Василий Проходцев
Дворец
Глава 23
Обладатель сапог стоял на Красном крыльце и смотрел, как и Петр, на волновавшееся перед ним стрелецкое море. Он был не один: рядом стояли на крыльце обе вдовствующие царицы, князья Черкасский, младший Одоевский, оба Ромодановских, вся семья Нарышкиных, кроме Ивана и Афанасия, а также множество представителей самых знатных московских семейств: Куракины, Шереметевы, Волынские, Стрешневы… Все, кто по долгу службы был во дворце, и те, кто приехал сюда, спасаясь от стихии бунта. Рядом с царицами стояло кресло, в котором сидел худощавый мальчик, по виду лет тринадцати-четырнадцати. Он с явным испугом и непониманием смотрел на происходящее, время от времени оборачиваясь к своему дядьке, князю Петру Ивановичу Прозоровскому, стоявшему позади кресла, и порываясь встать. Тот поглаживал беднягу по плечам и шептал ему, наклонившись, какие-то успокаивающие слова. Несмотря на это, мальчик то и дело принимался плакать. Это был старший брат Петра, царевич Иоанн. Матвей Артемонов стоял впереди всего синклита, но не из-за того, что хотел затмить собой всех, а потому, что именно ему сейчас стрельцы предъявляли тяжкие обвинения. Выборные – Борис Одинцов, Абросим Петров и Кузьма Чермный – стояли в окружении опустивших глаза вниз полковников и духовенства, и сами явно трусили. Обвинения вызвался зачитывать Кузьма, бывший, вероятно, то ли смелее, то ли просто грамотнее своих товарищей.
– Черным колдовством изводил царей Иоанна и Петра, и тем же колдовским способом государя Петра Алексеевича похитил и невесть где скрывает… Держал колдовские снадобья и сушеных гадов, для приготовления зелий… Для этого же применял кровь невинную, которую у молодых девок, их же своим колдовством приманивая и убивая, добывал…
Матвей Сергеевич, как следовало из долгой речи стрельца, оказывался виноват во множестве преступлений, самым невинным из которых было расхищение казны, предназначенной для выплаты жалования стрельцам, а самым тяжелым – похищение царя Петра. У обвинителей были и свидетели: верный староста Артемонова, Осип Лукич, раненный возле заброшенного дворца, подтверждал, что боярин Матвей Сергеевич, и вправду, похитил государя, и хотел спрятать его в Коломенском. Слуга, бывший в загородном доме Артемонова, Кузьма, рассказал, что видел, как хозяин его привез и убил молодую девку, которую затем утопил в запруде. Наконец, московский холоп Матвея Василий готов был поклясться, что много раз видел у Артемонова уродливых, самого сатанинского вида сушеных гадов, не говоря уже про всевозможные колдовские травы. У всех троих налицо были следы побоев и пыток, и на ногах они держались с большим трудом, а Осип Лукич и вовсе вынужден был говорить сидя. Устав слушать бесконечный поток обвинений, царевич Иоанн вырвался из рук дядьки и, с трудом переставляя тонкие ноги, подошел ближе к толпе. В руках Иоанн держал небольшую икону. Увидев его, Чермный замолчал.
– Верные слуги мои! Молю: пожалейте старого слугу нашего и нашего отца, боярина Матвея Сергеевича! Не мог он всего этого сотворить. Пусть он и не без греха, как и все мы, но обещаю вам вины его разобрать и наказать… по закону.
Мальчик поклонился в пояс и горько расплакался. Выбежавший за ним Прозоровский обнял его и увел обратно к креслу.
