Василий Проходцев
Дворец
Глава 20
Артемонов долго вел молодого Нарышкина лестницами и переходами, в которых тот, хотя и считал себя большим знатоком дворца, никогда не бывал. Наконец, в совсем неприметном месте, под какой-то облезлой старой лестницей, Матвей Сергеевич вдруг оперся плечом на стену. Иван подумал, что тот сделал это по естественной возрастной слабости, однако Артемонов, покряхтывая, начал усердно толкать стену плечом, и та, наконец поддавшись, отворилась, как будто дверь.
– Ух ты! Я, Матвей Сергеевич, про такие чудеса дворцовые слыхал, но, по правде, никогда сам не видел. Вот ведь здорово!
– Ты, Ваня, еще много чего не видел. Но у тебя все впереди. Если, конечно, будешь меня внимательно слушать.
– Ну, а когда я тебя по другому-то слушал, Матвей Сергеевич!
Артемонов провел Нарышкина по темному и узкому ходу, который неожиданно окончился довольно большой и красивой комнатой. Она была отделана безо всякой московской пышности, скорее со скупой немецкой строгостью. Располагалась она в дворцовом здании где-то высоко, и в ней были небольшие окошки, выходившие на все четыре стороны света, из которых прекрасно было видно всю Белокаменную, и даже ближайшие пригороды. Стены были украшены картами, а еще – несколькими немецкими картинами не самого пристойного вида: там изображались, помимо сцен сражений, и добытой на охоте дичи, полуголые девки и бабы. Они собирали яблоки, вели куда-то осликов и овечек, или просто сидели где-то под деревьями, но во всех случаях бесстыдно поглядывали на зрителя.
– Да вот, Ваня, завелась давно слабость: собираю эдакую немецкую дрянь. Зачем – и сам не знаю, – приговаривал Артемонов, усаживаясь в красивое обитое кожей кресло, стоявшее возле стола темного дерева. Иван уселся напротив, в еще одно такое же кресло. Матвей Сергеевич взял со стола стоявшую там стеклянную бутыль с чем-то темным, и налил из нее в две стеклянные рюмки.
– Угощайся, Иван Кириллович! Это штука интересная: гишпанцы и французы вино берут виноградное, и, вместо бражки, его перегоняют. Хоть и чуднó, а вкусно. Долгий или короткий у нас разговор получится – не знаю. Хотя тут долго можно просидеть без лишних глаз, ты это место приметь. Вещи я тебе странные расскажу, но ты уж не злись на старика – считай, что мы как на исповеди.
– Не рано ли, Матвей Сергеевич?
– Ваня-Ваня. Кабы не поздно!
***
На дворе тогда стоял самый мрачный из московских месяцев – март. Было не слишком холодно, а пару дней назад стало и вовсе тепло, однако та оттепель напоминала о себе лишь грязно-серыми, смерзшимися сугробами и гололедом. Матвей Артемонов трясся в возке по узким московским улочкам, не понимая, зачем он с такой срочностью вдруг понадобился царице.
Оказавшись в палате у Марии Ильиничны, Матвей замер: еще неделю назад бодрая и сильная, хотя и жаловавшаяся часто на здоровье, первая жена царя Алексея Михайловича лежала полумертвая на высокой кровати. Точнее говоря, там лежал какой-то призрак Марии Ильиничны, страшно исхудавший, с темными кругами под глазами и впавшими щеками. В горнице невыносимо пахло немецкими лечебными снадобьями и травами. Артемонов начал бормотать, вперемешку, полагающиеся придворные любезности и утешительные слова, сам понимая, как глупо и неуместно они сейчас звучат.
– Брось ты это, Матвей! Садись вот рядом, – с трудом произнесла царица. Артемонов послушно сел рядом с ней на стульчик. – Совсем мало мне осталось. Ну да, спасибо Господу – пожила. Сорок четыре года для бабы – срок не малый.
Она вдруг приподнялась на подушке и обернула лицо к вежливо кивавшему головой Матвею. Лицо ее, когда-то красивое и приветливое, было страшно: губы иссохли и открыли торчащие вперед зубы, глаза царицы горели гневным огнем.
