Василий Проходцев
Дворец
Глава 10
Путь из Коломенского в Немецкую слободу Матвей мог, пожалуй, проделать и с завязанными глазами. Кокуй, стоявший на отшибе, изобиловал явными и тайными ходами, через которые в него можно проникнуть в любое время дня и ночи – да никого особенно и не интересовало, кого понесут, по доброй воле, черти в это безбожное место. Артемонов, разумеется, нарядился в немецкий костюм, какой попроще, и сейчас, со своими длинными волосами и бородой, ничем не отличался от средней руки немецкого пехотного офицера.
Встречу Кровков и Драгон назначили в самой шумной и людной таверне Немецкой слободы. Такое решение могло бы показаться странным, однако оно было оправданным: за Драгоном, почти не стесняясь, следили, и пригласи он в дом к себе или к кому-то из сослуживцев Агея и Матвея Сергеевича, об этом сразу же стало бы известно множеству совершенно лишних людей. Опытный шотландец понимал, что больше всего это повредило бы Артемонову. Теперь же старые друзья сидели в крохотной приватной комнатке на втором этаже, а снизу доносились грубые шутки на всех немецких диалектах и взрывы громового хохота. При каждом таком проявлении буйного веселья Матвей вздрагивал, но в общем эта своеобразная обстановка скорее успокаивала его.
Драгон в основном рассказывал вещи, уже хорошо известные Артемонову. Агей же Кровков долго не говорил ни слова, и только загадочно и насмешливо, по своей привычке, поглядывал на Матвея. "Чего и явился тогда: сидит, как пень", – раздражался про себя Артемонов. Но в рассказах шотландца кое-что оказалось для Матвея новым, хотя и не слишком его удивило. Как и говорил Иван Нарышкин, на похоронах царя Федора Софья, под видом плача по покойнику, выступила с речью, в которой почти прямо говорила, что царя – отравили, и та же судьба вскоре ждет обоих царевичей. Кто были эти злые люди-отравители – царевна не пояснила, однако надо полагать, что она не имела в виду себя или кого-то из своего окружения. А в него, помимо Милославских, Толстых и Голицына, неожиданно стали вхожи и некоторые невысокие чином стрелецкие полковники. И главное: к царевне стал в последнее время заходить в гости князь Иван Андреевич Хованский, и делал он это куда чаще, чем требовала простая вежливость.
Когда речь зашла о Хованском и о стрельцах, Драгон помрачнел и пожаловался, что последние стали слишком уж наглы, и что немецким офицерам приходится все время быть начеку, чтобы не стать жертвами распоясавшейся "надворной пехоты". Артемонов подумал, что опасаться этого теперь приходится далеко не только одним немцам, но промолчал, поскольку не решил еще, когда и как ему стоит рассказывать друзьям свою вчерашнюю историю.
– Вы знаете, полковник, – задумчиво говорил Драгон, который познакомился с Артемоновым в давние времена, когда тот ненадолго получил звание полковника, и вскоре его лишился. У Матвея впоследствии было множество куда более высоких чинов, но он так и остался на всю жизнь для шотландца полковником – в отличие от Кровкова, которого Филимон Афанасьевич давно уже незаслуженно величал генералом. – Вы знаете, полковник, говорят, что стрельцами заправляет принц Хованский, но я в это не очень верю. Куда вернее будет сказать, что ими никто не заправляет. Так что, к счастью для нас всех, колосс этот, хотя и стоит на крепких ногах, но не имеет головы, а, следовательно – и глаз. Так что он и сам не знает, куда направится в следующую минуту. Иногда мне кажется, что достаточно кому-то просто строго окликнуть стрельцов и призвать их к порядку, может и выпороть дюжину для острастки – и они успокоятся. Сражения в этой войне, полковник, будут идти не на площадях, а в покоях дворцов.
– А что же дворяне? Почему они терпят стрельцовские шалости? – осторожно поинтересовался Артемонов, который хотел верить оценке положения, данной шотландцем.
– Кто?! – раздраженно буркнул Кровков, впервые за вечер вступив в беседу, но развивать свою мысль не стал, и только махнул рукой.
