это ж саранча! Сейчас рухнет она на поле и, считай, гектаров трёх зерна уже не будет к утру! Да чтоб ты подохла, скотина!
Это проклятие он выдавил из себя уже не думая, потому, что разворачивал машину к совхозу. А если бы не спешил так, то подумал бы и сразу понял, что сама саранча не сдохнет, ясное дело. И что с этой самой минуты должно быть объявлено ЧП по совхозу. После чего все до единого обязаны мгновенно мобилизоваться на настоящую войну. В ней нет пуль и бомб ни с одной стороны. Но саранча, сплочённая в трещащую сухими крыльями многомиллионную армию – враг жестокий , быстрый, злой, которому не знаком страх. А знает и чувствует он всей своей многотонной массой только голод. Страшный голод.
– Софья Максимовна, дорогая! – не переставал кричать Артемьев Игорёк. – Разбудите их. Растолкайте. Надо команду от Ильича получить на связь с авиацией. И если он сам не в том состоянии, чтобы говорить с командиром летунов, то я на машине к ним сам сгоняю и договорюсь.
– А есть чем травить-то? – заволновалась тётя Соня. – У нас урожай в этом году отменный. А за три-четыре дня такая орава съест всё. Все поля и клетки обглодает.
– Я сейчас закину инсектицид в кузов. У нас восемнадцать бочонков по десять кило, – Артемьев перебирал ногами, будто в туалет не бежал, терпел. – И поеду. Пока самолёт снарядим, надо своими силами шугануть саранчу. Уже делали пять лет назад. Получилось же! А летуны только с утра смогут облить поля. Ночью не полетят.
– Откуда эта тварь взялась? – из окна высунулась голова Чалого Серёги. – Вот жизнь, бляха! Не понос, так золотуха. Тётя Соня, Ильича будите.
– Сам я поднялся, – Данилкин крикнул из комнаты. – Большая стая?
– Огромная, – Игорёк Артемьев сделал ужасное выражение на лице и широко расставил руки. – Километров пять в ширину. Плотность – неба не видно. Толстая туча. Сколько за первыми летит – не видно. Но километров на пятьдесят стая точно растянута. Не меньше.
– Вот и поухаживали за хлебушком, – грустно сказал Данилкин, директор. – Чалый, коньяка по стакану налей. Похмелимся, тонус вернём и побежим командовать.
Чалый Серёга просьбу исполнил секунд за пятнадцать. Выпили. Покурили минуту. Стало легче.
– Ильич, ты вяжись сейчас на их частоте с командиром авиаотряда. – Чалый погасил окурок о подошву и в карман сунул. До пепельницы далеко было идти. – Скажи, что отраву сейчас привезут. Пусть затариваются на утро. А я побежал к Кравчуку Толяну и к Валечке Савостьянову. Они поднимут Алпатова и Копанова. Потом все вместе поднимем весь совхоз. Лёхе Иванову с МТМ я скажу, чтобы все девять грузовиков, которые не на ремонте, шофера к конторе подогнали.
– Людей всех поднимай! – Данилкин протянул назад руку, в которую Софья Максимовна вставила наполовину заполненный стакан с коньяком. – Пусть Лёха бежит сперва в радиорубку и через все динамики тревогу объявит. Народ пусть берёт с собой всё, чем греметь можно. Кастрюли, тазы, корыта и железные колотушки. Поварёщки, молотки, топорики, арматуру. В общем всё, что гремит. Чтоб своим ушам даже было больно. Короче, всё то же, что и пять лет назад. Тогда прогнали почти всю к утру. И сейчас с верой в коммунизм и в идеи партии мы её, собаку, тоже с полей выпихнем.
– Разъехаться только надо правильно! – крикнул на бегу Чалый. – Если она километров пять в ширину летела, то опустилась и прихватила не больше двух. Они скучиваются сперва, а потом разбегаются уже. Должны успеть.
– Ты, Игорёк, дуй на склад, загружайся и мухой к лётчикам, – махнул ему рукой Данилкин, директор. – Я сейчас с командиром договорюсь и скажу, что через час ты будешь у них.
– Вот горе-то какое, вот же напасть не вовремя.– Утерла рот платочком Софья Максимовна.
– Это не горе. Не беда, – Данилкин переставил частоту на рации. – Горе было с утра, да прошло. Загасили мы его армянским… Мы его коньяком заглушили крепко. Но совесть всё одно дёргается, волнуется.