– Знай же вот что, Матвей-царедворец. Про девку твою, которую ты Алеше подсовывать начнешь, стоит мне умереть – я знаю! Но смотри: если станут ее выродки моим детям поперек дороги – пеняй на себя, Матвей Сергеевич. Вернусь, и отомщу!
Пораженный Артемонов судорожно пытался сообразить, о какой же девке может вести речь царица. "Господи ты, Боже мой, Наташку надо спросить – может, она своим бабьим умом это поймет!" – думал он, в отчаянии, о своей умнице-воспитаннице, юной Наталье Нарышкиной.
– Твое царское величество, матушка…
– Помолчи. Не так много сил у меня говорить, а слушать твои льстивые речи – и тем паче. Так вот. Знай, что если так случится, несдобровать ни тебе, ни девке, ни ее потомству. Сначала знаки увидишь, что я гневаюсь. Будет за тобой стая бесовская гнаться, которой видеть ты не будешь, только слышать. Потом колокол упадет, да не простой – сам Большой с Ивана Великого. Ну, а если и тогда не образумишься – быть снегу летом, хоть в самый жаркий день. И сама я явлюсь. Да нет, скелетом из гроба не встану, но ты поймешь, разглядишь…
– Мария Ильинична, да что же это! И в мыслях у меня…
– Это ты мыслей своих не знаешь, а я их насквозь вижу. Помолчи. Одно вас спасет: если пойму я, что его самого, Алеши, на то воля… Если стоит он за детей своих, хотя бы и от… Только сам он их сберечь сможет от моего гнева, больше – никто!
Царица долго молчала, не решался ничего сказать и Матвей.
– Да ступай ты уже, душно мне с тобой, не видишь? И смотри: Алеше расскажешь – пеняй на себя. Впрочем, у тебя ума хватит помолчать…
***
– Так-то, Иван Кириллович. Но это присказка, не сказка. Сказка началась, когда я в стольный град Москву, на беду свою, из ссылки вернулся. Да не кудахчи ты все, как курица! – разозлился Артемонов на Ивана, который каждый поворот его рассказа встречал удивленными или испуганными восклицаниями. Матвей Сергеевич рассказал Нарышкину, как столкнулся по дороге к Долгорукову с той самой стаей, о которой говорила Милославская, как затем упал Большой колокол. Было и другое, беспокоившее Артемонова еще раньше этих событий:
– И к тому же Софья. Ну, никогда она мать не была похожа: помню, волосики льняные, глазки светлые… А тут, как увидел ее, так чуть не обмер: вылитая мать! Поначалу-то, конечно, просто удивился. Ну а потом… Прихожу я, Ваня, вот в эту самую комнатку, давеча, когда колокол упал. Смотрю в окно, и что ты думаешь? Снег идет! Самый настоящий снег.
– А это-то как, Матвей Сергеевич? Не было вроде никакого снега.
– Ну, видать, личный мне от царицы подарок, Царствие ей Небесное… Если бы знал я, Ваня – как, наверно, сейчас бы мы не здесь сидели.
– И что же ты, Матвей Сергеевич?..
– Да вот что… Помнишь ведь, что только царь Алексей Михайлович за своих потомков, для Марии Ильиничны нежеланных, вступиться сможет? Вот я к нему, покойнику, за помощью и обратился.
Давным-давно, после одного из удачных походов или посольских дел – Матвей уже и сам не помнил – царь Алексей подарил ему крест с образком, дар восточных патриархов, сказав, что эти реликвии от всего оберегут Артемонова. Особенно же в том случае, если беда будет грозить ему со стороны особ царской крови ("Я-то не вечен!" – прибавил Алексей в ответ на артемоновские пожелания долголетия). Царь советовал, впрочем, приберегать крестик и икону для самого крайнего случая.