Площадь притихла, а Артемонов, с выражением некоторого удовлетворения на лице, вышел вперед и громовым голосом обратился к стрельцам:
– Ребята! Надворная пехота! Храбрецы вы мои… Обидно эдаким злодеем перед вами выглядеть: прямо по всем статьям я виноват, пробы ставить негде… Вы знаете: я пятнадцать лет был стрелецким головой. Так когда же я изменником и колдуном стал? Когда вместе с вами против царских недругов бился, или когда на съезды посольские ездил, и то, чего саблей не вышло взять, хитростью добыть пытался? И как же так вышло, что светлой памяти государь Алексей Михайлович такого вора и чародея при себе три десятка лет терпел? Не заслужил ли я, ребята, того, чтобы меня по чести судили, по закону, а не на площади, наговором? И если какие мои вины подтвердятся – сам к вам выйду и на плаху лягу. Вы артемоновское слово знаете!
Толпа тревожно и сочувственно загудела. Стрельцы, особенно те, что постарше, хорошо знали справедливость и честность Артемонова, а покойного государя, при котором стрельцов жаловали, награждали и никогда не обижали жалованьем, все без исключения служивые вспоминали с любовью. Поэтому симпатии их склонялись понемногу на сторону боярина, за которого, к тому же, сам царский брат поклонился им в пояс.
– Ну, а если разобраться, ребята, – развивал успех Артемонов. – Известно же: доносчику – первый кнут. Ну, а наговорам слуг на господина верить – и вовсе дело нестаточное… Но пусть, пусть. Вы мне вот что скажите: когда я девок-то успел столько перебить, коли я третий день в Москве? Говорят, не один месяц у вас это злодейство творится. Что же я, из Пустозерска, тысячу верст, ездил, с девками шалил, и обратно? Скажу вам, ребята, на Пустоозере, хоть и север, а все же и свои девки есть!
В толпе раздался смех и одобрительные возгласы.
– А Петра Алексеевича, царское его величество, для чего мне таить? Не для того ли, чтобы вы меня казнили, а Ивана на царство венчали? Вот же мне выгода. Да и то сказать: коли я его прячу, а вы меня казните – как тогда государя вызволите? Тому-то и на руку на меня напраслину возводить и без суда казнить, кто царя от людей прячет, вот что я вам скажу!
В это время царевич Иоанн, опять исхитрился сбежать от дядьки, и, встав справа от Матвея Сергеевича, снова, плача, поклонился толпе. Многие из растроганных стрельцов сами начали опускаться перед царевичем на колени, и дело начинало приобретать самый благоприятный для Артемонова оборот.
В это время два десятка всадников появились на площади, ножом разрезали толпу и оказались перед крыльцом. Во главе отряда был Никита Юдин: забрызганный кровью, всклокоченный и страшный. Он вскочил на крыльцо и, подбежав почти вплотную к попятившимся царедворцам, обратился к стрельцам:
– Да что же вы его слушаете, старого лиса?! Неужто вы не видите, слепцы, в каком вы у бояр тяжком ярме? Выбрали они теперь Бог знает какого царя мимо законного государя Иоанна Алексеевича: того, кто им самим угоден. Увидите же, что не только денег и корму вам теперь не дадут, но еще и работы тяжкие будете работать, вдвое против того, что прежде работали. А дети ваши вечными невольниками у бояр будут. И это до той поры, пока не продадут и их, и вас в неволю немцу или турку. Саму Москву сгубят, и веру православную искоренят!
Несмотря на жар и красноречие Юдина, толпа не слишком увлеклась его речью. Артемонов посматривал на стрельца со снисходительным презрением, словно говоря: "Ну, и не мог, что ли, ты, голубчик, чего поумнее придумать?".
– Послушайте! – обратился Матвей Сергеевич к стрельцам. – Похоже ли это на правду, что Матвей Артемонов вас в неволю хочет отдать? В какой войне вы меня с саблей и на коне не видели, и в какой я русских людей неприятелю предавал? Кто видел и знает – выходи сюда, и скажи!
Толпа притихла, к крыльцу никто не двинулся.
– А что до денег и корму… Из вас сотен пять точно у меня служило, если не все десять. Так выйдите сюда, служивые, и расскажите товарищу вашему: обижал ли вас Матвей Артемонов деньгами и кормом? Было ведь дело, что и каждые полгода обижал: то сукна на платья выдам, то соли, то жалование лишнее у царя выпрошу. Обижал, одно слово!
