Сухбат Афлатуни
Рай земной
Речь после инсульта к нему вернулась, но стала какой-то чужой. Исчезла прежняя спокойная, уютная интонация. Много говорил о политике. Телевизором ему служила Катажина, она приносила новости с рынка и площади, где теперь шли митинги и слышался мегафон. Как-то, отлучившись из комнаты Карла Семеновича, Плюша увидела, как Катажина выходит из ванной: большая, голая и с полотенцем на голове. Запах кислого пара ударил в ноздри. Плюша застыла и попятилась обратно. Больше всего ее поразило, как спокойно Катажина себя вела; захотелось даже укусить ее круглое плечо, которое домработница как раз терла краем полотенца. Застыдившись этой внезапной мысли, Плюша быстро закрыла дверь и мелкими шажками вернулась в кресло. Карл Семенович ничего не почувствовал: весь был занят своими высказываниями.
Говорил он так, как говорили тогда многие пенсионеры. И мамуся, и бабушки у них перед домом. Что развалили великую страну. Что рынок в России не приживется, потому что рынок – это базар. Но Карл Семенович сидел дома и с другими пенсионерами не общался, поэтому все, что он говорил, казалось ему оригинальным. Это поумневшая от Геворкяна Плюша отмечала про себя. Вообще, Геворкян почти не говорил с ней о Карле Семеновиче. Но что-то геворкяновское Плюша уже в себе чувствовала, в том числе и в отношении своего профессора. Какую-то иронию. А тут еще эта голая Катажина со своей обвислой грудью.
Катажина тогда, кстати, вскоре вошла; уже, конечно, одетая, но распространяя все тот же запах сырости и мыла, к которому добавился запах стираной одежды, крахмального передника, темного платья. Войдя, стала встряхивать градусник: Карл Семенович желал, чтобы раз в день ему мерили температуру. От каждого встряха Плюша сжималась и вдавливалась в кресло. Смотреть, как огромная, пахучая Катажина будет ставить профессору градусник, Плюша не могла. Отвернулась, уткнулась в шершавую кожу кресла.
Карл Семенович заговорил вдруг о Польше.
Плюша подняла голову. Говорил профессор с повизгиваниями; Катажина к тому времени уже вышла из комнаты, забрав чашки.
Карлу Семеновичу прислали приглашение. На конференцию, в Краков. Но дорогу не оплачивали. Слово «Краков» профессор прокаркивал: «Краков!», «Краков!»
Катажина зашумела в ванной водой. Опять купается? Или это она на кухне? На кухне, успокоила сама себя Плюша.
А профессор все переживал на диване, что ему не оплачивают дорогу.
И еще требуют взнос – за участие!
Диван заскрипел под Карлом Семеновичем; за дверью лилась подозрительная вода. Плюша ерзала в кресле, пытаясь найти удобное положение, и не находила.
Собравшись с силами, сказала, что можно обратиться в «Речь Посполитую». За спонсорством.
С дивана ее обдали волной сарказма.
– Куда? В этот осиное гнездо? – и добавил что-то по-польски. Плюша разобрала несколько знакомых слов и покраснела.
– Прав был Леонтьев, – сказал вдруг Карл Семенович. – Неполноценная нация.
Плюша, чуть приподнявшись, спросила кто.
Карл Семенович, напротив, вдавил голову в подушку и стал глядеть в потолок.
– Polacy, – произнес отчетливо.
Плюша задумалась.
Он же говорил, что это великая нация…
– Чем великая? – Профессор продолжал глядеть в потолок.
Искусством. Архитектурой…
– Все заимствовано. У немцев, французов. Итальянцев. Ничего своего не изобрели.
Коперник?
– Наполовину немец. Писал по-немецки, по-польски не писал.
Шопен? (Плюша припоминала имена.)
– Наполовину француз.
Мицкевич… Адам Мицкевич!
– Наполовину еврей.
Плюша задумалась.
Станислав Лем…
– Чистокровный еврей! – выкрикнул Карл Семенович, и Плюша решила больше не проявлять свои познания.
– Вы, может, еще назовете Джозефа Конрада… – сказал профессор, чуть помолчав.
Что… Он тоже?
– Нет, он-то был поляк…
Плюша вздохнула. Кто такой был Конрад, она не знала, но была в тот момент ему почти благодарна.
