Станислав Борисович Малозёмов
Вести с полей
Справили её радостно ещё в пятьдесят восьмом, когда ей стукнул двадцать один год и она сама выбрала в мужья тихого, чуть старше тридцати парня, застенчивого, меньше всех пьющего, боящегося её красоты и жгучего темперамента. Но за первые месяцы на целине Кирилл так отполировал её с головы до ног бешеными от влюблённости глазами, столько нашептал ей ласковых слов на танцах под баян летними вечерами, что до неё постепенно дошло: этот невзрачный робкий мужичок и есть, и всегда будет её оберегом и ангелом хранителем. Поэтому Валентина выбрала момент, сама к нему подошла на каком-то совхозном празднике и сказала ему, как мёдом облила из ведра:
– Замуж возьмешь меня?
Он чуть не помер тогда, как от пули нежданной, онемел напрочь и только тряс головой долго и мелко, как в припадке эпилепсии. Прошло несколько лет, а он ни на капельку малую не перестал любить её. А она за те же годы, хоть и заставляла себя, но полюбить сама сил не нашла внутри. Так и жили.
– Ну ты, шалава трёпанная!Ты же об печку лбом билась, виноватилась! Ты же клялась мне что всё! Что не будет больше этого козла Алипова! Клялась ведь, сучка! – кричал Мостовой Кирюха, выскочив за ней в носках и голубой застиранной майке. – Я тебя, падаль, сейчас повяжу по рукам, засуну в Серёгин трактор, отвезу до «Альбатроса» и выкину за километр. Ползи там сама к хмырю своему. И у козла этого, если доплетёшься, жене его скажи, чтобы шла она нахрен с двумя пацанятами, а у тебя, сука, любовь к нему неземная и ты теперь в ихнем доме слюни свои сладкие разбрызгивать будешь!
– Не пойду никуда! – орала Валентина, пытаясь подняться из глубокого снега, вытряхивая его из бюстгальтера, волос, да из под юбки. – Брешут тебе всё, а ты, огрызок, растопырил уши-то! Какая-то сволочь гадит на меня, а ты и счастлив! Узнал бы сперва, как по правде есть, а потом бесись, хоть убейся!
– Я те, тварь, зараз покажу, как брешут! Я те, мля, передок твой дешевый напрочь цементом залью или кол загоню так, что и вдвоём не выдернете. Вставай, сучка, я те кое-чего покажу. Зенки тебе продеру!
Кирюха схватил её за пояс юбки, вынул из сугроба и они босиком вышли в калитку за забор.
– Он бы, падла, хоть не наглел как фраер борзый. Машину бы подальше останавливал от хаты. В сторонке, мля! – Кирилл подтащил жену к чёткому следу протекторов прямо напротив калитки. Справа от узорных линий шин тянулась в дом ленточка маленьких вмятин от валенок. – Вот это что, шваль ты залапанная? След от «Москвича» это, сучка! Чей «Москвич» – брехать будешь? Скажешь, Толян Кравчук за солью приезжал за целых сто метров от дома? У, гадина!
Кирюха Мостовой плюнул, выматерился так, что соседки с дворов ближних закашляли предупредительно. Мол, дети тут во дворах есть. Он хлопнул калиткой, потом дверью и закрыл её изнутри на крючок.
Постояла Валентина, отряхнулась, Тупо и зло посмотрела сначала на протектор, потом на дверь дома. Стучаться в неё было делом пустым. Не открыл бы. И пошла она по снежному рыхлому насту через два дома к соседям Николаевым. К Олежке с Ольгой.
– Что, снова тем же самым да по тому же месту? – пустил её в дом Олежка.
– Ну, – закашлялась от внезапной жары комнатной Валентина. – Скот рогатый!! А Ольга-то где?
– Да на кухне. Где ей быть перед ужином. Ночевать будешь?
– Если не помешаю, – Валентина Мостовая вдруг заплакала и, стесняясь слёз, пошла от Олежки на кухню. Потом они поужинали и долго, до полуночи почти болтали с Ольгой о своём, о девичьем. Прекрасном и в то же время почти всегда печальном.