Князь Прозоровский справлялся со своими обязанностями хуже некуда: царевич Иоанн опять сбежал из-под его опеки, и снова начал, со слезами, кланяться стрельцам:
– Верьте, православные, верьте Матвею Сергеевичу! Его отец мой больше всех вельмож любил и жаловал. Неужели зря? И я, грешный, пока Матвей Сергеевич в ссылке был, каждый день за него молился…
Князь Петр Иванович подбежал к царевичу, но не стал его никуда тащить, а только обнял и встал рядом с Иоанном.
Победа была полная: стрельцы плакали, падали на колени и ползли к крыльцу, кричали имена царевича и Матвея. Сломался и неистовый Юдин: он смотрел то на площадь, то на Артемонова, то на Иоанна, потом опять на площадь, но, в конце концов, махнул рукой и пошел к Матвею Сергеевичу. Казалось, что он незаметно пытался утереть слезы с глаз. Артемонов, слегка разведя руки в стороны, пошел навстречу Никите.
– Не ходи, Матвей Сергеевич, не ходи! – схватил Артемонова за плечо князь Михаил Алегукович Черкасский. Князь так сильно держал Матвея, что тому не без труда удалось вырваться.
– Будет, будет, Миша. Довольно мы боялись, пусть они теперь испугаются!
Артемонов подошел к Юдину с раскрытыми объятиями, но тот увернулся и оказался за спиной Матвея. Ловким движением стрелец перекинул боярина через перила лестницы – туда, где выстроились, подняв вверх копья, приехавшие с ним всадники. Полдюжины копий, услужливо подставленных, проткнули Артемонова. Толпа, не успевшая еще понять, что произошло, молчала. Замолчали все, и в тишине раздавался только тихий плач царевича Иоанна. Матвей Сергеевич удивленно поднял глаза вверх, и далеко, за площадью, за Благовещенской церковью, он увидел маленькую колокольню. Глядя на нее, Артемонов улыбнулся, и глаза его закрылись.
Глава 24
Убийство Артемонова заставило толпу надолго притихнуть. Большинство собравшихся не понимало, что им теперь делать: растерзать убийц боярина, разойтись, или же присоединиться к Юдину и его подручным. Казалось, обычные служивые и не думали, что дело зайдет так далеко. Многие из них предполагали, что они придут на площадь, бояре увидят их силу, и прекратят все неправды: выплатят жалование, накажут несправедливых воевод, да и просто – по-человечески, как умел покойный Алексей Михайлович и его ближние люди, поговорят с ними. Уважение и почет надворные пехотинцы ценили, пожалуй, даже больше, чем подарки и прибавки к жалованию. А теперь на их глазах погибал уже второй знатный боярин, и они выходили самыми настоящими бунтовщиками и злодеями, вроде разинцев, с которыми многие стрельцы успели повоевать. Гибель Артемонова и вовсе случилось в прямое нарушение царской воли. Десятники, пятидесятники и переименованные недавно в капитанов сотники старались держаться так, чтобы подчиненным и в голову не пришло обращаться к ним с вопросами.
Куда повернула бы воля толпы, продолжись неопределенность еще какое-то время – неизвестно, но это понимал и Юдин. Он и три десятка верных людей ворвались на Красное крыльцо, и стали хватать стоявших там дворян и дьяков, избегая, однако, касаться членов царской семьи. Те, впрочем, сразу, увидев происшедшее с Матвеем Сергеевичем, скрылись во дворце.