– Спасибо скажи, что она у тебя вообще есть, – сказала жена и ушла в комнату. – Другой бы порешил волей своей троих, как мы с тобой, и песни бы пел весёлые. Потому, что пусто у него в душе и на месте совести хрен вырос.
– Ну, да, – Данилкин с похмелья настроил рацию не без труда. – Я этого себе не прощу. Точно говорю. Это мой камень на сердце. До конца жизни.
– Дурак ты, Данилкин, – спокойно сказала Софья Максимовна из недр большого дома. – Передо мной-то в ярмо не запрягайся. Страдалец. Живи, не тоскуй. Их жизни не стоили ничего. Подлые были людишки. Царствие им небесное…
– Вася Лапшин, Данилкин на частоте .Ответь. Вася, Данилкин вызывает! Приём!
– Я тут, Гриша! – прохрипел командир отряда. – Что там у тебя? Не долили гербицид, что ли?
– Хуже, – Данилкин закашлялся и сказал после перерыва. – Саранча пришла. Большая стая. Огромная. С утра лететь надо двумя, минимум, машинами. Человек к тебе уже уехал с отравой. По рассвету и начать надо!
– Ё!!! – воскликнул Лапшин. – Саранча – это не хухры-мухры! Тут нам полетать придется на полные баки.
– Заплачу. Не жухай. Когда я не платил? Отбой! До утра! – Директор сунул рацию как пистолет – за ремень штанов и пошел к конторе. Ночью под фарами машин, народ пойдёт пугать саранчу страшным шумом от железа. Так бились с этой тварью ненасытной все предыдущие поколения крестьян, когда не было никаких пестицидов. А саранча была неизбежна тысячи лет. И естественна как смерть. Но деды и бабки наши с тазами и колотушками успевали спасти почти весь урожай, если не пропускали момент атаки.
– Ну и мы, вроде, во время. – почему-то спокойно размышлял на ходу Данилкин, директор. – Плюс у нас ещё летуны есть с ядом. Володя Самохин, привет! Слышал, сколько прилетело твари?
– Ильич, нет таких преград, которых бы не преодолели большевики, – хмыкнул Самохин, агроном.
– А! – Данилкин тоже улыбнулся. – Если уж агроном в таком катаклизме шуткует, то победим точно.
– Даже в голову не бери. Завтра к вечеру будет тебе снова чисто поле, – сказал Самохин, протягивая руку. Поздоровались.
И пошли готовиться к войне.
На площади к девяти часам вечера перед конторой уже стояли грузовики. К ним в сумерках сходились силуэты высокие, пониже и совсем маленькие. Подростков родители тоже взяли с собой. Пользы от них поменьше, конечно, зато отлов и изгнание саранчи – это для будущих крестьян школа нужная. Часть необходимого профессионального образования. Не растеряются, когда вырастут. К половине десятого площадь конторская была забита народом так плотно, что опоздавшим и примкнуть оставалось только к самому краю. Но Данилкин раздавал команды в «матюгальник» милицейский, усиливающий голос раз в десять. Столько людей не собирал вместе ни один праздник. Даже самый великий – день Великой Октябрьской Революции. Потому как светлый коммунистический день каждый год бывает. И совсем не обязательно всему совхозному люду петь бравурные песни на улице, пить водку на ходу и стоя в куче. Это куда лучше получалось дома. Под музыку своих радиол или патефонов, холодную водочку и заботливо расставленной женщинами закуской. А вот беда, особенно с перспективой голодной зимы, собирала народ всегда очень быстро, и настрой у него был очень свиреп к любому злу: к саранче, засухе, ураганам, после которых колосья уже не могли подняться сами. Весь совхоз шел тогда в поле с мотками ниток в карманах и крепкими, порубленными по полметра камышинами с озера своего. Его косили осенью специально. Рубили и разносили по дворам. А после ураганов аккуратно ввинчивали их после первого дождя хорошего в поваленный ветром ряд, привязывали к камышинам нитку, потом поднимали колосья, двигаясь вперед на коленях, обматывали то по одному колоску, то пучками и рядок метров через двадцать крепили толстой ниткой к другой камышине. Ураганы, к счастью, валили колосья полосами, а где-то проносились выше пшеницы и получалось, что на трёх-четырёх тысячах гектаров подвязывать надо было намного меньше половины площади. Но и после такой работы у народа отваливались руки, болели ободранные колени и согнутые в процессе спины. Только вот урожай всегда был главнее здоровья. Поэтому в любую погоду и при любых оказиях на поле люди и ползком ползали, и руками сорняк рвали, отпугивали сусликов и мышей, полотенцами и длинными тряпками выгоняли с пшеницы мотыльков белых, настырных и прожорливых. Не было с начала целинных лет и до сих пор в совхозах почти ничего из техники, которая из адского превращала бы труд при какой-нибудь напасти в нормальную работу. Без травм и потери сил.