***
В начале декабря осталась только одна единственная на всех общая работа в совхозе – выгребать из-под снега нескошенные маленькие колоски и стаскивать их мешками на склад. Там рассыпать зерно в длинные невысокие бурты, переворачивать его постоянно, чтобы подсохло и не запарилось, а когда высохнет – снова закидать в мешки и везти их на мельницу в «Альбатрос». Вот эта мука и становилась для корчагинцев хлебом насущным. Хорошо хоть пекарня своя имелась. Всё зерно, убранное до снега, сдавали государству, на бумаге цифру пудов раздували до нужных размеров и ходили потом в передовиках. А весной семенное зерно покупали в «Альбатросе». Там его и самим хватало, и продать было что.
В общем, до Нового года никто ничего не ремонтировал и никуда не ездил. Обмывали с конца декабря годовые премии, долго не могли прекратить праздновать встречу Нового года и трезвел народ совхозный только к последним январским денькам. После чего все начинали ходить друг к другу и совместно воскрешать в мозгах все приключения за это время, мириться, ругаться, извиняться и постепенно формировать памятью воскресшие реалии. Память вынимала и показывала не нарочно, а только по причине пьяного беспамятства нанесенный себе, друзьям и в целом совхозному сообществу чувствительный урон.
Но до новогодних приключений времени оставался вагон.
А четвертого декабря практически весь живой и ходячий состав производительных сил прямо за околицей собрался для совершения последних в году совместных производственных отношений. За пять дней примерно надо было сделать большое дело – собрать колоски, на току закинуть их в бункера комбайнов под обмолот и занести зерно в склад. Директор Данилкин привлек к операции «Колосок» даже поварих из столовой, всех трёх учителей из школы и врача Ипатова. Остались дома малолетки и беременные женщины. Народ стоял вольно, неорганизованной толпой, колыхался, разминая ноги, прихлопывал варежками себя по бокам, кто-то подпрыгивал на месте, грелся, остальные молча ждали свистка. Название «Колосок» лет семь назад придумал сам директор Данилкин, а Серёга Чалый назвал потом мероприятие «Спасение голодающих – дело рук самих голодающих». Он любил Ильфа и Петрова и часто вставлял цитаты из популярных романов для освежения речи. Хотя и своего чувства юмора ему насыпали с рождения в половину головы, не меньше. Голодающих, правда, пока не было, но если дней за пять народ не соберёт руками то, что не успели скосить комбайны, то и голод будет, и злоба в населении расшевелится и могут от нехватки хлеба вполне дикие начаться беспорядки и волнения.
Мужики попьют с горя неделю, а там и начнут драть начальство на куски. Может, только морально, на словах оскорбительных. Значит, повезёт начальству. А могут вполне завестись самогоном и подначками таких шебутных орлов как Игорёк Артемьев или Толян Кравчук. Тогда начальство может в полном составе пострадать и физически. Потому Данилкин, зная свой народ, подошел сам к Чалому, в сторонку отвёл и попросил культурно.
– Ты, Серёга, перед отъездом на клетки выступи, создай настрой положительный и население изначально присмири, уравновесь. Хоть и не первый год так подбираем, но ты надобность этого труда по-доброму ещё раз растолкуй. Мы-то с природой бороться не можем. Она сильнее. Снег вон раньше выпал. Но ведь с государством рассчитались. Успели. А это главное. А соберем зерно для своих нужд, для прокорма, обещаю большой всенародный праздник на три дня минимум. Лады?
– Ильич, ты не вздрагивай раньше времени, – Чалый Серёга прижался к директору так, чтобы на ухо было пошептать удобно. – Своих, конторских, тихо уведи всех. Никого из руководства на клетках пусть не будет. Люди могут и подмерзать начать, и снегом обувь забьют. Тут без поддачи дела не выйдет. А пить и тётки будут для сугрева. Самогонку наши гонят крепкую, ты знаешь. И мало ли чего… Могут отвязаться на руководство как нехрен делать. Я сам тут за всем присмотрю. Ты лучше на склады людей конторских свези. Чтобы перебуртовывали путём, не дурковали. Нам зерно через пару дней на мельницу надо тащить. Подсохшее. На эту работёнку своих и брось. Их четырнадцать человек. Вполне управятся. Вот из тех, кто сейчас собирать будет из-под снега, дальше никого на перебуртовке, сушке и на мельнице не будет. Пусть отдыхают.