– Поляк, – продолжал Карл Семенович, – не написавший ни одной строчки по-польски. Все на английском.
Плюша снова вздохнула.
– Юрий Олеша. Тоже писал только по-русски…
«Три толстяка»…
– «Зависть»! – отрезал Карл Семенович. И чуть более спокойно: – Гениальный роман…
Плюша быстро записала в тетрадке название. И фамилию Конрада через «т».
– Чтоб создать что-то великое, нам всегда были нужны какие-то другие… Другие народы…
Плюша уже не писала, а покусывала ручку.
– Чтобы стать христианами, нам нужны были немецкие миссионеры. Чтоб создать великое государство, нам нужны были литовские князья. Чтоб заинтересовать собой Европу, нам нужны были притеснения от русских царей… – замолчал, пошевелил пальцами. – Катажина!.. Где она там… Градусник!
На кухне шумела вода, Катажина мыла и что-то, кажется, мычала.
– Позовите ее, сделайте великое одолжение, – посмотрел на Плюшу.
Плюша пошла к двери. Остановилась. Но ведь и у русских тоже… Мысль была сложной, и Плюша ее не договорила.
– Тоже, – хрипло согласился Карл Семенович и прикрыл глаза. – Но русские хотя бы…
И устало махнул рукой.
Плюша стояла, чтобы услышать продолжение. Продолжения не было.
– Поцелуйте меня, – сказал вместо этого профессор.
Плюша еще постояла, потом подошла к дивану, взяла сухую профессорскую руку и поцеловала. И быстро опустила ее обратно на простыню.
В комнату, вытирая ладони о фартук, вошла Катажина, наклонилась над Карлом Семеновичем и извлекла градусник. Торжественно подняла его. Температура была нормальной.
– Ну и где тут грехопадение? – спрашивала Натали.
Плюша помнит, когда она рассказала ей эту историю: в поезде, по дороге в Смоленск. По лицу Натали пробегали отсветы, было поздно, заговорились. Плюша вязала очередную детскую шапочку. В купе они были вдвоем, не считая молчаливого попутчика, который ушел в вагон-ресторан и пропал в нем. Натали уже постелила и заказала чай. С лимоном для Плюши и простой для себя; в свой плеснула из фляжки, поглядела на Плюшу, та помотала головой.
И правда, как объяснить, где тут было грехопадение? Плюша тыкает ложечкой в лимон.
Это был ее первый поцелуй. Первый раз она поцеловала чужого человека. Пусть даже в руку. Ощущение чужой кожи долго оставалось на губах. Чувствовала его, когда возвращалась от профессора в троллейбусе с бесполезной «Анжеликой» в сумке. Чувствовала перед сном, когда мерзли ноги, и она поджимала их под себя.
В Смоленске они пробыли пять дней.
Плюше нужно туда было по делам, Натали просто гуляла с ней за компанию по сугробам. Смоленск был как бы их несостоявшейся Польшей, куда они так и не смогли выбраться.
Поездка была, по определению Натали, на пять с плюсом, хотя Плюша постоянно мерзла и просилась в тепло. «Но-ожки мерзнут!» – передразнивала ее Натали. И совала ей в губы фляжку. Плюша поначалу отказывалась, а потом привыкла: и к чуть холодному металлу, и к царапающему, горькому глотку.
Поселились они недалеко от костела. Костел стоял закрытым, на ветру шевелилась зеленая кисея, какой обтягивают мертвые дома. Красный кирпич был местами обгрызан, и, как казалось Плюше, вот-вот обрушится; она даже отошла от стен чуть подальше.
Храм Непорочного Зачатия, читала она на карте.
Натали не слышала: курила возле большого дерева.
Костел уже много лет обещали передать католической общине и все никак не передавали; внутри страшного здания был архив; витражи были выбиты, окна местами заколочены фанерой.
Потом они ходили по польскому кладбищу, прямо у костела. Плюша, зная привычку Натали хулиганить на кладбищах, хотела походить одна, но сапоги постоянно проваливались, и нужна была помощь. Натали повела себя серьезно, читала вместе с Плюшей надписи на камнях. Из прочитанного Плюше больше всего понравилось: «Пала жертвой хулигана», а Натали – короткая надпись: «За что?» Но польских могил они не нашли.