Нашествие саранчи всегда считалось особой бедой. Если не прогнать, не отловить или не отравить её сразу, то государству достанутся объедки саранчовские в мизерных количествах. А себе совхоз автоматически приобретал голод. Без хлеба в деревне хоть завались салом, например, а всё
равно голод будет.
– Люди!!! – крикнул в усилитель Данилкин, директор. – Внимание! Все делаете то, что скажут сейчас Сергей Чалый и агроном Самохин. Передаю усилитель.
– Пять лет назад кто саранчу душил? – крикнул Серёга.
– Все!!! – рявкнули все кроме детей.
– Кто с сетями работал? Саленко, Тимофеев, Жумадилов, Искаков, Прохоров и Зиновьев. Кого забыл?
– Нину Зиновьеву, – подняла вверх обе руки Зиновьева.
– Взяли сети?
– А как же! – отозвались из толпы.
Самохин на минуту забрал мегафон.
– С сетями стоите перед машинами возле фар. Прожектора со склада забрали, Иванов Лёха?
– Так точно! – Лёха высунулся из второго ряда, чтобы Самохин его видел. – Закрепили на длинных проводах и на клеммы накрутили, на аккумуляторы.
– Между всеми десятью прожекторами расстояние десять метров. Перед ними слева и справа с мелкими сетями стоят те, кто и пять лет назад, – Самохин, агроном вернул «матюгальник» Чалому
– Экскаваторы МТЗ «Беларусь» я уже отправил на седьмую клетку, – Чалый покраснел от напряжения голоса. Жилы на шее вздулись. – На восьмую поздно уже. Считайте нет больше у нас этой клетки. Тонна саранчи, шоб вы знали, за день съедает хлеба столько же, сколько две с половиной тысячи людей с обычным аппетитом. Это я к слову. А по делу так будет: четыре экскаватора сейчас роют стометровый ров шириной в два ковша и глубиной в полтора метра. Туда надо будет положить штук двести фонариков и включить. В ров полезут работать двадцать человек. Те же, что и в прошлый раз. Здесь вы, мужики?
– Вот они мы! – поднял один за всех руку Масловицкий Витя, комбайнер. – Доски взяли. Полтора метра доска. Ширина двадцать пять. В прошлый раз мы эту тварь во рву такими били. И придавливали. Нормально будет.
– Теперь вспомните, кто возле прожекторов стоял с брезентовыми валиками. Бьёте ту саранчу, какая сквозь сетку пробьётся к прожекторам и фарам, – Чалый глянул на часы. – Всё, некогда. Все знаете, что кто должен делать. Пять лет – время, конечно. Но вряд ли кто забыл, кто и как её давил. Успеть своё дело сделать надо до рассвета. И быстро сматываться влево от седьмой клетки в степь. Потому, что пойдут самолёты над всем полем. Этим ядом зацепят, так быстро не отмоемся как о гербицида.
– По машинам! – закричал Самохин Вова без мегафона. – Становиться так же, как в прошлый раз. Как Серёга пять лет назад говорил. Фары включить, когда скажем, движки пусть работают, прожектора включите сразу по команде. Остальные все с грохотом любой посудой металлической о другую или с кусками арматуры по тазикам и кастрюлям идут от самых фар, от рва вперед к восьмой клетке. Понятно?
– Понятно, поехали! Чего сопли жевать!? – мои фраера все тут с разным громыхаловом. Тридцать корыт и сто крышек от кастрюль, – заорал громче всех предыдущих ораторов старшой приблатненных Колун.
Толпа резво попрыгала в кузовы, но все не поместились.
– Четыре машины ещё подгони мне к конторе, – сказал в рацию Данилкин заведующему МТС Сухареву Ване.
Первые грузовики уже ехали вдоль поля к седьмой клетке. А Ваня дождался троих шоферов из основной толпы и сам тоже сел за руль. Забрали остальных. Через полчаса одна сторона, работяги совхозные, к битве были полностью готовы. А вторая сторона, саранча, увлеченно пожирала восьмую клетку, продвигаясь к седьмой, и о скорой своей кончине не думала. Не до войны ей было. Изобилие еды подавляло в маленьких мозгах ее даже самую очевидную опасность.