– Генерал, вероятно, хочет сказать, что дворян сейчас в столице совсем мало. Недавно закончилась война, и все разъехались по имениям, чтобы залечить раны, привести себя в порядок и немного отдохнуть. Кто-то на юге, по крымским вестям. Да и другая причина есть в деревню съездить: много где мужики стали неспокойны – поместья жгут, старост прогоняют. Как будто чувствуют нутром, что власть ослабла… Кот из дома – мыши в пляс! – повторил шотландец слова князя Долгорукова.
Все трое некоторое время помолчали, а потом Матвей Артемонов встал с кресла и, с немного взволнованным, но решительным видом, обратился к Кровкову и Драгону:
– Агей Матвеевич. Филимон Афанасьевич! Нечего мне с вами, старыми моими друзьями, вилять и вокруг да около ходить. Скажу напрямую: надоели мне эти пляски мышиные, и пора, раз уж привел меня Бог снова в Москву, им конец положить. Сегодня погуляем, а завтра за дело возьмусь. И стрельцов окликну строго, как ты, Филимон, говорил, и всех остальных, кто про порядок и про службу государеву забыл. Да и царевичей от отравления надо спасать – жалко ведь мальчишек, – улыбнулся Матвей. – Говорите, как есть: будете ли вы со мной, и могу ли я на вас и ваши полки рассчитывать?
Драгон и Кровков молчали довольно долго – куда дольше, чем хотелось бы Артемонову. Когда он уже собрался повторить свой вопрос, шотландец заговорил, медленно и не глядя на Матвея:
– Матвей Сергеевич, о том, что я намерения твои поддерживаю – и говорить не стоит. Вы, полковник, кажетесь мне сейчас единственным островком здравого смысла в этом море чисто московского хаоса. Однако не одни стрельцы сейчас дурят: и на наших солдат с драгунами эта зараза перекинулась. За нашего брата-немца я еще могу отвечать, хотя в семье не без урода – есть и среди нас те, кто к Милославским бегает. Но вот подчиненные наши… Иногда кажется, что они станут выполнять лишь те команды, которые им самим придутся по душе. Впрочем, за полки под началом шотландцев я ручаюсь! Вы ведь помните, полковник, что шотландцы – самые честные люди в мире? – убежденно заявил Драгон, видимо, решивший, что надо Матвея хоть чем-то обнадежить.
– Спасибо, Филимон Афанасьевич! Большего мне и не надо – сейчас и несколько сотен хватит, главное, чтобы верны были. А ты, Агей, чего молчишь?
– Матвей Сергеевич, – также медленно и, как будто, подбирая каждое слово заговорил Кровков, – Это ты – государственный человек, а я-то – простой вояка. Конечно, хочется тебя поддержать, а вот в дела государственные лезть вовсе не хочется: больно уж от них дыбой и плахой пахнет. И то сказать: не у одних немцев солдаты ненадежны стали…
– Это как понимать: "да" или "нет"? – прервал рассуждения Кровкова раздраженный Матвей.
– Да, да и еще раз да! – сказал вместо Агея Драгон, подсаживаясь к тому с кружкой пива в руке, а другой рукой крепко обнимая и тряся Кровкова за плечо. – Агейка, ты разве забыл, что французы в таких случаях говорят: "Noblesse oblige"?
– Это что же такое значит?
– Черт побери, так и знал, что ты не поймешь! А по-русски я этого пока не выучил. Одним словом: надо нам с тобой и Матвеем стоять заодно! Это ты понимаешь?!
– А то как же! Когда Агей Кровков друзей своих бросал, а?
Агей улыбнулся улыбкой, которая не слишком понравилась Артемонову, и тут же поднялся, чтобы обнять Матвея. К ним присоединился и Драгон.
– Ну и хватит на этом, ни слова больше о государственных делах! – с облегчением воскликнул шотландец.
– Точно, точно, надоели! – живо поддержал его Кровков. – Ты вот лучше Филимон Афанасьевич, про бабу с лягушкой расскажи!