Может, здесь есть другое польское кладбище?
Другого не было.
– А у меня могилы не будет, – сказала Натали.
Плюша услышала, но значения не придала.
Натали сделала их селфи на фоне собора; у обеих получились красные носы.
На следующий день съездили в Катынь. Там было тихо, тишина засасывала. День был солнечный. Плюша что-то успела рассказать по дороге о расстреле польских офицеров; Натали курила. Была еще какая-то группа, распространявшая вокруг себя русский шансон – его слушал отрок со смартфоном.
– Такой маленький, а уже мудак, – строго сказала Натали.
Плюша испугалась, что услышат родители, но родители не услышали.
Вечером, когда вернулись из Катыни, Натали потащила ее в боулинг.
Плюша сопротивлялась, даже придумала себе головную боль: обмотала голову полотенцем и легла. Натали сорвала с нее полотенце и стала дергать за ногу: «Идем, сколько можно по одним могилам шарахаться!» Пришлось вздохнуть и подчиниться. Холодно… Холодно… Натали вызвала такси: «Вот и согреемся. Хочешь на дорожку?» Фляжка у нее была бездонной.
Боулинг был в огромном торговом центре; шел слабый снег, Плюша держалась за Натали, чтобы не поскользнуться. Вошли в тепло. Эскалатор медленно понес их наверх. Было шумно, что-то мигало, трещало, и все напоминало карнавал, а может, даже ад; она вспомнила – из отца Фомы, – что ад похож на карнавал… Натали заставила снять сапоги, в которых она только начала согреваться, и натянуть огромные кроссовки. Плюша прошлась в них, чувствуя себя Чарли Чаплиным. Зачем? Она все равно не будет играть… Говорила она это сама себе: Натали куда-то исчезла. Вернулась с колой для Плюши и пивом для себя. Кола вредна, сказала Плюша и стала ее пить маленькими глоточками, потому что была еще и холодной. Если бы хоть с чипсами… Натали сбегала за чипсами. Захохотала откуда-то сбоку. Ее опять приняли за парня.
Плюша отыскала себе шар полегче и цвета поприятнее. Подумала немного, покачала, бросила… Шар вяло покатился и съехал с дорожки. Плюша бросила еще пару, устала и села на скамейку. Натали теперь играла за двоих: рывком подбегала к линии, метала шар, подпрыгивала и кричала: «Ити, ни, сан!» или свое «Танцуем!» Плюша вначале радовалась ее успехам, а потом сосредоточилась на коле и захотела спать.
А Натали только вошла в самый азарт. «Ити, ни, сан!» – и шары: бух! бух! Плюша вспомнила, что у нее болит голова. Натали была уже подогретая, но все побеждала.
Потом Плюша сидела в баре и тянула кислый апельсиновый сок, а Натали носилась вокруг на какой-то двухколесной конструкции.
В такси Натали потянуло на песни.
– Ой ты, Гришка, черный цы́ган… Приходь гулять к нам на выгон!
Плюша зевала и мерзла.
Натали сидела рядом, большая, горячая и пьяная. У шофера была включена рация, женский диспетчерский голос переругивался с мужскими, водительскими.
– Ой, мамаша, я пропа-а-ла, за цыгана жить попала…
Натали закашлялась, Плюша мягко постучала ей по спине. «Не надо. – Натали отвела ее ладонь в сторону. – Сама!..» Шмякнула себя кулаком в грудь и закашлялась еще сильнее.
Потребовала остановить машину и вышла в темноту.
– Веселая, – посочувствовал Плюше водитель.
Прошло минуты две или три. Плюша зевнула, открыла дверь и позвала подругу.
Темнота молчала. Плюша испугалась, закрыла дверь и на всякий случай прижала сумку к груди. Чужой город… Снова осторожно открыла и позвала.
– Цыган едет, трубку курит… – запела откуда-то Натали.
Жива.
– А цыганка людей дурит…
Раздались позывные Наталийкиного смартфона.
Песня прервалась, с кем-то говорила.
Потом забралась обратно в машину, холодная. Откинулась назад: «Геворкяна судят».
На другой день интернет был завален подробностями, читали их уже в поезде. Натали то и дело уходила курить в тамбур. Один раз вернулась с половинкой арбуза, которую они с горя тут же и съели. До и после арбуза говорили о Геворкяне. Натали звонила общим знакомым.