– Договорились, – директор Данилкин похлопал Чалого по плечу, пожал руку и ушел собирать конторских в отдельную кучу. Они тихонько забрались в кузов крайнего из двенадцати «газонов», Данилкин в кабину прыгнул и машина уехала.
– Чего это они? – крикнул издалека Чалому Валечка Савостьянов, шофер.
– На склады! – громко ответил Серёга. – А ну, девочки-мальчики, все по кузовам разбежались! Поедем так: шесть левых машин на шестнадцатую и семнадцатую клетки. Там три комбайна уже верх снега сносят. Пять правых – на сорок восьмую и сорок девятую. С них тоже снег убрали. Кто не влезет – ждут. Машины людей отвезут и вернутся за остальными. У нас восемь клеток неубранных. Надо с них до последнего колоска взять. Или хлеба в домах зимой не будет. Короче, себе собираем на жизнь с хорошим куском хлеба на каждый рот. Так что, никто не сачкует! Договорились? Мешки в кузовах. Все вытаскивайте на месте.
Минут за двадцать почти шестьсот человек втиснулись в кузова и «газоны» и,
кренясь на ухабах и скользя юзом по пустыне белой, тяжело двинулись вокруг прикрытой снегом пашни к горизонту. Где-то возле него лежали расчищенные поля с пригнутыми к земле низкими колосками.
Через два часа вернулись пять машин, ещё через час – оставшиеся шесть. Весь народ ждущий не поместился.
– Да приедем скоро. Ждите. Эти-то клетки поближе, – Валечка Савостьянов махнул рукой, свистнул в два пальца и караван по проложенной колее медленно исчез с глаз оставшихся ста человек, спрятавшихся от лёгкого холодного ветерка за двумя скирдами соломы.
– Не успеем за пять дней, – сказал себе под нос Чалый. А через неделю по прогнозу – буран. Тогда не хватит на зиму хлеба и будет буза. Хорошо если без крови.
Через час приехали грузовики и забрали последних. День тяжелых испытаний во имя спасения от голода стартовал. Насчет слова «голод» я не преувеличиваю. В любой деревне главной едой и индикатором благополучия был хлеб. В городе, конечно, без него тоже жилось хуже. Но на селе не жилось совсем. Нет хлеба – никакая еда в рот не идет. Спокон веков так.
***
Если бы над полем совхоза имени Корчагина, над шестнадцатой и семнадцатой клетками, к примеру, зависли во время сбора колосков вертолеты с начальством из Москвы, то Данилкина, директора, могли бы приговорить к расстрелу как организатора массовых репрессий и антигуманного обращения с советскими трудящимися. А районных начальников и областных – кого посадили бы для острастки, а самых главных сняли бы к чёрту с «царских» тронов. Потому, что увиденная сверху картина уборки зимой вручную из-под снега хлебных колосьев себе и детишкам на прокорм могла бы даже самых закалённых бюрократов-чиновников довести до кондрашки. Или до инфаркта. Но вертолётов в то время в Кустанае было очень мало. Считай, вообще не было. Не хватало даже на санитарное обслуживание. А с самолёта не поняли бы они ничего. Ну, копошатся люди пять шесть секунд под иллюминатором. Что там разберёшь за это время?
– Эй, Крохалева!– орал Артемьев Игорек ползущей на коленях почти сорокалетней женщине из столовой. – Давай поцелуемся! Давай, блин, а то заколдобишься! Или самогона хряпни стопарь! Веселей поползёшь и рвать колоски полегче будет. Но лучше – всё разом. И поцелуемся покрепче, и по стакашке дёрнем! Во, пойдет дело! В стахановцы выбьемся. Килограммов по пять Данилкин сверху даст. Подарит, сучара!
– А пошел ты! – болезненно передвигаясь на мокрых в коленях мужских штанах, кричала в ответ Крохалёва. – Стриги сам, не волынь! Чего треплешься? И полмешка вон никак не наберешь, бабник хренов. Целоваться ему приспичило. Я ж тебя как поцелую, так ты и ползать не сможешь. Дон Жуан, мля!
– Надо было ножницы взять. – опечалился Олежка Николаев. – Тут стричь надо а не рвать. Они ж скользят, колоски. На палец надо наматывать.