Драгон помрачнел, а Матвею, надеявшемуся хоть немного отдохнуть от безмерно надоевшей ему чертовщины, пришлось выслушать еще одну загадочную историю. Дело было в том, что Филимон Афанасьевич, возвращаясь в последнее время вечером домой, стал замечать странные вещи. Однажды он увидел сидящую возле колодца огромную лягушку – была она, по словам шотландца, больше кошки, но меньше собаки, и очень внимательно смотрела на Драгона умными, прямо таки человеческими глазами. Филимон хотел уже подойти поближе, чтобы разглядеть лягушку получше, однако его внимание отвлек треск веток и шум, раздававшийся со стороны дома. Повернувшись туда, Драгон увидел огромную горбатую бабу в простой крестьянской одежде, которая перешагивала через дом и чем-то посыпала его, при этом бормоча под нос заклинания. Заметив хозяина дома, баба, ломая ветки деревьев, ринулась в сад, и вскоре Филимон потерял ее из виду, хотя, казалось, такой громадине вовсе негде было там спрятаться. Когда шотландец вернулся к колодцу, лягушки там, разумеется, тоже уже не было.
– Я, господа, может быть, не могу достаточно ясно передать это, тем более, на чужом языке, но смеетесь вы зря – поверьте, тогда это все было вовсе не смешно.
– Ну, а баба-то хоть, того самого… Ничего собой была? – осторожно поинтересовался Кровков.
– Да, и лягушка… – присоединился Артемонов.
– Что – лягушка? – недовольный несерьезностью друзей спросил Драгон.
– Стрелу в лапах держала?
– Ох, господа, уверяю вас: это было вовсе, вовсе не смешно! Видели бы вы это сами…
Несмотря на эти уверения, Кровков с Артемоновым расхохотались так, что напугали даже сидевших внизу немцев, которые ненадолго притихли. Остаток ночи прошел весело, да так весело, что большей части его Матвей на утро и не помнил.
Глава 11
Артемонов проснулся на следующий день очень рано и в очень дурном настроении. Голова болела, на душе было тяжело, одолевали разные мрачные мысли. Утро, как назло, выдалось серым, мрачным и холодным. Точнее говоря, была еще ночь, подсвеченная отдаленными лучами сильного майского солнца. Матвею вдруг показалось, что все усилия напрасны, что его слишком долго не было в столице, и слишком поздно он в нее вернулся для того, чтобы обратить течение дел в свою пользу и суметь остановить замыслы соперников. Да и не знал он их по-прежнему толком, этих замыслов, и это, пожалуй, было самым неприятным. Мысль об отъезде в загородное имение казалась теперь почти соблазнительной. Но постепенно боярин взял себя в руки. Он рассудил, что виновник мрачного его настроения по большей части, если не полностью – вчерашний хмель. Что он, конечно, не знает и не может знать всех хитросплетений нынешней московской политики, но что в таком знании и нет необходимости, поскольку главное ясно. При больном и слабом, хотя и далеко не глупом, царе Федоре власть постепенно слабела, а знатные бояре с их богатыми и многочисленными семействами все меньше думали о службе государству, все больше размышляли о собственном будущем и вели свою игру. Ведь стали же царями и Романовы, и Шуйские, и даже Годуновы, а разве Хованские, Одоевские, Голицыны – хуже? Ну, уж точно не на взгляд представителей этих семейств. А теперь, после смерти царя, при двух малолетних царевичах и двух царицах, одной – по закону, и одной – по характеру, каждый думает, что его время пришло. "А и я сам разве не так же думаю?" – заключил про себя Матвей. Но бояться не стоило, наоборот: победа, несомненно, будет за тем, кто станет действовать смело и решительно. Однако при этом и умно: иначе князя Хованского было бы не превзойти. Во-первых, продолжал рассуждать про себя Матвей, боярские семейства и не подумают объединиться, а если и захотят, то не смогут, погрязнув в местнических счетах и мелочной битве самолюбий своих вожаков. А, во-вторых, московских вельмож очень уж хорошо отучили бунтовать открыто, следовательно, они будут надеяться на интриги, а