В это время раздался залп из нескольких десятков ружей, и множество стрельцов упали замертво. Некоторые из них переваливались через перила крыльца, другие катились по каменной лестнице, заливая ее кровью. Оставшиеся в живых спешно сбегали вниз, на площадь, а по ним и по стоявшим поблизости стрельцам продолжали стрелять, убивая и тех, кто никакого отношения не имел к смерти Матвея Артемонова. Перед тем, как боярский синклит вышел на крыльцо, Иван Нарышкин вместе с Силиным и Горюшкиным расставили стремянных стрельцов и жильцов у окон так, чтобы в случае чего дать отпор рвущимся во дворец. Теперь защитники царских чертогов метко и уверенно расстреливали толпу: убивать больше им мешала только малая скорострельность ружей.
Это зрелище оказалось словно ключом, вставленным в замок: пока стрельцы убивали сами, чувство вины и несправедливости не давало им покоя, но когда пролившаяся кровь их собратьев смешалась с кровью дворян – стрельцы обезумели. Смерть однополчан заставила их вспомнить сразу все обиды, которые терпела надворная пехота от дворян и воевод. Толпа взвыла, и ринулась на приступ. Возглавлял ее совершенно невредимый Никита Юдин, который стол на крыльце и размахивал саблей до тех пор, пока его не затопило красное море. Стрельцы легко захватили находившиеся внизу и возле крыльца палаты, откуда подопечные Нарышкина, дав несколько залпов, отошли сами, но продолжали расстреливать наступавших в многочисленных и запутанных дворцовых переходах. Этот успех немного успокоил стрельцов, которые, к тому же, понимали всю невыгодность сражения во дворце, где невидимые противники расстреливали их почти безнаказанно. У многих, когда гнев остыл, стала появляться мысль о дикости происходящего: одно дело стоять на площади, а другое – бесчинствовать в царском дворце.
– Ладно, будет! Никуда они от нас не денутся, – прокричал почувствовавший эти настроения Юдин. – Да и мы не разбойники, а государевы слуги. Будем просить государей выдать нам главных воров. А чтобы не вздумалось их укрывать – пушки подтянем. Чего зря кровь лить?
Оставшиеся на площади стрельцы в это время сводили счеты с теми, кто оказался у них под рукой. Были убиты без разбору некоторые из дворян, которые не успели укрыться во дворце, или которых захватили в их домах. Растерзанные тела клали на телеги или просто волокли по земле, а рядом, выстроившись в подобие почетного караула, шли стрельцы, и выкрикивали:
– Вот едет посольских дел оберегатель, боярин Артемонов! А вот думный дьяк Богданов! Дай дорогу боярам, посторонись!
Другие устроили самосуд над полковниками. Один из них, Грибоедов, пытался успокоить служивых и увести с площади стрельцов своего полка: толпа растерзала Грибоедова. За ним принялись и за других полковников. Некоторых били, других начали сечь плетьми и требовать отдать долги по жалованию. Самым странным было то, что в бесчинствах принимала участие только малая часть стрельцов и солдат, не больше одной десятой собравшихся на площади. Остальные же, хотя и давно сломали строй и стояли кучками, как попало, оставались лишь наблюдателями зверств.
Юдин и несколько десятков человек, ворвавшиеся с ним во дворец, нашли где-то несколько перепуганных холопов, и потребовали устроить им пир по-боярски. Для того чтобы холопы служили усерднее, их угостили хорошенько древками бердышей и плетками. Вскоре на огромном столе в Ответной палате появились всевозможные блюда и напитки, и служивые начали пировать. Бочки с пивом и вином выкатывали на крыльцо и угощали оставшихся снаружи. Те, забыв даже на время про расправу с боярами и полковниками, выстроились в большие шумные очереди и подставляли под пенные струи кто ножны сабель, кто – шапки.
– Ну, каково? Похож я на думного боярина и ближнего человека? – допытывался Юдин, нарядившийся в горлатную шапку и золотной кафтан, у Абросима Петрова.
– Пока что нет, Никита, – с сомнением отвечал Абросим. – Боярин по-боярски пить должен. Держи-ка!
Петров протянул Юдину огромный серебряный кубок с вином, вероятно, из церковной утвари.