– Вот и решил я, Иван Кириллович, что дальше беречь подарок не стоит, а то кабы так не вышло, что он и вовсе никому не пригодится. Подумал: положу его царице в саркофаг, а заодно и другое дело сделаю – наведу на Софью Алексеевну подозрения. А то больно уж много власти забрала, для девки не дело. Да и не сама к тому же во власть лезет, не сама: упырь старый ею правит, Иван Михайлович…
Добыть любимый амулет царевны и подложить ей в спальню странных засушенных созданий вместе с игрушками Петра – для Артемонова было задачей не сложной.
– Лягушек-то этих и рыб тут сколько хочешь, хоть в бочке соли – махнул рукой Матвей Сергеевич куда-то в полутемный угол горницы. Иван только теперь разглядел, что висевшее в нескольких рамках на стене и показавшееся ему тоже картинами, на самом деле было собранием самых причудливых засушенных тварей и растений.
– Ох, Матвей Сергеевич… Выходит, не зря тебя за колдовство-то судили!
– Поговори мне! Это немцы, чудные люди, зачем-то нечисть всю эту сушат и берегут, вот и я, грешный, пристрастился. А красиво иногда, не хуже иной картины…
Матвей Сергеевич замолчал, разглядывая "картины". Взгляд его затуманился, как будто он целиком погрузился в те времена своей молодости, когда было у него время и силы собирать эту странную коллекцию. В это же время Иван Нарышкин бросал на Артемонова косые взгляды, как будто хотел, но не решался что-то спросить у него. Матвей Сергеевич, как оказалось, эти взгляды чувствовал.
– Да, Ваня, Петр – тоже моих рук дело. Пришлось голову поломать: как бы так его под отцовскую защиту отдать. Придумал.
– А как же ты его, Матвей Сергеевич, так незаметно из дворца забрал?
– Да чего уж проще? Давно его царское величество мечтал корабли немецкие посмотреть – его ими помани, да веди куда хочешь. Тем более, я ему вроде деда любимого, доверяет мне Петруша… Ну, а Софью Алексеевну в том же деле обвинить – сам Бог велел. Умно ведь получилось, а?
Нарышкин нерешительно качал головой, со смесью страха и восхищения глядя на старого вельможу: такого размаха нынешнее московское мелководье давно не видело.
– Всего, Иван Кириллович, я тебе рассказать не могу. Придет время – вернем Петра. А сейчас послушай, как его найти – на тот случай, если сам я этого уже не смогу сделать. И помни твердо главное: царь в надежном месте и у верных людей!
Глава 21
Открыв глаза, Петр увидел, что сидит на лавке, за очень простым деревянным столом, а перед ним сидит и доброжелательно ему улыбается человек, в котором царь с радостным облегчением узнал князя Юрия Алексеевича Долгорукова, одного из самых близких и верных людей своего отца. С полминуты Петр не мог вспомнить, что происходило с ним накануне, а уж как он оказался у Долгорукова царь и вовсе не понимал. Но князь смотрел на мальчика с такой добротой и нежностью, что тот почувствовал себя в полной безопасности. На столе стояли блюда с простой, но вкусной пищей, и князь сам подавал Петру куски пирогов и жаркого повкуснее. Мальчик, которого, вместо отступившего страха, обуял неутолимый голод, молниеносно поглощал эти яства. Долгоруков с интересом осмотрел Петра, остававшегося все в том же немецком наряде:
– Ты бы, твое царское величество, мог бы для встречи с холопом твоим и попроще нарядиться! – князь подмигнул царю и рассмеялся. – Напугали тебя, твое царское величество, мои псеглавцы! Немудрено: они ведь не только многомудрого боярина нашего, Матвея Сергеевича, совсем с толку сбили, но и, почитай, что всю Москву в ужасе держат – люди по улицам боятся ходить. Да и мне, признаться, надоели, как собаки! Хотя и голоса у них… Прохор, Сенька, идите-ка сюда.
В горнице появились два дюжих молодца в стрелецких кафтанах и с веселыми улыбками на лицах. В руках они держали, как шлемы, собачьи головы. Петр вздрогнул.
– А ну, не стоите столбами, наденьте, потешьте государя!