столкнувшись с грубой силой, уступят ей. Где-то, в глубине души, они, возможно, и ждут появления этой силы. И в такое-то время проявить слабость? Нет, это – не про Артемонова. Была, все же, одна загвоздка, которая беспокоила Матвея по-настоящему – стрельцы. Их было в Белокаменной девятнадцать полков: не менее пятнадцати, а то и все двадцать тысяч сабель. Если они объединятся и начнут действовать сообща, противопоставить им будет попросту нечего. Но Артемонов, который сам много лет был стрелецким воеводой и знал "надворную пехоту", как свои пять пальцев, не верил в такую возможность: для того, чтобы стрельцы объединились, у них должен был появиться исключительно умный и решительный вождь, а такого в наличии не было. В голове, правда, появился образ Тараруя, от которого веяло неприятным холодком, но… "Но будет вождь!" – воскликнул про себя Матвей, а потом, придя в восторг от удачности своего, неожиданно возникшего замысла, вскочил с кровати и подошел к окну, нервно сжимая руки. Похмельная тоска окончательно покинула его. В это время он заметил, что во двор его дома протискиваются две какие-то фигуры, одетые довольно богато и почти совсем на польский манер. Держались ранние гости воровато, и Осип, поначалу, не хотел их пускать. Однако вскоре слуга, очевидно, узнал посетителей, и, с поклоном распахнув ворота, побежал в дом. Тут Артемонов узнал пришедших, и с удивлением присвистнул. Вскоре Матвей уже слышал шаги Василия на лестнице, а затем и негромкий стук в дверь.
– Проводи их в горницу, сейчас выйду. Давно уже не сплю…
– Да, Матвей Сергеич, сию минуту провожу!
Когда Артемонов, спустя несколько минут, вышел к гостям, он чуть не вздрогнул от удивления – настолько испуганными и подавленными они ему показались. По внешности и поведению посетители были полной противоположностью друг другу. Один был кудряв и темноволос, с сильной проседью, а лицо его, хотя сейчас и напуганное, выражало дерзость и высокомерие. Он поглядывал на Матвея искоса и как будто испытующе. Второй был с длинными и светлыми, прямыми, как у дьячка, волосами, спадавшими на плечи, и держался очень скромно, хотя и с большим достоинством. Смотрел он на Матвея почтительно и даже с какой-то надеждой. Эти гости, так тихо и скромно появившиеся в жилище Артемонова, еще несколько недель назад не показывались на улице без вереницы карет и десятков сопровождающих: стремянных стрельцов и богато наряженных холопов. Этот шумный поток сметал все и всех на своем пути, и горе было зазевавшемуся прохожему. Это были Иван Максимович Языков и Алексей Тимофеевич Лихачев, ближайшие люди покойного государя Федора Алексеевича, всесильные еще недавно царские фавориты. Хотя опала и ссылка Артемонова случились еще до того, как эти двое вошли в силу, они в дальнейшем прикладывали все усилия к тому, чтобы не допустить его возвращения. Да и часть имений, отобранных у Матвея Сергеевича, были переданы не кому-нибудь, а Языкову с Лихачевым. Большой любви к ним Артемонов не питал, и бывшие фавориты отвечали ему взаимностью, и тем более неожиданным и странным выглядел их визит. Он решил помолчать и подождать, пока гости сами начнут разговор, между тем разглядывая их краем глаза. Легко было представить себе, как действовали они в паре: наглый Языков предлагал царю что-то гадкое, что тот, конечно же, с негодованием отвергал, но затем в дело вступал умный и благообразный Лихачев, который преподносил самодержцу ту же идею, но в куда более удобоваримом виде, а главное – блестяще обоснованную (Алексей Тимофеевич был прекрасно образован и очень начитан). Царь соглашался, выполнение замысла поручалось небрезгливому Языкову, а Лихачев продолжал играть свою роль, приводя все новые и новые подтверждения того, что дела идут наилучшим образом. Но сразу же после смерти Федора Алексеевича оба попали в опалу и новый, еще не венчанный, государь свои светлые очи видеть им не велел.