Данилкин приехал к полю на своей «волге». Он бросил её в степи с включенными фарами, направленными на клетку и пошел ко рву. Экскаваторы уже отъехали в сторону и тоже включили фары, свет от которых сразу же выхватил огромную шевелящуюся черную массу, плотную как толстая обивочная ткань, которую снизу поднимал и опускал бегущий прямо по земле ветер. Машины пока свет не включали, темными были и прожекторы. Народ разбегался по своим местам и ждал команды. Экскаваторщики Промыслов и Загайский нацепили рабочие рукавицы и быстренько наколотили несколько десятков крупных, сантиметров по шесть в длину, ненасытных насекомых, которые отвлеклись от еды и прилетели к свету фар. Мужики собрали трофеи и понесли Данилкину, Самохину и Чалому. Показать мёртвые лица единиц из миллионов свалившихся с неба врагов урожая и хлеборобов.
– Азиатская перелётная, – рассмотрел под своим фонариком саранчу Самохин, агроном. – Оливково-бурая с пятнышками. Одна из самых гадких. Сбивается в многомиллионные стаи. Летит плотно друг к другу. Может, сука, лететь почти сутки без посадок на скорости двадцать километров в час.
– Ну, я тоже читал про такую. Снизу смотреть – не догадаешься, что это по небу движется. Стая метров двадцать толщиной, до десяти километров шириной, а конец её может быть на двести километров позади тех, кто летит впереди. Жрёт всё. Корни выедает у колосьев. Голая земля остаётся после этой твари, – негромко проговорил Чалый.
– Все готовы? – прокричал в мегафон Данилкин, директор.
– Все! – закричали с разных сторон и спереди. Слышимость в поле такая хорошая, что зря директор шумел в мегафон. И так бы услышали.
– Ну, с богом тогда, товарищи! И с помощью решений последнего съезда партии.
Народ оценил шутку и весело засмеялся. Всё поле от восьмой, крайней, клетки до ближайшей к машинам второй освежилось искренним хохотом борцов с напастью поганой.
– Погнали! – Крикнул Чалый Серёга. – Времени навалом до рассвета. Вперёд, ребятки!
И война за сытую жизнь, высокий урожай и правое дело грянула в прямом и переносном смыслах.
***
Страшный грохот мгновенно произвели рабочие совхоза. Метров со ста он воспринимался как скрежет Земли, которую так распёрло изнутри, что разверзлась она, лопнув в разных местах, и стала рваться на куски, пробуждая при этом скрежет миллионами лет покоящихся под почвой огромных валунов. Рвались в клочья тысячи неизвестных толстых как слоновьи ноги корней, хотя кроме хлипкой травы с тоненькими длинными усиками-корешками не было в этой земле сроду ничего. Звенел хрипло и резко вылетающий из недр сквозь разломы под огромным давлением раскалённый пар. И выла-стонала магма расплавленная, разыскивая ходы наружу. Гремел и звенел весь воздух до самого неба, перепуганный и подброшенный к облакам жутким гулом, который выплёвывала планета из треснувших ран своих.
Но это так показалось бы постороннему, если бы чёртова сила кинула его ночью одного в степь, не предупредив, что вот такой эффект ужаса нетерпимого создает тысяча работяг, бегущих десятками рядов, которые растянулись на пару километров каждый. Они били металлом о металл. Всего-навсего. Но металл-то разный был. Сталь звон давала, если по ней колотить сталью. Алюминий производил глухой скрежет, когда его лупили эмалированной поварёшкой. Но самый тяжёлый удар, напоминавший пушечный выстрел, происходил от медных тазов, по которым колотили камнем. Жестяные листы, если то по середине, то по низу бить их арматурой, издавали протяжный вибрирующий звук. Тонкий, как штопор ввинчивающийся в пространство, нудный и дерзкий. А ещё десятка два человек
бежали с трещётками. Внутри круга, свёрнутого из шестимиллиметрового прута, болтались нанизанные на прут старые подшипники. Мужик поднимал круг вверх, описывал им дугу в пространстве и вперёд улетал шипящий как змея шорох, сопровождаемый звонкими щелками подшипника о подшипник.
Саранча очень боится шума. Почему – учёные, видно, знают. Догадались. Потому, что грохотом сгоняли саранчу с полей в воздух прадеды прадедов наших прадедов. Про учёных они знали мало и не видели их сроду.