Прохор и Сенька надели свои странные головные уборы, под которыми полностью скрылись их лица, и начали выть и кричать до того громкими и противными голосами, что Петр чуть не расплакался. Они подражали не только собакам, но и самым разным зверям и птицам, а то и вовсе крикам бесноватых.
– Ну, будет, будет! Видишь как, Петр Алексеевич: у царя Иоанна Васильевича верные слуги к седлу собачью голову приторачивали, а у меня – прямо к голове! Говорят мне: "Глупость, мол, зачем ты их завел?". Во-первых, отвечаю, народ у нас простой: будут знать, что стрельцы долгоруковские не только ружьями да бердышами сильны, но и другой силой. А во-вторых – когда людей от этой нечисти избавят, как же они обрадуются! И как избавителю признательны будут… Вот так-то, по-государственному, надо к бесовщине подходить!
Князь весело рассмеялся, он явно пребывал в самом хорошем настроении и рад был поговорить, даже и с мало чего понимающим в его рассуждениях десятилетним мальчиком. Перед ним стояла полупустая бутылка с простым хлебным вином, которое князь предпочитал всем заморским выдумкам.
– Сложнее всего, конечно, с колоколом было, да и жалко Большой… Такая красота и древность! Но что делать. Раз уж царица покойная велела… Ну, а уж пару ловких малых на крышу запустить, да снегу перед окнами натрясти – это уж куда проще, ледников у меня, что ли, мало. А Матвей-то Сергеевич, ну и простой же человек – хоть бы подошел посмотреть, так нет. И с утопленницей та же песня… Это, Петр Алексеевич, кажется только, что утопленницы у каждой речки лежат, подходи да бери, а вот как понадобилась – ну, не найдешь! Пришлось мужичка какого-то длинноволосого приспособить, который в соседней волости утоп. Попович он, что ли был, грешник – упокой Господь его душу! – князь перекрестился на образа. – Хорошо посольский оберегатель в воду не полез, помог мне малость.
Петр, увлеченный едой, сперва слушал князя вполуха, но, по мере того, как речи князя становились все более странной и спутанной, мальчику стало становится не по себе. Он тревожно взглянул на Долгорукова, думая, что старый князь не рассчитал сил и хватил лишку. Но Юрий Алексеевич вовсе не похож был на захмелевшего старичка: прежней добродушной веселости и следа не было, лицо его стало жестоким и властным.
– И что же ты думаешь, Матюшка, тебя царица позвала, ты один и пришел? А не подумал о том, что кто-то мог и незваным явиться. Во дворце царском один на один ой как трудно переговорить.
Князь самодовольно усмехнулся.
– А тебе, царское величество, понравилось в спальне-то потайной отцовской, куда Матвей Сергеевич, от большого ума, спрятать тебя хотел? Вот и я думаю, что не очень. Как ребята мои мохнатые ни старались, чтобы ты там не оказался, а все же ты туда попал. Упорен, как самодержцу и надлежит. Матвей-то, страдник, знает много, а понимает мало: спальня эта – самое опасное место во всем дворце. Там ловушек – тьма тьмущая, и государь, туда собираясь, сперва их обезвреживал. Хорошо, все там одряхлело: травки дурманные выдохлись, решетки расшатались, вода уже еле течет – а то нипочем бы тебе, царское величество, оттуда живым не выйти. Ну, а львы-то хоть понравились?
Петр неуверенно качнул головой.
– Эх, и дорогие игрушки! А хороши, ничего не скажешь.
Князю как будто надоело говорить с Петром, и он вновь обратился к отсутствующему собеседнику:
– На немцев ты надеялся, да на Агейку-дурня. Да неужели ты думал, что я про встречу вашу не прознаю, и гонцов твоих не переловлю? Простак ты, Матюша, простаком и помрешь. И уже скоро. Поедем, твое царское величество, во дворец нам пора!
Князь решительно поднялся и подошел к окну кликнуть слуг, но голос его пресекся. Со двора же раздался топот конских копыт, скрип телеги и пьяные удалые крики. Долгоруков, разглядев, кто едет, схватился руками за голову и опустился на лавку. Но мгновение спустя он распрямился и сухо, спокойно и почти сердито обратился к Петру:
– Вот что, твое царское величество. Слушай теперь меня внимательно: и твоя, и моя жизнь, может быть, от этого зависит.