Геворкян посиживал в архивных читалках давно, с конца семидесятых, когда еще писал свою книгу по истории местных театральных коллективов… Нет, саму эту книгу Плюша не читала, только по отзывам. Там вроде было немного о репрессиях, о том, как запрещали постановки, как сажали актеров. «Сажали» не было написано, но если читать внимательно… Книгу с блеклой обложкой раскупили за три дня. Сам Геворкян стал чем-то вроде местного Солженицына. И бороду как раз тогда отращивал; вскоре сбрил, правда.
Несколько раз его приглашали на беседы. Куда? Куда могли в таких случаях приглашать… «Чаем поили», – вспоминал.
В конце восьмидесятых в архивах подули новые ветры и Геворкян получил доступ к делу о «Молодой Польше». Тому самому, за которое он и дал свою знаменитую пощечину Карлу Семеновичу.
Что было дальше, Плюша уже помнила сама. На ее глазах все было. На ее вот этих серых, чуть водянистого оттенка глазах.
Плюша глядит в стекло купе. На свое отражение и темные деревья в снегу, которые пролетали быстрей, чем Плюша успевала на них сосредоточиться.
Вернулась, лязгнув дверью, Натали. Вывалила свежие новости: Геворкян отделался штрафом. Натали стала тут же ему звонить, но пропала связь. «Это надо закурить!» – снова вышла.
Плюша уткнулась в колючую поездную подушку. Налетел, застучав и замелькав в окне, встречный. Плюша вздохнула и достала из пакета вязанье.
Если по порядку… А Плюша ценила порядок, хотя и не умела его создавать. Так вот, если по порядку, то нужно вернуться к той самой осени, когда Плюша то сидела в архиве, делая выписки для Ричарда Георгиевича, то бегала к Карлу Семеновичу и давала ему бессмысленные обещания, и все время лил дождь.
Кончилось тем, что она связала две одинаковые салфетки: одну для Карла Семеновича, другую для Ричарда Георгиевича. Карл Семенович принял ее дар шутливо: «Мерси… Вы бы лучше составили библиографию…» Ручку, однако, поцеловал. А Ричард Георгиевич повертел салфетку и сунул в портфель.
Плюша решила, что это знак свыше.
Несколько дней она не отвечала на звонки Геворкяна, заставляла мамусю некрасиво лгать в трубку, в архив не ездила.
Съездила в музей.
В центре зала была расстелена тряпка, на ней стояло ведро.
В ведро медленно капало. Плюша обошла его и подошла к своей «Девушке и Смерти».
Что-то изменилось в картине. Или просто освещение другое.
Плюша попятилась назад. Попробовала сбоку. Чуть не опрокинула ведро.
Смерть обнимала девушку. Девушка с ужасом отстранялась. С ужасом? Скорее, вежливо. Пухлые пальцы и отталкивали, и одновременно ласкали страшный остов. Белокурая головка была запрокинута, рот полуоткрыт, в чуть скошенном взгляде играло лукавство.
Кабинет, где надо было раздобыть библиографию, был закрыт. Плюша постояла перед дверью, достала булочку и съела. Устав от впечатлений, пошла к выходу.
Возле остановки на нее налетел мокрый Геворкян.
Плюше захотелось сесть на корточки и прикрыться зонтом.
Вместо этого она решительно спросила, зачем Геворкян дал пощечину Карлу Семеновичу.
Геворкян задумался:
– Давайте зайдем в пирожковую… Вы вся мокрая.
У Плюши действительно намокло плечо, а Геворкян был вообще без зонта.
Внутри пирожковой было многолюдно, из-за дождя. Они сели за неубранный столик.
– Я виноват перед ним, – сказал Геворкян. – Он не был провокатором. Провокатором был другой.
Плюша чувствовала резкий запах из его рта, какой бывает у курильщиков.
– А он просто подписывал. Подписывал все, что ему давали. Но там многие подписывали. Недавно это выяснил. Готов перед ним извиниться, – закончил Геворкян.
Подошла женщина и забрала стаканы.
– Хотите пирожков? – спросил Геворкян.
Плюша вспомнила булочку, съеденную в музее, и сказала, что она обедала.