– Смотрите-ка, какую птицу подбили! – весело прокричал Кузьма Чермный. Двое стрельцов втащили в палату окровавленный и изрубленный труп Афанасия Нарышкина. Афонька смотрел на своих убийц большими голубыми детскими глазами.
– Хорошо охоту начали! Скоро и весь их выводок добудем! – похвалил стрельцов Юдин.
Через некоторое время пирующие, те, что были потрезвее, стали замечать что-то необычное: шум на улице, до сих пор не прекращавшийся ни на минуту, вдруг стих.
– Что они там, никак перепились все до положения риз? – удивленно спросил Юдин. Но тишина сменилась восторженными криками:
– Большой! Большой едет! Дорогу князю Ивану Андреевичу!
На площади, в сопровождении свиты из стрелецких голов, появился князь Хованский, и именно его появление привело служивых в такой восторг. Стрельцы сбились вокруг него в толпу и тянули к князю руки, стараясь хоть пальцем коснуться Хованского, а сопровождавшие его сердито расталкивали поклонников князя. Иван Андреевич добрался до крыльца и обратился к служивым, которые каждое его слово сопровождали восторженными криками:
– Ребята! Знаю, много вам пришлось претерпеть, и врагам своим вы отомстить хотите. На кого-то уже руки наложили – и поделом! Но разве московская надворная пехота – воры и бунтовщики? Нет, мы – верные царевы слуги! Давайте же своего высокого звания будем достойны. Я, ребята, сейчас во дворец ненадолго загляну, а вы уж к моему возвращению порядок тут наведите. Да такой порядок, который только надворная пехота устроить может!
Под восторженный рев, князь скрылся во дворце. Он молча прошел в палату, где пировал Юдин сотоварищи, и также молча остановился в дверях. Заметив его, буйные и хмельные стрельцы сначала замолкали, а потом с робкими улыбками поднимались со своих мест и с поклоном подходили к Ивану Андреевичу. Один Никита сидел на своем месте с неопределенным выражением на лице: на нем сменяли друг друга дерзость, испуг и усилия мысли.
– Ну, Никитка, чего сидишь! – обратился к нему князь. – А ну, подъем! Давай-ка все это беснование уйми, и брысь из дворца. Четверть часа у тебя.
Юдин несколько мгновений смотрел куда-то в сторону, не поднимая глаз на Хованского, а затем медленно кивнул.
Глава 25
Заточение в палате, которому подверг Софью Алексеевну Артемонов, было страшным наказанием для непоседливой царевны. Сама по себе палата была всем хороша: просторна, красива и, по кремлевским меркам, с довольно высоким потолком. Обстановка ее представляла собой смесь московской старины и всяких заморских штучек, до которых царская дочь была большой охотницей. Стены были расписаны травами, в углу стояли иконы, и горела лампада, а под окном стояла прялка. Но рядом с прялкой была полка с книгами, многие из которых были на немецком и польском языках, на стенах висели картины, а на небольшом поставце стояли шахматы. В палате было и несколько кожаных немецких кресел, на одном из которых, с книгой в руках, расположилась царевна.
– Господи, Марья, ну до чего же скучно! Колдунья ты или нет? Наколдуй чего-нибудь, чтобы повеселее было.
– А скоро, твое царское величество, так весело станет, что скучать не придется, – загадочно отвечала Марья, сердечная подруга Ивана Нарышкина. Присутствие Марьи, в виде непременного условия, вытребовала Софья во время своего заточения.
– Ты думаешь, казнят меня? Едва ли поднимется рука на царскую дочку, скорее монастырь. А там-то, Марья, еще скучнее, чем с тобой сидеть. Лучше уж пусть казнят.
– Да нет, матушка, монастырь тебе не грозит, и казнь тоже. Пока.
– На картах, что ли, нагадала?
– Зря смеешься, царевна. Сама ведь знаешь, что дело это нужное. Сколько раз я тебя выручала?