Мальчик испуганно смотрел на князя и кивал головой. Поворот событий был неожиданный.
– Сейчас Прохор тайное место покажет, где тебе, государь, надо будет посидеть, пока я не вернусь. И очень тихо посидеть. Ну, а если долго не буду возвращаться… Там дверца есть, не в дом, а на другую сторону – через нее, Петруша, уходи, и там по стене. В Чудову обитель спускайся, она прямо за стеной, и там к любому иерею или монаху иди. Только с простыми служивыми особо не заговаривай. А то ведь сперва зарубят как самозванца с Кокуя, а потом уж разбираться станут: самозванец ты или нет… Запомнил, государь Петр Алексеевич? Ну, славно. Ты вообще Прошку слушай и его держись, он человек верный. Все, пойду.
Петр, в сопровождении Прохора, поднялся на чердак княжеского дома, и оказался в небольшой и малозаметной комнатушке, которую не знающий о ней наблюдатель вряд ли бы нашел. Там было оконце, из которого открывался вид сразу на весь передний двор усадьбы. Заглянув в него, юный царь обомлел: посреди двора стояла телега, покрытая пропитанным кровью сеном, а на ней лежало изуродованное тело Михаила Юрьевича Долгорукова. Вероятно, перед тем, как показывать убитого отцу, его постарались привести в менее жуткий вид, но получилось не слишком умело, и на мертвеца страшно и тяжко было смотреть даже издалека. Возле телеги мялись несколько полупьяных стрельцов, старший из которых был чином едва ли выше пятидесятника: такова была честь главе Стрелецкого приказа. Даже оттуда, где сидел Петр, чувствовалось напряжение и смущение стрельцов, из которых постепенно выветривался хмель. Что и говорить, задача у них была не из простых: передать отцу тело сына, убитого если не ими же самими, то их друзьями и подельниками. Они попробовали даже выстроиться в ряд, словно на какой-нибудь церемонии, но это выглядело до того нелепо, что и сами служивые быстро отказались от своей затеи. Появился князь Юрий Алексеевич, которого Петр поначалу не узнал: по двору ковылял дряхлый, сгорбленный старикашка. Горестно всплескивая руками и утирая слезы, он подошел к телеге и, обхватив тело сына, стал безутешно рыдать. Стрельцы наблюдали за этим с явным облегчением, поскольку если бы князь Юрий повел себя иначе, и стал бы бранить служивых или приказал вязать их, то положение нежданных гостей стало бы и вовсе двусмысленным. Ненадолго оторвавшись от покойника, старший Долгоруков махнул слугам, и вскоре те принесли стрельцам вина и пива. Гости с радостью выпили, а Юрий Алексеевич уткнулся лицом в пропитанный кровью кафтан сына и, казалось, забыл обо всех, сотрясаясь рыданиями. Постояв немного, служивые быстрым шагом и неловко кланяясь, то ли ушли, то ли сбежали со двора. Постояв после этого еще несколько минут в той же позе князь резко поднялся и, совершенно не ковыляя и не горбясь, направился в подклет.
Глава 22
Скрывшись с людских глаз, князь Долгоруков выхватил саблю и за долю мгновения изрубил на куски толстенную подпорку навеса, а затем уткнулся лицом в стену и как будто заплакал. Но это был не тот плач, который сотрясал его над телом сына, а скорее рычание.
– Думаете, съели щуку? Нет, зубы-то остались! – процедил он, наконец, и с такой силой обрушил седло на спину своего любимого коня, что чуть не сломал ему хребет. Но тут же князь почувствовал, что он не один, а еще миг спустя мимо кто-то пронесся вихрем, то ли слегка толкнув, то ли чем-то, едва заметно, царапнув Долгорукова. Юрий Алексеевич и не заметил этого, поскольку перед ним вдруг возник молодой стрелец, синие глаза которого смотрели на князя на удивление нагло и злобно. В руках у него была окровавленная сабля.