Потом они ели пирожки. Она все-таки согласилась на один и на стакан какао. Ей это было сейчас нужно.
– А что вы вспомнили о той пощечине? – спросил Ричард Георгиевич. И, не дожидаясь ответа: – Простите за нескромный вопрос, он не предлагал вам выйти замуж?
Плюша вспотела и расстегнула плащ. Помотала головой.
Просидели еще немного. Геворкян рассказывал о Фоме Голембовском, поляке, принявшем православие почти перед самой революцией. А до этого он был врачом-венерологом.
– Крестили его прямо здесь… На месте этой пирожковой была церковь.
Имя Голембовского Плюша уже слышала и старалась слушать внимательно. Но от пирожка и какао страшно хотелось спать. В голове плавали картины, как она выходит замуж за Карла Семеновича. А Катажина, с глазами, полными слез и зависти, накрывает им на стол. Плюше становится ее жалко, и она обнимает ее и гладит…
Они вышли из пирожковой.
– Ваше произведение я ношу с собой, – пошарив в портфеле, Геворкян достал мятую Плюшину салфетку.
– История – сложная и запутанная штука, – добавил, когда они проходили коммерческие ларьки.
Шли они под Плюшиным зонтиком: все еще капало. Зонт держал он. Потом остановился у одного киоска, купил себе новый. Теперь они шли раздельно: он под своим, она под своим. Плюша начала прощаться: да, она будет снова ходить в архив. Она просто болела!
«Мне нравится, что вы больны не мной…» Плюша глядит, как Геворкян переходит дорогу. Его зонтик слегка подпрыгивает, потом исчезает среди других. «Мне нравится, что я больна не вами…»
Плюша думает следующее: Геворкяна она, конечно, на свадьбу позовет. К тому времени они помирятся с Карлом Семеновичем. Она приложит к этому все усилия.
Боже, как смеялась над этим Натали. Как хохотала, когда Плюша ей рассказывала. Натали была, правда, уже подогретой: на столе стоял вермут. А в таком состоянии Натали становилась смешливой и мягкой.
Дело было в квартире Натали, после ремонта. Все сверкало чистотой и удобством.
Устав от смеха, Натали легла на диван.
– Плесни-ка, – протянула фужер.
Плюша засомневалась. Может, достаточно? Она старалась немного сдерживать подругу… Натали продолжала тянуть руку с фужером, помотала им.
Плюша попыталась добавить строгости в голосе:
– Завтра плохо будет.
– А само это «завтра» – будет? – зевнула Натали.
Плюша взяла бутылку, потянулась за фужером, но Натали выпустила его раньше…
– Ну вот, – вздохнула Плюша, – теперь осколки собирать…
Натали деловито матюгнулась и слезла с дивана:
– Стой там… Сейчас соберу, говорю!
Протопала на кухню, вернулась с тазиком. Плюша отошла подальше.
– Так в итоге, – говорила Натали, собирая осколки, – ты его решила окрутить, я не понимаю?
Плюша обошла Натали и забралась на диван. Диван был большим и еще теплым после Натали.
Ничего она не решала. Просто хотелось…
Натали поняла по-своему:
– Ну да. Всем по молодому делу хотелось… – Она уже почти собрала с пола все стекло. Подняла голову. – Только он же старик уже был?
Да, он был старик. И старел все стремительнее: почти не вставал. Пару раз Плюша кормила его с ложечки.
Иногда она ловила на себе взгляды Катажины.
Готовила Катажина все еще очень вкусно. Плюша хотела потренироваться с кулинарией дома, чтобы тоже блеснуть, но все не получалось. Возвращалась из архива выжатая, сил хватало только на ужин и на поругаться с мамусей. Мамуся считала, что Плюша должна пойти куда-то работать: деньги, которые давал Геворкян, казались ей подозрительными.
– Да и мало… – добавляла мамуся.
Плюша уходила в свою комнату и хлопала дверью.
Сама мамуся тоже была как бы безработной; их кабэ тихо умерло, народ разбрелся кто в челноки, кто в «Гербалайф». Мамуся тоже куда-то ездила и чем-то занималась; куда и чем, Плюша, занятая своей сложной жизнью, не интересовалась.
Сложная была осень.