– А! – закричал кто-то из первого ряда. – Шуганулась, зараза!
И поднялась саранча на крылья, попала на попутный ветер и её стало поднимать и нести в сторону от поля.
– Точно! Снялась туча с места! – громко подтвердил кто-то справа. – На фоне звездного неба да при сегодняшней луне я лично вижу чёрное пятно. Звёзд сквозь него не проглядеть. И пятно смещается вверх да на юг.
Данилкин и Чалый с агрономом Самохиным стояли возле машин.
– Что, начнем главное? – спросил Данилкина, директора, Чалый Серёга.
– А ну и можно как бы уже, – согласился Данилкин. – Это, считай, половина на крыло встала. Значит сожрала только восьмую и часть седьмой клетки. Гектара три. Около четырёх.
Самохин Вова, агроном, достал из кармана маленький блокнот , ручку, попросил Чалого посветить на листок фонариком и быстро что-то написал.
– Короче, сегодня утром я тут, в этой зоне, колосья срывал, обмолотил на току. Тысячу семян отсчитал. Взвесил на безмене. Получилось так, что урожайность здесь прекрасная, Ильич. Шестнадцать центнеров с гектара. Была у тебя такая хрень хоть раз?
– В этих местах брал с гектара не больше четырех-пяти центнеров, – засмеялся Данилкин. – Ты, Вова, старик Хоттабыч! Получается, что сожрала саранча тонн пять?
– Шесть, – Самохин сунул блокнот обратно. – Но это не страшно. Я пять дальних клеток ещё подкормлю аммофосом и потерю эту снивелируем. Сейчас надо остальную добить. Улетела далеко не вся. Командуй, Серёга.
– Приготовились! Как свистну, всем включить движки, фары, прожектора, фонарики, зажечь лампы керосиновые. Фонарики разложить на краю рва. Мужики с досками, двадцать человек, прыгайте в ров и ждите. Бить намертво, но не притаптывать. Все, кто с сетями, удерживаете саранчу и сбрасывайте мужикам в ров. Те твари, которые долетят до прожекторов и фар, убиваются брезентовыми валиками. Вы их варежками собираете и тоже в ров.
– Сейчас вся саранча пойдёт лётом на свет, – крикнул Самохин, агроном. – Закон природы. Фототаксис. Они ему подчиняются. Прут на яркое. Так что всем, у кого пустые руки, зайдите за машины. А то полные рты саранчи будут. Так забьют, что не выплюнешь.
– Чалый сунул два пальца меж зубов и свистнул не слабее Соловья-разбойника.
В степи стало светло как днём. Прожекторы и фары с дальним режимом освещения выхватили из бывшей тьмы летящую низко, в метре над колосьями, массу шелестящих крыльями насекомых, которые неслись к прожекторам и грузовикам, переливаясь в лучах оливково-зелёными и светло-серыми бликами. Они летели свободно только с седьмой, ближней клетки. А те, которые застряли на восьмой и не влились в тучу улетевших родственников, тоже понеслись на свет. Через десять рядов людей с тазиками, кастрюлями, жестяными листами и колотушками всякими.
– Ложись все! – закричал кто-то голосом, похожим на пропитый тенорок Артемьева Игорька. – Снесут с ног нахрен!
Но его услышали не все. Шум стоял шипящий от бешено прыгающих вверх-вниз крыльев саранчи.
– А!!! Куда, суки!? – визжал грубый мужской голос на самой высокой ноте. -
Они мне всю морду облепили и под рубахой носится килограмма три этой гадости. Рубахи снимайте все. Женщины тоже скидывайте шмотки до бюстгальтеров. Иначе загрызут. Кусаются как осы!
По всей ширине строя, от фланга до фланга, на всех десяти рядах, не видя пути,
бились об каждого десятки килограммов почему-то липкой массы. Фермент какой-то, видно, выделялся из увлекшейся едой саранчи. Многие специально падали и катались по обглоданной под корень стерне, давя телом сотни насекомых. Другие рубашками своими сбивали саранчу с соседей, а те – с них самих. Остальные кричали, пищали дети, визжали женщины. Они развернулись и вместе с саранчой бежали на свет, подставляя насекомым беззащитные спины, побросав всё своё гремящее «оружие».
– Вот это, мля, силища-то!!! – орал и благим, и обыденным матом кореш Колуна, приблатненный Витька «Косячок». Его так толкнула в спину здоровенная куча, трещащая крыльями, что он рухнул на живот и проехал щекой по твердой земле.