– Я вот как раз и наматываю, – Кравчук Анатолий поднял почти полный мешок. – За час всего набрал. И ты тоже наматывай.
Шла работа. Ползло сантиметр за сантиметром месиво человеческое, слившееся со снегом благодаря стряхиванию его с колосков. Пыль белая летала над согнутыми в три погибели телами и постепенно покрывала белым слоем фуфайки, толстые зипуны и полупальто. Снег заполнял все доступные ему места в одежде и обуви. В валенках он таял и сливался назад грязными струйками, таял и на груди, и за воротниками. Тела были сырые, плохо пахли, но не замерзали до ледышек потому, что двигались и выделяли энергию. Точнее теряли её, как и силу первоначальную, с которой сюда приехали.
– Эй! Народ! – поднялся Мостовой Кирюха. – Давайте культурно вмажем и закусим. – Не то незаметно окоченеем. И так вон уже варежки все сняли.
Они ж ледяные уже. Вон как звенят.
Он постучал одной своей варежкой о другую. Послышался хруст ломающихся льдинок без звона. Это рассмешило всех. Люди еле разогнулись, оставили мешки на местах и толпой, отряхиваясь и подпрыгивая для выброса из одежды снега, побрели к месту, где сложили все котомки с бутылками и закуской. Выпили и закусили очень быстро. Тянуть некуда было. До темна оставалось часа три. Набрать мешка по три хотя бы. Больше – вряд ли. Вернулись по местам. Поползли.
– Вот какого лешего они скользят?! – взвыла на всё поле тётка из больницы. Санитарка. – Хоть клеем руки намазывай. Где взять клей? Тьфу, пропасть пропащая!
– На серп, – подполз к ней механизатор Спирин Володя. – За верхушку подними колосок и под низ подрезай. Только коротким махом, а то руку оттяпаешь.
– Целую, Вовчик! – обрадовалась санитарка. Попробовала коротенько подкосить. Получилось. – Ух, ты! Здорово! Сейчас я вам всем форы дам!
От этого внезапного выражения энтузиазма легче стало всем. А, может, ещё и самогон помог с закуской неплохой. Но все заулыбались и поползли быстрее.
Мешки наполнялись, пальцы деревенели, слезы лились как на похоронах самых близких, ноги передвигались на коленях, сбитых до первой крови и спины, казалось, вряд ли уже удастся выпрямить.
Но шло время и из двухсот, примерно, человек в обморок свалились десять, не более. В прошлом году к этому времени вырубилось побольше людей. Привыкли, стало быть. Санитарка достала негнущимися пальцами из кармана фуфайки мешочек с сухими камешками нашатыря. Она подходила, качаясь, к каждому, валяющемуся без сознания и перед носом растирала нашатырь в порошок. Отключившийся народ постепенно очухивался, садился на задницу и лупал глазами.
– Чего это я? – спрашивал Миша Зайцев, кузнец. Здоровенный дядя сорока лет. – Скопытился что ли? Самогон меня так сроду не валил, как колосочки махонькие.
– Так ты ж здоровенный, – смеялась санитарка. – Задница на полтора метра над землёй, а голова почти по снегу едет. Вот вся кровь из задницы в голову и ушла. А голове столько не надо. Ну, она и отключилась.
Все снова засмеялись и поползли дальше. Все же правда, что смех сил добавляет. Так незаметно и пролетели семь часов. Машины пришли. До завтра можно было ехать по домам. Народ, волоча за собой полные мешки и согнувшись, побрёл к краю поля. Шофера мешки в кузов закидали, а потом стали подсаживать и переваливать через борта обессилевших собирателей колосков. Сидеть даже на мешках никто не мог. Все легли. Кто между мешками на пол, кто друг на друга, кто поперёк всех. Но улеглись-таки.
– Мёртвых нет? – крикнул с улыбкой шофер Валя Савостьянов. – А то могу сразу на кладбище подбросить!
– Ехай давай! Тоже мне, Аркадий Райкин из колхоза, – рявкнул Кравчук Толян и Артемьев Игорек зашелся в истерическом хохоте.
– А закопай нас всех! Пусть завтра туда сам Данилкин едет с бухгалтерами. Сидят, небось, суки, чаи гоняют!