Приближалось самое холодное и враждебное Плюше время года. Гардероб, как всегда, был застигнут врасплох: не оказалось подходящих сапог. Плюша ходила в старых и страдала.
Плюша ездила в архив, погружаясь во все новые польские биографии и переломанные жизни; архивные работницы уже привыкли к ней и поили чаем.
Геворкян развелся, чем немного растревожил Плюшино воображение, но скоро женился на какой-то журналистке, и любопытство само собой погасло. Как мужчина он Плюше и не особо нравился: какой-то слишком толстый, деятельный, выбритый. Часто теперь выступал по местному телевидению – на улице, когда они шли с Плюшей, его узнавали. А вскоре уехал в Германию на конференцию; Плюша только вздохнула. Германия, Дрезденская галерея…
Мамуся покрасилась и сделала «химию». Один раз, вернувшись раньше обычного, Плюша обнаружила в квартире постороннего мужчину и мамусю в халате-кимоно, который она не надевала уже сто лет. Такого Плюша от нее не ожидала. Больше, правда, этот товарищ не появлялся. К весне мамусины кудельки снова поседели и распрямились и сама мамуся стала прежней, заботливой и печальной. Плюша успокоилась.
Она решила сообщить Карлу Семеновичу о своем знакомстве с Геворкяном. Только про архив пока не говорить. Карл Семенович выслушал и ничего не сказал.
Другой раз она сказала, к слову пришлось, что Геворкян сожалеет о той… о том… (Плюша не сразу подобрала слово) …о том инциденте. И готов принести извинения. И снова Карл Семенович рассеянно промолчал.
Плюша сходила с мамусей на вещевой рынок, купила себе сапоги и несколько дней чувствовала себя человеком. Пошла в этих сапогах к Карлу Семеновичу.
Дверь открыла Катажина и заслонила собой вход:
– Карл Семенович спит после укола, – сообщила свистящим шепотом.
Плюша удивилась.
– И еще я хотела сказать, что Карл Семенович не переносит звука падающих книг. А вы уже два раза роняли у него книги!
Плюша поглядела на закрывающуюся дверь и стала медленно спускаться. Постояла под кариатидами.
Когда она роняла книги второй раз, она не помнила. Первый помнила, второй – нет.
Подвернувшийся троллейбус довез ее до музея.
Там она и осталась. Экскурсоводом. Написала заявление, ей определили зарплату… стыдно даже вспоминать какую.
Ты же этого хотела, сказала она вечером мамусе.
Мамуся молча чистила картошку и пускала ее в кастрюлю с водой.
Вопрос: Расскажите подробно, где и при каких обстоятельствах вы перешли границу.
Ответ: 13 октября 1931 года вечером я вышел из дома с целью перейти границу СССР. До границы было километров семь. Ночью я свободно перешел ее и был задержан часовым у заставы, куда я шел. На другой день был допрошен в комендатуре и был направлен в погранотряд.
Вопрос: Цель вашей нелегальной поездки в СССР?
Ответ: О СССР я знал мало, и я ехал, чтоб там жить и работать.
Вопрос: На допросе после вашего задержания вы ответили, что перешли границу с целью уклонения от службы в польской армии. Почему вы даете противоречивые показания?
Ответ: Я не мог помнить дословно причину перехода, которую я указал на первом допросе, так как с того времени прошло шесть лет.
Вопрос: Кто знал о вашем намерении нелегально перейти границу?
Ответ: О моем переходе границы знал Данилевич Ян, который мне советовал жить в СССР. Знал Тадеуш Мадей, знали все мои близкие.
Вопрос: Известно ли вам, что ваши товарищи Мадей и Данилевич привлекались дефензивой? Почему они советовали вам поселиться в СССР, а сами почему-то остались тогда в Польше?
Ответ: Я этого объяснить не могу.
Вопрос: Итак, ваш товарищ Мадей является агентом польской дефензивы и, в свою очередь, завербовал вас. Признаете вы это?
Ответ: Меня Мадей не вербовал. Возможно, он и является агентом, я этого не знал.
Вопрос: Тадеуш Мадей как агент дефензивы был заинтересован в том, чтобы вы поселились в СССР, о чем вы признали в предыдущих показаниях. Какое задание по шпионской деятельности вы получили от Мадея перед переходом границы в СССР?