Под ударами в спину многокилограммовой, летящей с приличной скоростью массы, падали почти все. Те, кто вставал и не сразу ориентировался, где свет, на мгновение поворачивался лицом к летящей саранче и ловил в рот и на волос огромную порцию этих невинных на первый взгляд насекомых. Некоторые ухитрялись забираться мужикам в штаны, а бабам под юбки. И тогда, наконец, упали все. Упали и катались по стерне, дрыгая ногами, отмахиваясь руками и перекатываясь, как бревно, чтобы раздавить то, что шевелилось на их оголённых частично телах и под одеждой.
А саранча, которой осталось и после этого очень много, пулями врезалась в фары, прожектора, вязла и трепыхалась в сетях.
– В яму, в яму их!!! – торопил рабочих Самохин, агроном.
– Ты сам тоже кидай! – крикнул ему Чалый, загребавший оглушенных ударом о прожектор тварей варежками, и бросал их в ров. Делал он это как заводная игрушка, которой очень усердно накрутили пружину. Наклонился, захватил горку неподвижной саранчи, выпрямлялся, бросал горку в яму, наклонялся, набирал горку, выпрямлялся, кидал. И так без отдыха примерно час. А саранча всё летела. Некоторые насекомые падали на фонарики, разложенные на кромке рва. Мужики из ямы сгребали их вместе с фонариками вниз, выковыривали фонарики и били сверху шевелящуюся, воняющую своим пищевым ферментом массу досками.
Так продолжалось часа три. Ров наполнился по всей длине, саранча продолжала биться о фары, прожекторы и зависала в сетях. Дело шло хорошо. Ну, если не считать полёгших бойцов передовой линии, которые уже лежали смирно. Передавили всех мразей телами своими. Все они покрылись точками красными от укусов. Лица, руки, животы голые и спины под светом фар красовались розовыми болезненными укусами. К тому же, все без исключения пытались руками стереть с лиц и тел слизь. Но получалось это плохо. И наконец вся большая бригада улеглась, притихла. Ей оставалось только ждать конца.
– Давайте, сверху на ров накидывайте ваши доски. Одна к одной. И начинайте притаптывать. – Данилкин бросил в ров первую доску. Мужики, сидевшие в яме, уже ходили наверху и доски свои ровненько набросали на шевелящиеся тела саранчи. Её там, во рву, было несколько миллионов.
– Себе заберём маленько, – сказал пришедший от экскаватора своего Толян Кравчук.– Её перетолочь и курам давать. В ней витаминов – во! – он провел ребром ладони по горлу.
– Все возьмут, кому надо. Курам, свиньям. У Митрохина Женьки шесть свиней. А куры так почти у всех. Да? – Данилкин дал отмашку и тихо выругался..
Те, кто возле прожекторов и фар стояли, отвлеклись. Слушали его. А саранча билась об стекло и складывалась под светом в кучи, достающие до колена.
– Мужики, притаптывайте! Чего рты пооткрывали? Саранчи наловить по самое горло? – Чалый тоже встрепенулся. – Нам до рассвета успеть надо. А до него час всего остался. Потом сматываемся. Самолёты пойдут. Не дай бог под этот яд попасть.
Дальше все шло монотонно и механически. Стая стала реже. Дело шло к концу. Человек тридцать прыгнули на доски и начали бегать по ним вдоль всей траншеи. Масса просела. Доски сняли и набросали минут за сорок ещё примерно тонны полторы саранчи. Потом снова кинули доски и притоптали. Те, которые отлавливали нечисть сетями, сели на корточки и не спеша выковыривали из ячеек запутавшихся насекомых, раздавливали им пальцами головы и кидали в ров. В щели между досками.
– Мы себе возьмем массы на корм сколько надо, – сказал тихо Данилкин Самохину Вове, агроному. – Остальное себе на птицеферму заберешь. Тьфу ты! Какой там себе! Ты ж теперь наш. Короче. Игорёк Алипов пусть грузовики подгоняет и забирает всё на птицеферму в «Альбатрос». Нормально?
– А чего? – Самохин прихватил ладонью горсть саранчи из ямы. – Корм с неё путёвый будет. Курицы Игоря Сергеевича от радости целовать будут. Больше некому. Жена после той истории с Валюхой Мостовой к нему ближе метра не подходит. И спят в разных комнатах.