В лице своих гостей Артемонов столкнулся с достойными соперниками: они тоже ждали, пока Матвей заговорит первым, и также внимательно изучали его.
– Матвей Сергеевич, как добрался? Спокойно ли дорога прошла? – произнес, наконец, Лихачев так вежливо и доброжелательно, как мало кто умел.
– Вашими молитвами! А вам, бояре, чего не спится? Боитесь, не придется ли и вам по той дорожке спокойной пойти? – Матвей обернулся и в упор посмотрел сначала на Лихачева, а затем на Языкова. Те криво улыбнулись, хотя артемоновская игра слов вряд ли могла им понравиться.
– Эх, Матвей Сергеевич, не бей лежачих! Сам видишь… Раньше мы одни да чуть свет по чужим дворам не бегали. Плохие времена на Москве настали, Матвей Сергеевич!
– И чем же они плохи? Мне вот, после спокойной той дороги, очень даже недурно в Белокаменной. Полезно, бояре, уехать из столицы на несколько лет – сразу все по-другому чувствуешь и ценить начинаешь. Очень советую, предлагать будут – не отказывайтесь. А у вас-то что за печаль?
Языков с Лихачевым переглянулись, и начали наперебой рассказывать то же, что Матвей слышал и видел уже третий день, разве что обошлось без чертовщины, но Артемонов не сомневался, что и до нее дело дойдет. У него внутри закипало раздражение: бывшие ближние люди, много лет державшие в руках почти полную власть, рассказывали о московских беспорядках и неурядицах так, словно те случились сами собой, под действием неведомой и непреодолимой силы, а не были плодом их же собственной, горе-советников, бездарности, лени и жадности.
– Да, государи мои, когда я вдоль по спокойной дорожке из Москвы отправлялся, было и почище, и поспокойнее, – со значением поглядев на гостей, прервал их сетования Артемонов, – Наверно, у тех, кто Белокаменной последнее время правил, поважнее дела были, чем порядок и устройство государственное, понимаю.
Языков и Лихачев смущенно переглянулись и виновато пожали плечами.
– Ну, а что делать со всем этим станем?
Гости начали переглядываться чаще и тревожнее, как будто решаясь на что-то.
– Государь, Матвей Сергеевич! – сказал, наконец, твердо Лихачев, – Кому, как не тебе, знать, что и как теперь делать? Мы-то что за советчики? А вот помочь, чем в наших силах – мы тебе, Матвей Сергеевич, готовы. Ты про нас не забывай и коли нужда в нас будет – зови не сомневаясь.
Артемонов с сомнением оглядел бывших царских фаворитов, хотя внутри испытывал почти что ликование: подлецы нутром чувствуют силу, и раз Языков с Лихачевым решили явиться с предложением своих услуг именно к нему, то именно он, стало быть, и казался им главной силой. Конечно, существовало и другое объяснение: их мог кто-то подослать, чтобы выведать намерения Артемонова, но об этом воодушевленному Матвею думать не хотелось. Зная, что подлецы для власти – орудие в высшей степени полезное, Артемонов не собирался отказываться от услуг Ивана Максимовича и Алексея Тимофеевича, однако сейчас решил держаться с ними строго. Во-первых, чтобы у тех не сложилось впечатления, что у самого Артемонова дела идут не слишком хорошо, и он готов с радостью ухватиться за их предложение. Во-вторых, чтобы ценили доверие и служили надежнее. И, наконец, на тот случай, если Языкова с Лихачевым всё же кто-то подослал.
– Вот что, бояре! Сами не бойтесь, и меня не пугайте. Все, с Божьей помощью, хорошо будет. А великие государи, если нужда в нас, грешных, случится, ни про меня, ни про вас не забудут. Ну, заходите в гости, всегда рад видеть! Только вы уж сделайте милость: к обеду ближе, а то спозаранку и угостить вас нечем. Стыдоба для хозяина!
Получив такой прозрачный намек, гости, с видом явного облегчения, заторопились к выходу, подобострастно раскланиваясь по пути и призывая Матвея и их, убогих, навестить.