Ответ: За два месяца до перехода через границу Мадей дал мне письмо к своему знакомому в Минске, в котором он характеризует меня как своего друга и просит устроить меня на работу. Что касается шпионских заданий, то от Мадея я никаких не получал.
Вопрос: Состоялась ли явка у знакомого в Минске, куда вас направил с письмом Мадей?
Ответ: Письмо у меня было изъято в комендатуре; позднее, находясь в Минске, я по указанному адресу явиться не мог, так как сидел в ДОПРе.
Вопрос: Какую шпионскую деятельность вы проводили и как дефензива планировала вас использовать на случай войны с СССР?
Ответ: Никакой шпионской деятельностью я не занимался. Возможно, дефензива и рассчитывала меня использовать как резерв на случай войны, но мне об этом ничего не известно, и я на это никогда не пошел бы.
– И его тоже тут расстреляли, этого вашего Новака… – Ричард Георгиевич аккуратно ступал на подтаявший снег. – Место здесь было глухое, удобное.
На нем была его теплая кепочка, и весь он как будто еще пах Германией, откуда недавно вернулся. Плюша шла рядом.
– Тут был небольшой лесок, – остановился, прищурил глаз. – Вырубили в войну. Новый так и не вырос… Только вон борщевик торчит, символ нашей несгибаемости… А я не знал, что вы здесь живете.
Плюша показала вязаной перчаткой окошко. Другой рукой придерживала папку с выписками.
– Угораздило же вас.
Плюша ответила, что привыкли.
– Привыкли… – хмыкнул Геворкян.
Издали слышались какие-то песни и перекаркивание ворон. «Белые ро-озы… Белые ро-зы…» Хлопнула дверца машины, «Розы» замолкли. Остались только вороны и скрип снега.
Плюша вспомнила, что Новак умер в лагере от крупозного воспаления легких.
– Всем так писали. У них список был болезней этих, какие писать, если кто-то из родственников, там, присылал запрос. А они все здесь лежат… Не замерзли?
Плюша помотала головой: она была одета, как капуста.
Они собирались делать в музее выставку, посвященную репрессиям. Один раздел будет посвящен ее полякам.
Обойдя поле, они пошли к остановке. Плюша извинилась, что не может пригласить к себе.
Они стояли на остановке.
Плюша задала вопрос, давно уже в ней сидевший. Зачем надо было уничтожать такое количество людей?
– Это было общество ада. А у ада своя логика. Нам, к счастью, недоступная. – Геворкян почти вплотную придвинулся к Плюше. – Теперь главное – взять разрешение на раскопки. Летом будем копать…
Плюша кивала и вежливо отодвигалась.
Ричард Георгиевич сел в автобус. Плюша не могла решить, помахать ему ладошкой или нет. Решила слегка помахать. По дороге домой думала, успел ли Геворкян это заметить.
Разрешения на раскопки так и не дали. На поле собирались строить торгово-развлекательный комплекс с сауной, джекпотом и бильярдом. Геворкян уже даже видел проект.
Плюша не забывала дом с кариатидами. Проезжая иногда мимо, поглядывала в заветное окно: пыталась нарисовать себе, что происходило там, за плотными шторами. Замок волшебницы Катажины, в котором томился Карл Семенович, не подавал признаков жизни. Несколько раз Плюша начинала набирать номер, чтобы просто узнать о здоровье… Недонабрав, вешала трубку.
Выставка о репрессиях прошла прекрасно. Показали даже по какому-то московскому каналу, в кадр попала Плюшина спина.
В музей стали приходить люди, приносить вещи и фотографии репрессированных. Даже из-за границы.
Дом с кариатидами молчал.
С левого бока дом пережил ремонт и засиял канареечной желтизной: эту часть выкупил какой-то бизнесмен. Кариатид тоже почистили: стали неестественно-белыми. Возле дома парковались иномарки, большие, темные, с колючими бликами на черном лаке.
Мамуся вошла в дачный возраст, стала ездить копаться в земле. Своей дачи у них не было, ездила к подругам, помогала им. Возвращалась оттуда с ведром картошки или с георгинами, не влезавшими в вазу, или с травами. Звала с собой Плюшу: развеешься, отдохнешь… Плюша из вежливости съездила один разик. Не развеялась и не отдохнула. Земля, комары, густая крапива – это было всё не ее. По выходным Плюша гуляла по городу или просто по квартире, из одной в комнаты в другую. Устав от такой прогулки, садилась за рукоделие.