– Во, придурок! – радостно заметил Валя-шофёр и хлопнул дверцей. Поехали.
После первого дня испытаний ручной уборкой на склад свезли зерна столько, что муки могло хватить на месяц. Но месяцев до нового урожая оставалось ещё минимум шесть-семь. Поэтому, хоть и расходился народ по домам кряхтя и постанывая, но завтра все собрались ехать снова. Да, собственно, другого выхода и не было. Вот уже какой год подряд.
Утром, когда Чалый Серёга уже наматывал тёплые фланелевые портянки, чтобы вставить ноги в валенки, в окно постучал Кирюха Мостовой.
– Заходи, чего стесняешься!? – крикнул Серёга.
– Я подожду тут, – приложив ладони рупором к стеклу, ответил Кирилл.
Мимо окна уже шел народ снова колоски собирать. Много людей шло. Кто прихрамывал, кто оделся потеплее, чем вчера и двигался как цепями скованный. Некоторые передвигались с трудом, под ручку с кем-нибудь. Колени, видно, болели.
– Вот ведь жизнь, сволочь, – вслух произнёс Чалый.
Жалко было людей. Лет десять назад ему и в кошмаре бы не приснилась картина живая, на которой люди мучаются, ползая по прикрытой снежком бугристой земле, и отмороженными пальцами сдирают с мёрзлой почвы ещё живые колоски, осторожно заталкивают, придавливают в задеревеневшем как фанера мешке то, что оторвали от почвы раньше. Через пару часов настоящего преклонения перед хлебом насущным, не выбитом пока из колосьев, глаза слезились, пересыхало во рту и горле, пот из-под шапок и шалей накладывался на слёзы и всё это грязными тонкими струйками замерзало на фуфайках и ватных штанах, которые не защищали колени от застывших, режущих кожу кочек. После многих ползущих сзади оставался рваный след замерзающей мгновенно крови. Но народ ползал день. До сумерек. И к машинам в полутьме добредал чудом. Но вот именно в тот момент, когда их полные мешки водители скидывали в кузов, а сборщики тоже как-то переваливались через борты, становилось ясно, что Господь, в которого никто открыто не верил, никогда не даст никому испытаний, которых он не сможет вынести.
Чалый Сергей нацепил на голову кроличью шапку с опущенными ушами, похлопал по карманам, проверяя, лежат ли там папиросы со спичками, и вышел на крыльцо. Жена ушла к грузовикам раньше. Отпаривала вечером ноги в тазике с горячей водой, но не очень-то помогло. Кашляла всю ночь и с утра. Сказала, что закончат убирать, поедет в город и купит хороших лекарств от простуды.
– Здоров, Серёга! – встретил его возле крыльца Мостовой Кирилл.
– Чего такой бледный, Кирюха? – Чалый пожал ему руку. – Не болеешь?
И Мостовой пересказал ему в деталях всю ситуацию, созданную женой Валентиной и главным агрономом «Альбатроса» Алиповым Игорем Сергеевичем. Потому и бледный. Пожар внутри. Он же её, суку, любит как раньше. Как десять лет назад. Потому сердце лопается.
– А мысль главная в чем? Ну, поедешь сейчас к Игорьку, ну … – Чалый смотрел в глаза Кирюхе. Бешеные были глаза у Мостового. И красные. Наверное, плакал втихаря.
– Я ж не убивать его поеду. Поговорить. Ему развлекуха баба моя. Как её сманил, умом не прихватываю. Живём от него далеко. Как? Вот хочу спросить его – дальше что? Или ему от неё отвянуть, или мне с ней разойтись. Нам что? Разбежались и всё. Детей нет. Деньги пусть все заберет накопленные. А я уеду в Кострому свою. В Галич. В целину всё равно не верю больше. Нет мне радости от обманной жизни совхозной и от денег, у страны отворованных директором нашим, тоже удовольствия нет. Я в жизни спички ни у кого не украл. А тут стыдоба. Да вон с женой ещё… Грязи шмат на душу лёг. Пусти меня к нему, Чалый. Я обернусь мухой, да поползу со всеми. Нагоню. Веришь ты?