– Никитка, гаденыш! Ну, держись!
Князь, нашедший, на ком выместить злобу, кинулся на Юдина. Тот пытался отбиваться, но князь, и в своем почтенном возрасте бывший лучшим фехтовальщиком Москвы, быстро загнал стрельца в угол. Никита, поняв, что в сабельной схватке ему Долгорукова не одолеть, внезапно упал наземь и быстро подкатился к Юрию Алексеевичу, надеясь сбить его с ног. Но тому и подобные шутки были не в новость. Он быстро отскочил назад, и Юдин оказался перед ним почти беззащитен. Еще одним едва заметным движением князь выбил у Никиты саблю и, с выражением жестокой радости, приготовился зарубить стрельца. Но на удивленное и испуганное лицо Юдина и его кафтан вдруг начали капать крупные капли крови, а князь Долгоруков неожиданно схватился за горло и медленно осел на пол, выронив саблю. Пробегая мимо князя, Юдин постарался сразу же перерезать ему сонную жилу, однако из-за того, что тот слишком быстро заметил Никиту, замысел не удался. Точнее, он удался не полностью: Юдину все же удалось поранить князя и тот, сам не замечая, понемногу истекал кровью. Но продержись старый вельможа еще несколько секунд, и этого бы хватило для того, чтобы прихватить с собой Никиту на тот свет.
От ужаса и облегчения, Юдин задышал так часто, что ему стало не хватать воздуха, и он начал судорожно рвать ворот своего кафтана.
– Прошка, Сенька! Ну, где вы там?! За смертью только посылать…
Царь Петр, увидев, что Долгоруков идет в дом, обрадовался и стал ждать его появления. Однако князь все не шел, и мальчик смотрел в окно с грустью и удивлением. И тут он увидел Юрия Алексеевича: его безжизненное тело с мотающейся внизу головой волокли по двору Прохор и Семен, а за ними шел какой-то неизвестный Петру стрелец. Он указал бывшим верным слугам князя на ворота, и те, вытащив мертвеца на улицу, бросили его в навозную кучу. Юдин начал рубить тело и бить его ногами, и никак не мог успокоиться. Наконец, по его приказу Прошка сбегал во двор и принес кадушку с соленой рыбой, которой Юдин осыпал мертвого князя. Младший Долгоруков лежал, как и прежде, в телеге, с головой, повернутой в сторону ворот и навозной кучи: Михаил словно с гневом и недоумением смотрел на то, как обходятся с телом его отца.
Дождавшись, пока ярость Юдина поутихнет, Семен с Прохором подошли к нему и стали что-то угодливо рассказывать, показывая руками на дом. Петр сообразил, что речь, вероятно, идет о нем самом, и что дожидаться прихода стрельцов не стоит, а уж тем более глупо в сложившемся положении держаться Прошки. Мальчик потихоньку открыл заднюю дверцу.
Перед ним была стена Чудовой обители, крытая тесом, а рядом с ней располагалась какая-то монастырская постройка, закрывавшая собой монастырский двор. Но уже в паре саженей, за углом, можно было спуститься во двор, и Петр устремился туда. Добежав до конца здания и выглянув за угол, мальчик тотчас отшатнулся назад: двор был заполнен стрельцами, которые стояли кучками по нескольку человек с оружием, а многие и с трубками во рту, а между ними сновали напуганные монахи. Юный царь не понимал, что поразило и напугало его больше: нежданное присутствие стрельцов, или то, что нашлись люди, готовые курить в самом Чудовом монастыре. Петр помнил, как строго наставлял его отец каждый раз перед походом в эту святыню, и как долго приходилось перед этим молиться. Так или иначе, но советом князя Долгорукова воспользоваться было нельзя, и мальчик, оглядевшись, спрыгнул на другую сторону в переулок. Стоило ему пройти несколько саженей в направлении дворца, как из-за угла вышли двое стрельцов. Увидев рослого Петра в немецком платье, один из служивых вскинул на него пищаль, а второй кинулся к царю с саблей.