Когда Языков с Лихачевым ушли, Артемонов не удержался, и подпрыгнул вверх на пол-аршина, торжествующе потрясая руками. Он позвал Осипа и велел готовить его самый дорогой кафтан и закладывать возок с шестеркой лошадей.
– "И когда Иисус окончил слова сии", – говорил сам себе Матвей, пока слуги одевали его, – "народ дивился учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи".
Глава 12
Решив, что даже самые дурные из новых порядков нужно обращать себе на пользу, Артемонов ворвался в Кремль прямо в возке, запряженным шестеркой лошадей и окруженным дюжиной наряженных богато и по-военному конных холопов. Собрать с утра пораньше столько народу и нарядить всех для этого маскарада было непросто, однако затея стоила того: все, мимо кого проносилась артемоновская кавалькада, приходили сперва в ужас, затем в восхищение и долго провожали ее взглядом. Стоявшие в караулах стрельцы сначала вытягивались во фрунт и отдавали честь проезжавшим, и только несколько минут спустя начинали спрашивать друг друга, что же это за важный вельможа пожаловал?
Внутри дворца было дремотно, что можно было бы списать на ранний час, если не знать, что эта дремота стала теперь обычным состоянием царских чертогов. Однако с появлением Артемонова морок как будто рассеялся, и все вокруг пришло в движение. Встретив князя Бориса Голицына, дядьку царя Петра, Матвей попросил его собрать в Грановитой палате всех, кто был сейчас во дворце. Люди собирались небыстро и приходили заспанные и удивленные. Одной из первых явилась царевна Софья, которая, в отличие от всех остальных, была бодра и, хотя и несколько наиграно, радовалась появлению Матвея Сергеевича. Она сразу же взяла Артемонова в оборот, и тот с четверть часа, пока собирались обитатели дворца, вынужден был разговаривать только с ней, и даже появившаяся вскоре царица Наталья Кирилловна не смогла переговорить падчерицу. Решив, что подходящее время наступило, Артемонов поднялся и обратился к собравшимся.
В начале речи Матвей постарался хорошенько напугать слушателей, изобразив в самом мрачном свете, несколько даже сгущая краски, положение в столице. Он предрекал, что уже завтра волна бунта захлестнет Москву, и трупы дворян будут лежать в навозных кучах и висеть на воротах их же домов, а жены их и дети станут беззащитной добычей бунтовщиков. Потом эта волна перекинется и на мужиков, которые начнут жечь усадьбы, истребляя тех, кто решит спасаться от московских беспорядков в деревне. Сам Артемонов не слишком верил в то, что говорил, и опасался перегнуть палку, однако семена его речи определенно упали на благодатную почву: слушатели притихли и, не отрываясь, глядели на Артемонова испуганными глазами. Кто-то из многочисленных присутствовавших женщин даже начал всхлипывать и что-то жалобно причитать. Решив, что необходимая степень испуга достигнута, Матвей обнадежил слушателей: чтобы предотвратить все описанные им страшные события, следовало сплотиться и начать, не теряя ни минуты, наводить порядок в Москве, а главное – как можно скорее венчать Петра на царство, чтобы не оставлять государство в опасном положении безвластия. Эта часть речи явно понравилась собравшимся: раздались крики "Верно!", "Молодец, Матвей Сергеевич!" и "Тебя-то мы и ждали, Матвей!". Похоже было, что и под окнами палаты, распахнутыми из-за жаркого уже с самого утра солнца, собрались люди, которые тоже одобрительными криками поддерживали Матвея. Тогда Артемонов нанес последний удар:
– Спасибо, государи и государыни мои, что сидели и слушали мою речь. Только сидеть нам сейчас никак нельзя: враги ведь наши ни одного мига не сидят на месте. Сам бес их носит, покоя им не дает! Слышите? Это их шаги, и они к нам уже идут. Будем сидеть и ждать – никто рук их не минет. Кто думает убежать – знайте, что бежать вам некуда. Да и к лицу ли русскому дворянину бегать? К лицу ли?? Ну и беги, кто хочет, а кто про долг и честь помнит – оставайтесь со мной!