– Ладно, я Валентину скажу. Отвезет он тебя, – Чалый Серёга взял его за грудки. – Но ты пообещай мне как мужик мужику, что просто говоришь. Без мордобоя. А то позориться перед Федей Дутовым – паршивое дело-то. Они гордые, сильные, уверенные. А мы приедем как сявки дешевые – слюнями брызгать да рыло чистить. Не солидно. Мы ж не рвань какая. А?
– Клянусь, Серёга. Спасибо. Пошли, – Мостовой надел варежки и двинулся первым.
Развезли все двенадцать машин хмурый с утра народ по клеткам. Мужики все врезали с утра по стакану и смотрелись лучше. Женщины о чем-то переживали. О детях, наверное. На целый день ведь уезжали. На совхозной работе-то успевали и в детсад да в школу проводить, покормить вовремя. А тут возвращались с поля снежного полуживые. Ни до чего дела не было Упасть и отдышаться. Всё. Не до детей даже.
Вот когда все котомки свои в кучу сбросили и, волоча пустые мешки по не скошенной, а оборванной стерне, когда припали снова на колени перед заиндевевшими колосьями как перед иконой, покорно и с болью в душе, вот тогда Серёга Чалый и подозвал к себе Валечку Савостьянова.
– Ты Кирюху подкинь до «Альбатроса». И встань за клубом. Чтобы из конторы тебя не видно было. А Кирилл сгоняет в контору по-быстрому. Дело там у него на десять минут. И рвите сюда. Он собирать будет со всеми.
– А и делов-то! – вздохнул Валя как перед входом в парную, где очень жарко, но хорошо. – Погнали, Кирюха.
Алипова Игоря Кирилл нашел сразу. Он со второго этажа спускался, прыгая вниз через ступеньку. Увидел Мостового. И уже медленно спустился к нему.
– Привет, Кирилл, – подал он руку.
– Привет, Игорь, – Мостовой руку пожал и облокотился о перила.
– Она меня любит. Не шалава она. Сказать тебе боится, – Алипов потер рукой подбородок.
– А ты? – Кирюха помрачнел и глаза опустил.
– Так вот в том и гадство всё, что я её тоже, – Игорь Сергеевич Алипов рукой на сердце показал. – Не хочешь – не верь. Пять лет уже я её у тебя ворую. Самому тошно. Но это трусость. Понимаю. Надо было давно тебе сказать.
– А жена что твоя? – Мостовой глянул в глаза агроному.
– Знает. Сказали ей. Глаз тут много. Я же сюда её привожу.
– Понял. Любите, значит, – Кирюхе легче стало. Почему – не понял сразу-то.
– Ну, так выходит. Извини, Киря. Бывает, оказывается, и так, – Игорь подошел к Мостовому вплотную. – Надо решать как-то. Хорошо, что ты приехал. Сам бы я не смог. Да и Валентина не сможет. Решай сам. Но бросить её я не смогу.
– А когда познакомились-то? – вдруг спросил Кирюха Мостовой.
– Да весной ещё. Она тогда в город ехала. На остановке автобус ждала. А я мимо остановки ехал. Тоже в город. Она руку подняла. Я её взял. По дороге разговорились и… – Алипов замолчал. – Слушай, ну давай я не буду тебе дальше рассказывать. Клянусь, не назло тебе я её полюбил. И она меня. Не хочу я тебе зла. Но вот вышло так. Что делать будем?
– Я её, понимаешь, сам люблю. А вот она – нет. И не любила никогда. Я раньше тихий был, покладистый. Зарабатывал много. Ну, она за меня и спряталась, – Кирилл подал Игорю руку. – Спасибо за честность. Обиды нет на тебя. Я с ней поговорю и мы всё решим. Обоюдная любовь важнее, чем однобокая. Ладно, работать мне надо.
– Подбираете на зиму? Много осталось?– Алипов руку пожал.
– Да управимся дня за три ещё,– Кирилл повернулся и пошел к двери.– Давай. Раз любишь – не бросай её, не обидь никак.
– Извини, браток, – услышал Мостовой последние слова Алипова перед тем как хлопнула позади дверь.
Валечка Савостьянов вопросов не задавал и они очень быстро доехали до нужной клетки. Кирилл взял у конца поля мешок, поправил шапку и глазами выхватил пустое место, где никто не полз на коленях.