– Вот же он, немецкий соглядатай, попался!
Мальчик кинулся бежать, сзади раздался выстрел, и узенький переулок полностью заволокло пороховым дымом. То, за что Петра с малых лет нещадно бранили родители, теперь спасло его: царевич обожал, удрав из скучного дворца, бегать по кремлевским закоулкам. И теперь он легко сумел скрыться от стрельцов, заскочив на невысокую крышу одной из приземистых построек и скрывшись за небольшой башенкой.
– Эх ты, дьявол… Не на крышу же лезть.
– А он, кажись, и не на крыше – вон, туда ушел.
– Хорошо бы, коли так. Давай туда, а я – соседним переулком пройду.
Петр, тем временем, был уже далеко. Он решил обойти опасные окрестности дворца и подобраться к нему с другой стороны. Сначала он забрался на заброшенное подворье, где когда-то забивали и разделывали скот, и заготавливали в неимоверных количествах мясо для царского и боярского стола. Теперь государевы потребности стали куда скромнее, и значительная часть огромных кремлевских хозяйственных дворов – Сытенного, Кормового, Хлебного и других – стояла в запустении. Петр бежал по крыше невысокой каменной постройки с провалившейся кое-где кровлей, а во дворе, вдоль стены подворья, были развешены засохшие остатки коровьих туш, с которых срезали все мясо, но почему-то поленились или не успели убрать болтавшиеся на крюках хребты с ребрами и рогатыми головами. Впереди открывался куда более приятный вид на тихую и красивую часть Кремля: царские сады, за которыми, впрочем, виднелись и все соборы, и часть дворцовых строений, и нагромождение приказных изб. Глядя отсюда, и представить себе было трудно, что где-то, под покровом всей этой красоты, бушует пламя бунта, в котором люди преследуют и убивают друг друга. Петр бежал по крыше, перескакивая большие прорехи. Сильный майский ветер трепал его волосы, колыхал листву буйно разросшегося сада и высокую траву подворья, а говяжьи скелеты с веселым скрипом раскачивались, как дети на качелях, на своих крюках. Вокруг не было ни души. Мальчик забыл ненадолго о происходящем, и был счастлив. Спрыгнув с крыши, Петр стал спускаться на дно неприглядного, заросшего чахлыми кленами оврага – такими изобиловали склоны Боровицкого холма. Здесь он нашел невысокий каменный свод, забраться под который можно было только на четвереньках, и нырнул туда. Мальчик оказался в длинном проходе со сводчатым потолком, вдоль которого стояли в ряд огромные бочки. Когда-то они были наполнены лучшими винами со всего мира, а теперь пустовали и понемногу ссыхались и трескались. Тем не менее, удивительная смесь запахов никак не могла выветриться из подвала. На бочках, где по-русски, а где и на чужеземных языках, причудливыми буквами, были написаны названия вин: ренское, романея, мальвазия, бастр, москатель… Это было одно из любимых мест Петра в Кремле, и, несмотря на некоторую его мрачность, юный царь чувствовал себя тут в полной безопасности. В каменном своде были небольшие, почти невидимые снаружи оконца, в которые косыми лучами падал солнечный свет. Мальчик подумал, что если дела станут совсем плохи, то он сможет не только спрятаться тут сам, но и уберечь своих близких. Вдруг гнев и стыд закипели в его сердце: это он, государь всея Руси, должен прятаться по подземным норам, и от кого? От мужичья с ружьями, наряженного в красные кафтаны? Петр с досады сильно ударил кулаком по ближайшей бочке. А может быть, дело и не в стрельцах, а в тех, чью волю они исполняют? Бог знает – чью, а только воля-то в Москве должна быть одна – государя Петра Алексеевича! Петру захотелось поскорее встретиться, даже больше, чем с матерью и сестрами, с боярином Матвеем Сергеевичем. Поговорить с ним о происходящих в Белокаменной странных вещах. Пусть он пока всего и не поймет, но пора ему уже и самому начать вникать в государственные дела, а тут советчика лучше Артемонова не найти. Особенно после гибели Долгорукова, добавил мысленно Петр. Старый князь, как он ни был хитер и жесток, поразил юного царя своим дальновидным умом и хладнокровием, которых он вовсе не видел в своих родственниках и большинстве знакомых ему царедворцев. "Умел все же отец людей находить! Ну, ничего, остались еще, всех не перебьете!".