Поднялся страшный шум, и почти все, бывшие в палате потянулись к Артемонову. Первыми к нему пробились царицы Наталья Кирилловна и Марфа, а также царевны, которые обхватили Матвея и рыдали у него на плечах. Артемонов кому-то улыбался и пожимал руки, стараясь не пропустить ни одного человека и сказать каждому что-то приятное и обнадеживающее. Когда все немного успокоились, Матвей принял деловой вид, и, усевшись за стол с пачкой бумаги и чернильницей, стал раздавать поручения нашедшимся многочисленным помощникам. Он с удовольствием заметил, что за спинами Нарышкиных, Апраксиных и представителей некоторых других, близких к ним семейств, толпились с выражением робкой надежды на лицах обычные дворцовые жильцы, молодые выходцы из провинциальных дворянских родов. Артемонов был уверен, что от них-то и будет больше всего толку, и старался быть с ними особенно приветливым, запоминая имена самых смышленых и бойких. Царевна Софья куда-то исчезла сразу после речи Матвея, но тот, увлеченный своими мыслями, и не заметил этого.
Сперва Матвей разослал целую дюжину или две жильцов во дворы самых знатных московских семейств, чтобы передать им приглашения на венчание царевича Петра, которое должно было состояться уже через два дня. Дьяки немедленно заскрипели перьями, выводя красивые пригласительные грамоты. Для венчания, конечно, требовалось неимоверное количество всевозможных припасов, и важную задачу их сбора взяли на себя две царицы, которые тут же отправили еще несколько десятков человек во все приказы.
Другие поручения были более деликатными. Выбрав из толпы жильцов тех, кто показались ему наиболее смышлеными и смелыми, он отправил двоих к Агею Кровкову и еще двоих – к Драгону, не велев им передавать ничего определенного, а только кланяться и говорить, что Матвей Артемонов, мол, поклон шлет. Не успев еще перепиться до бессознательного состояния, друзья накануне условились об условном знаке и месте сбора. Затем Матвей велел еще одному бойкому жильцу найти царевну Софью, предполагая, что это задание не вызовет затруднений. Артемонов хотел отправить Софью к Иоакиму с тем, чтобы поставить патриарха в известность о готовящемся венчании, извиниться за спешку и просить быть его, со всем клиром, готовым к церемонии. Это было большой честью для Софьи, так как никогда прежде ни одной женщине, даже из царского рода, не поручалось такой важной миссии. Однако это был и призыв к повиновению, и поведение Софьи в ответ на него чрезвычайно занимало Артемонова. Грешен человек: хотелось Матвею и немного позлорадствовать, поставив на место много о себе возомнивших бабенку и попа, последний из которых еще и позволил себе пугать Артемонова. Посыльный, однако, вернулся через полчаса и, вместо того, чтобы привести с собой царевну, с удивлением сообщил о том, что обнаружить Софью Алексеевну нигде не удалось. Раздосадованный Матвей Сергеевич велел тому же самому худородному жильцу отправляться в Патриарший дворец, и дальше, хоть к черту на рога, но найти царевну, и передать ей пожелания Артемонова. Расставшись с перепуганным молодым дворянином, Матвей подозвал к себе царицу Наталью Кирилловну и Афанасия Нарышкина.
– Матушка Наталья Кирилловна, найдется ли сейчас казны, чтобы хотя бы двум-трем стрелецким полкам жалованье выдать?
Царица замялась.
– Надо, Наташенька, очень надо! Хоть бы и из своих шкатулок достаньте, но найдите! Все вернется до копейки. Не думаешь же ты, что я крестницу и названную дочку свою грабить буду?
Наталья Кирилловна понимающе кивнула, по детской привычке чмокнула Артемонова в щеку и удалилась быстрым шагом.
Дождавшись, пока царица исчезнет из виду, Матвей взял за отворот кафтана Афоньку и строго посмотрел в его испуганное розовощекое лицо. Он с удовлетворением заметил, что в глазах юноши светится детское любопытство и желание проявить себя как можно лучше перед знатным боярином, кумиром всего семейства Нарышкиных.