– Да, туда иди, – крикнул ему Чалый издали. – Там Нинка с заправки работала. У неё кровь носом пошла и вырвало её. Упала и не дышит. Еле откачали втроем с бабами. Вовка Кокорев в кабине её вместе с Ипатовым в больничку увез. Откачают. Нормально будет всё. Ипатов сам сказал так.
– Сучья жизнь, – ответил ему невпопад Кирюха и почти бегом подбежал к пустой полосе, на которой и пятно крови не затоптал никто, а рвота застыла и напоминала неизвестное науке животное, замерзшее почти на бегу под ветром с севера и двадцатиградусным холодом. – Ну, погнали.
И он остервенело пополз, накручивая на палец колосья, кидая их в мешок и матерясь вполголоса. Жутко и гадко. Так же как было у него на душе.
Три следующих дня ничем не отличались от двух предыдущих. Комбайны скидывали снег и оголяли на клетках новые места с колосками. На току возле ворот склада стояли два комбайна с полной навеской для обмолота. Из мешков, привезённых с поля, конторские служащие да сами комбайнеры закидывали колоски на транспортер под две загребающие лопатки и колоски уходили в бункер. Ссыпалось зерно прямо на расчищенный асфальт. Его снова засыпали в мешки и несли в ворота склада, где высыпали на растущий бурт, который постоянно перемешивали шестеро рядовых работников конторы, да ещё Данилкин, директор, плюс парторг и председатель совхозного профсоюза. На пятый день к вечеру все двенадцать грузовиков привезли последнее. Больше на полях ничего не осталось. Плановики конторские очень скрупулёзно взвесили всё, и выходило у них, что на каждого работающего в совхозе сухого зерна будет центнера по полтора. Ну, ещё килограммов по двести выйдет на остальных в семье.
– Зерном отдавать не будем, – потер руки директор Данилкин. – Чего народу мытариться потом с помолом? Молоть будет совхоз. Хлеб печь будет совхоз. Даже если каждый станет в день съедать по целой булке, то хлеба хватит до следующего первого раннего урожая. Это хорошо!
– Решение правильное, Григорий Ильич! – заключил парторг Алпатов. Он достал блокнот и что-то стал писать заложенным в обложку огрызком карандаша. – Государству, получается, мы сдали двадцать три тысячи тонн, а на собственные нужды поверх того взяли целых двадцать процентов почти.
– Хватит вполне, – уверенно сказал счетовод-экономист Костомаров.
– Сам теперь вижу, что хватит, – директор сел на бурт, набрал в ладонь зерна и подышал его холодным запахом. – Ты, Витя, этих цифр из отчета вслух-то не произноси. Болтнёшь, где не надо… Хватит того, что на бумаге написали и сдали, куда надо.
– Так свои же все, – Алпатов улыбнулся. – А за пределами нашей команды я вообще никаких цифр не называю. Даже сколько времени не говорю. Часов нет потому что.
– Ладно, давайте перебуртуем пару раз ещё. Да завтра раза три. Надо включить на ночь вот этот вентилятор со спиралями. Вот отсюда направить горячий воздух на бурт. Часа в два ночи перенести вентилятор вон туда, на другой край. Костомаров на ночь сегодня останется. – Директор поднял лопату и зачерпнул снизу пшеницу, бросил наверх. Остальные сделали то же самое. Пыль поднялась, мелкая шелуха, оставшаяся от обмолота. И, стало в помещении складском почти так же темно как и на улице, хотя под потолком висели пять лампочек. Работали допоздна и все, кроме Костомарова, пешком ушли по домам, довольные тем, что теперь хлеба хватит до июля. До первой ранней пшеницы.
А из тех, кто отнимал у замёрзшей земли колоски, на пятый день стало на восемьдесят три работника меньше. Кто-то распорол до невозможности ноги, многие отморозили пальцы и Чалый отправил их на машине к Ипатову в больницу. Нескольких человек сломал радикулит, но больше всего было простывших. От их кашля душераздирающего и уши закладывало у соседей, и птицы, подъедавшиеся оброненными зернышками, испуганно взлетали и долго телепались над полем, ожидая затишья.