Петр быстро двинулся вперед, и вскоре оказался в небольшом, спускавшемся вниз уступами саду. Этот сад и сейчас был красив, хотя и сильно запущен. Он выглядел диким, росшим самим по себе, но, при ближайшем рассмотрении, всё в нем оказывалось продуманным до мелочей. Когда-то несколько десятков человек ухаживали за этим садом. Все деревья, хотя и неопрятно разросшиеся, были самых лучших сортов, а некоторые и вовсе таких странных чужеземных разновидностей, которых никто в Московском царстве и не видывал. В колыхавшемся море сорняков видны были необычные травы: лекарственные, пряные, или служившие просто для украшения. Над травой там и тут поднимались столбики с надписями, указывавшими, какие именно растения посажены в этой части сада. И деревья, и травы начинали расцветать, и при каждом порыве ветра Петр чувствовал ни на что не похожую смесь ароматов. Он прошел немного и оказался в своем любимом месте сада: возле небольшого рукотворного прудика, дно которого было выстлано свинцовыми плитами. Сейчас эти плиты неряшливо торчали по углам наружу, но даже это не портило прудик. Когда-то в нем плавали упитанные лебеди с подрезанными крыльями и толстолобые карпы, но теперь, конечно же, тут могли обитать только лягушки, да и то если их не отпугивал свинец. Вокруг пруда росли невысокие, но красивые ивы, ветви которых в одном месте превращались в беседку: под их сплетением стояла небольшая скамеечка. Петр сел на нее, чтобы немного передохнуть. Ему захотелось остаться в этом саду навсегда – так сильно, что царь даже испугался этого чувства. Петр решил, что, начав править самостоятельно, обязательно заведет сады куда больше и куда красивее этого, хотя в глубине души понимал, что лучше этого садика, связывавшего его с детством, они все равно не будут. Но царь не любил тех мыслей, которые мешали действовать, связывали и отнимали силы, поэтому быстро поднялся на ноги и поспешил к старой колоколенке, стоявшей на углу стены сада. Колокольня была заброшена, поскольку десятилетиями оставалась предметом тяжбы двух отдаленных монастырей, каждый из которых, из-за спорного положения постройки, не считал нужным заниматься ее подновлением. Заброшенную колокольню облюбовали голуби, и толстый слой их перьев и помета поднимался чуть ли не на половину высоты башни. Но по выемкам в кирпичной стене можно было подняться на самый верх, где располагались два толстых перекрещенных бревна. Петр гордился тем, что он один, как ему казалось, знал, какой отличный вид на Соборную площадь и дворец открывается с этой колокольни. Его всегда удивляло, что стена сада служит как будто границей между вечно полной людьми и суетливой Соборной и тихим, безлюдным миром сада и заброшенных подворий за ним.
Царь вскарабкался наверх, и с нетерпением выглянул в узкое, похожее на бойницу окошко колокольни. Ему пришлось тут же отвернуться в сторону: во-первых, слишком неправдоподобно было то, что он видел, а во-вторых – слишком резал глаза яркий красный цвет, затопивший все, куда падал взгляд. Отдельно от красного моря, словно пытаясь противостоять ему, чуть выше, виднелась красная точка. Морем были стрельцы: сразу все московские стрельцы, оказавшиеся сейчас в самом сердце города в таком количестве, в котором никогда не бывало их раньше на самых больших праздниках и посольских въездах. Некоторые сотни стояли рядами, соблюдая порядок, другие сбивались в толпы, третьи – ходили и бегали куда-то по площади и прилегающим улицам. А точкой были сапоги – щегольские красные сапоги боярина Матвея Артемонова, стоявшего наверху лестницы, ведущей во дворец.