– Знаешь, кого видела? – Мамуся стояла в коридоре, еще в дачной одежде. – Отгадай-ка… Карла Семеновича!
Карл Семенович жил на даче. Чьей? Своей. У него оказалась дача. «Большая» – мамуся раздвинула руки. По соседству с той, на которой мамуся несла трудовую повинность. Профессор подошел к ограде и сказал несколько приветливых слов, пока мамуся вставала со своим радикулитом с грядок и отряхивалась.
– О тебе спрашивал… – Мамуся выкладывала из потертой сумки яблоки. – Удивлялся, что ты пропала. Приглашал к себе приехать. У него там молодежь собирается.
Плюша глядела на яблоки и молчала. Что она могла сказать? Мамуся выложила все дары природы.
– Дача хорошая. Гамак есть. Собака только злая.
Справившись с первым приступом удивления, Плюша присела на табурет.
Карла Семеновича она представляла тихо умирающим в квартире или, на худой конец, в какой-нибудь высокопоставленной больнице. И тут вдруг на тебе: дача, собака, молодежь какая-то…
В следующую пятницу Плюша, сходив в парикмахерскую, отправилась туда с мамусей. В автобусе сильно трясло, читать Пруста, которого Плюша уложила в сумку, не получилось. Приходилось наслаждаться видом за окном и слушать такие же унылые разговоры попутчиков. Мамуся спала рядом, приоткрыв рот.
Оставив мамусю ковыряться на грядках, Плюша пошла к соседнему дому.
Звонка не было. Плюша стояла, вглядываясь в зелень. Зашуршал дождь, залаяла собака.
– Цери! Цери! – послышался знакомый голос со стороны дома.
Плюша прижала к себе Пруста, которого для чего-то взяла с собой.
Мелькнул блик открываемого в глубине окна. Собака неохотно замолкла.
На Плюшу, шаркая длинными ногами, шел Карл Семенович. Он еще больше похудел, впереди болтался небольшой, жалкий живот.
– Я ждал вас, – сказал Карл Семенович, целуя ей ручку.
Когда они шли к дому, мимо корыта с дождевой водой и гамака, пес залаял снова.
– Это Цери, – представил его Карл Семенович. – Полное имя Цербер.
У него три головы?
– Одна, и очень глупая…
Они пили кофе на заставленной мебелью веранде.
– Я себя полностью обслуживаю. Два раза в неделю приезжает Катажина. Привозит припасы, готовит, стирает, устраивает эти ужасные уборки…
Плюша сочувственно кивнула.
– В остальном обхожусь совершенно самостоятельно. Цербер меня охраняет день и ночь… Катажине, – снова помрачнел, – сейчас надо быть в городе, смотреть за квартирой и книгами. Я там находиться не могу. Один ремонт, другой. То снизу, то в соседней квартире. Ужас. У меня все трясется, книги падают…
Услышав про книги, Плюша на всякий случай отодвинула Пруста от края стола. Ей все еще хотелось, чтобы Карл Семенович увидел, с какой книгой она пришла.
– Но тут я ожил. Природа меня спасла. Природа и молодежь, которая возле меня собирается.
Карл Семенович предложил осмотреть его владения. Плюша увидела еще несколько светлых и нежилых комнат и познакомилась с туалетом. Потом они поднимались по узкой лестнице. Дыхание профессора, шедшего следом, щекотало спину.
– Вот это будет ваша комната. – Карл Семенович распахнул дверь.
Половину мансарды занимала большая, запущенная кровать: на ней, по виду, лет двадцать никто не спал. К стене было прислонено зеркало. Как и в других комнатах, были журналы и книги, сложенные стопками. Плюша замялась.
– Ну как? – Карл Семенович стоял, потирая ладони.
Она не могла сразу подыскать слова, чтобы отказаться. Впрочем, с другой стороны… Она была даже рада. Немного. Хотя и не знала, чему именно.
Дождь перестал. Плюша походила вокруг клумб с мокрыми цветами, встретила гамак и слегка покачала его рукой. Гамак был тоже мокрый и склизкий.