Так закончилась миниатюрная по времени, но грандиозная по сути эпопея по обеспечению самих себя самой главной на столе едой – хлебом. С непременными потерями людскими, конечно, но временными, не смертельными. И то хорошо. Повезло в целом.
***
Десятого декабря часов в одиннадцать утра произошло два ожидаемых и почти равнозначных события. Поднялся ветер западный, понёс сперва метель, а потом и буран, плотный, быстрый и злой. Вот при этих двух явлениях природы в поле можно было уже не соваться и остатки зерна похоронить на корню. Но повезло. Второе событие было не таким грозным, но почти всех напрягло почти так же, как и непогода. Это приехали следователи Малович и Тихонов. Они посидели почти час в кабинете Данилкина. Болтали просто. Без протокола и прочих страстей.
– Короче, кроме как про конфликт покойника с женой Мостового Валентиной Вы ничего больше о контактах Стаценко с женщинами не слышали?– Тихонов спрашивал, пил чай, откусывал шоколадную конфету и попутно читал газету «Известия» за прошлую неделю.
– А чего не поделили-то они? – Малович свой чай допил и глядел в окно на сумасшедший буран. Прикидывал мимоходом насколько завалит трассу.
– Вот не в курсе я, – извиняющимся голосом отбрёхивался директор Данилкин. – Мне сказали так, что ругались они дома у него. Она вроде сама пришла. Соседи видели. Но слышали мало. Закрыто было всё. И окна. Вот только когда она прооралась и уходила, то Петро ей вслед вроде бы крикнул, что сука она и… ну, короче, он матерно кричал ещё. Повторять неловко.
– А контакты с другими женщинами тоже имелись, конечно. Он же холостой у нас. Был, то есть холостой. Буфетчица наша столовская Русанова его хорошо со всех сторон знает. Знала то есть. Так с ней не ругались они. Не докладывали мне. Наоборот – в интимных отношениях приятно время проводили. Потом эта, как её, Болотова Зинка, вторая продавщица из сельмага, та, правда, часто с ним собачилась. Потому как тоже связь тесную года два с ним имела. А он иногда её чувства использовал корыстно. Брал у неё водку в счёт получки. В кредит. Но, блин, не отдавал. Вот лаялись они – аж уши у покупателей вяли и заворачивались.
– Понято, – поднялся Тихонов. Подошел к окну. Поморщился. За рулём-то сидеть ему, не Маловичу.
– А как бы нам сюда вызвать супругу Мостового? – спросил Малович. Мало ли. Может они со Стаценко тоже в любовниках числились. А муж дома сейчас наверняка. Неловко при нём.
Данилкин позвал секретаршу.
– Костомарову скажи, чтоб привёл ко мне Вальку Мостовую. Про милицию не говори. Это я её зову. Давай, мигом.
Валентина пришла минут через пятнадцать. Увидела следователей, заулыбалась и пожелала им доброго здоровья.
– Чего звали-то, Ильич? – она села на стул перед столом директорским.
– Товарищи следователи с тобой хотят побеседовать, – директор поднялся, взял папиросы со спичками. – А я минут двадцать покурю да в бухгалтерию схожу.
Ну, пятнадцать минут Малович с Тихоновым потратили вхолостую. Не ругалась она со Стаценко и всё тут. Не было ничего. Мирно жили. Дома напротив. Общались по-соседски. Но не более.
– Тогда мы сейчас других соседей опросим, которые видели вас у него дома и слышали крики с матами, и снимем с них письменные показания. А это уже документы. И объяснять вам то, почему они написали, что вы крепко поругались тогда, придется уже в милиции. Он-то погиб от ножа. И вскоре после вашей с ним ссоры. Где гарантия, что в ссоре той свою смерть он у вас не выпросил, грубо говоря?
– Как это? – поразилась Валентина. – За что бы мне его убивать? За это никого не убивают, по-моему.
– За какое такое «это»?– засмеялся Малович. – Соль у вас занял и не вовремя отдал?
Мостовая Валентина замолчала. В себя ушла. Глядела на буран. Думала. Заглянул Данилкин, директор. Малович пальцами ему показал: пять минут ещё.
– А, ладно. Мужу не скажете? – Валентина расстегнула пальто и шаль на воротник спустила.