– Вот что, Афанасий Кириллович. Есть дела, только храбрости требующие – такое бы я тебе сразу же поручил. Но есть такие, где и ум, и осторожность нужны. Вот тут я на твою милость не очень-то полагаюсь. Так что извини: придется кого постарше да поумнее позвать.
Юноша с трудом удерживался, чтобы не заплакать, но, собрав всю волю в кулак, отвечал, запинаясь:
– Боярин! Матвей Сергеевич! Да чем же я… Может, ума мне, и правда, пока не хватает, но ты научи, скажи, что говорить. А я запомню, не сомневайся. Я ведь…
– Ладно, ладно. Дело, в сущности, нехитрое. Пойти нужно будет к стрельцам – скажу, в какие полки – и сказать, что жалование им через боярина Ивана Михайловича Милославского должны выдать, а ему из казны давно уже деньги отпущены. Так и скажи, прояви память: давно уже отпущены. А полки… Положим, Ермолова, Золотарева да Жукова. Один не ходи, Афанасий, возьми с собой из жильцов и стольников с дюжину человек, кому доверяешь.
– Ермолова! Золотарева! Жукова! – просияв лицом, без запинки повторил Афонька, – Прикажешь идти, Матвей Сергеич?
– Ступай!
Стоило молодому Нарышкину выбежать из палаты, как туда вернулась Наталья Кирилловна, и сообщила, что денег удалось собрать даже больше, чем предполагалось, и можно будет выдать жалование и пяти полкам. Артемонов криво улыбнулся:
– Зачем же пяти – лучше трем, да за большее время. Скажем, полкам Остафьева, Сухарева и Борисова. Да надо бы, Наталья, кого посерьезнее к ним послать…
– Хотя бы и Родиона Матвеевича? – охотно назвала Наталья Кирилловна имя своего любимца, боярина Стрешнева.
– Да, можно и его. Только пусть не один едет, а хотя бы с дюжиной жильцов или стольников, чтобы повнушительнее. А главное: отдав жалование, пусть сразу, не мешкая, сюда прибудут.
Царица просияла, еще раз поцеловала Артемонова в щеку, и направилась к Стрешневу, который никуда и не уходил из Грановитой, а сидел совсем рядом.
После этого Матвей поднялся, и подошел к сидевшему в дальнем углу Ивану Нарышкину, жестоко страдавшему от похмелья и старавшемуся развернуться так, чтобы никому не попадаться на глаза. Завидев направляющегося к нему Артемонова, Иван сначала подскочил, как будто хотел сбежать, потом, поняв невозможность этой затеи, начал вертеть головой в поисках укромного уголка в самой палате, где можно было бы скрыться от Матвея Сергеевича. Когда и это не удалось, Нарышкин подбежал к Артемонову, упал перед ним на одно колено и начал целовать Матвею руку:
– Прости, Матвей Сергеевич, прости, если можешь! Так себя и весь род опозорить… Я бы на воротах сегодня с утра повесился, кабы не грех!
– Да уж, показал ты себя, Ванюша. Не умеешь пить – так не берись. А главное даже и не то, что ты, как скоморох, кривлялся. Кто, выпивши, не дурит? Хуже-то другое: если про трон расскажут, да слух распустят – не простят тебе этого, Ваня. На царском троне сидеть – это не к девкам дворовым липнуть. За такую дерзость спрос другой.
Нарышкин тихо всхлипывал.
– Ну, будет, Вань, будет! Мокроту развел… Слышал, что древние ромеи говорили: победителей, Ванюша, не судят. Будешь в силе – никто тебе не станет припоминать, побоятся. А вот если оступишься…
– Говори, Матвей Сергеевич! Приказывай. По твоему слову хоть на смерть пойду.
Артемонов довольно улыбнулся: мальчишка, при всей своей вздорности, был, кажется, неглуп.
– На смерть пойти, Ваня – дело нехитрое. Глядишь, скоро она и сама за нами ходить станет.
– Избави Бог!
– На Бога надейся… У меня для тебя дело есть, которое ума потребует и выдержки.