– Да ты не злись, Марьюшка, это я от скуки к тебе цепляюсь. Помру скоро от тоски в этой келье, Артемонову с Нарышкиными на радость. Расскажи хоть что-нибудь.
– Про шотландца – не буду, и не проси, твое царское величество. Только сегодня два раза рассказывала.
– Ну ладно, тогда хоть про боярина Артемонова.
– Эх… Не тебе одной, Софья Алексеевна, скучно. Расскажу, но на другой лад. Согласна?
– А то как же! На другой лад – так еще веселей. Давай, Марья!
– С боярином несложно было: в нашем деле самое простое – это заставить человека видеть наяву то, что он и так все время в мыслях видит и про себя вспоминает. Только когда оно наяву является – невесело это. Ну, вот представь: ты поросенка молочного за обедом съела, а вечером он к тебе приходит, поросенок-то. Глазками хлопает, похрюкивает. Жутковато.
– И что же он за поросенка увидел, Матвей Сергеевич, что так ума лишился?
– Этого не знаю: у каждого видения свои. Думаю, как обычно у мужиков бывает, особенно под старость, какие-то подруги старинные ему вспомнились. Ну только… В общем, как тот поросенок. В не слишком-то приятном виде.
– Погоди-ка, а что же получается: Филимон Афанасьевич все время про лягушек думает?
– Не то чтобы… Там другое было: сделала я так, чтобы некоторые вещи ему больше обычных казались. Но ты меня, царевна, не проведешь: договорились, что про шотландца не будем.
– Ладно, ладно. Так как же боярина его зазнобы старинные одолевали?
– Ничего, Софья Алексеевна, не добьешься, если для начала человека из равновесия не выведешь. Но это дело простое: подошлешь кого-нибудь, чтобы кикимору изобразил, лешего… Напугал, одним словом. Лучше всего под вечер такое удается, сама знаешь: в темноте все страшно. А вот потом… Нужно, чтобы снадобье человек принял, и чем больше, тем лучше – надежнее. Можно и яблоко, и любую еду начинить, но лучше всего, конечно, вино. Но секрет один есть…
– Какой?
Марья со злым огоньком в глазах взглянула на царевну.
– Какой? Кровь нужна Софья Алексеевна, девичья кровь. И собрать так ее нужно, чтобы девка та еще жива была, а кровь из нее вытекала. Иначе не будет зелье действовать.
Софья, до сих пор благодушно улыбавшаяся, насторожилась. Сначала улыбка сползла с ее губ, а затем царевна с гневом и ужасом обернулась к Марье.
– Так что же, это выходит, ты…
– А как же еще? Каждое твое задание, государыня – девка. А то и две, смотря по сложности. Да ты уж так не гневайся – из домов никого не похищали, и у речки не ловили. А только братец у меня, стрелец, в застенках трудится, заплечных дел подмастерье. Так вот, если попадется такая, которой казнь грозит или монастырь…
– Монастырь?
– Ну, сама же, ты, государыня, говорила – лучше казнь, чем монастырь!
– Да что же ты мне, змея подколодная, раньше не сказала?
– А ты, матушка, и не спрашивала! Тебе всегда главное было, чтобы дело твое сделали – а уж как – ты этим, твое царское величество, не больно интересовалась.
Софье и Марье пришлось притихнуть и угасить разгоравшуюся ссору – за дверью раздался топот, звон оружия и грубые мужские голоса. Царевна и колдунья переглянулись: дело было невиданное. Никто из мужчин, кроме членов царского семейства, не имел права появляться в этой части дворца. Если же и заходили сюда слуги или кто другой, то держались тише воды и ниже травы. Софья гневно взглянула на дверь, поднялась и хотела уже пойти и проучить нахалов, но Марья, цепко схватив ее за руку, зашептала: "Не надо, Софья Алексеевна, не время сейчас гневаться!". Царевна и сама поняла, что не надо. Голоса за дверью были такими грубыми, а топот ног таким уверенным и бесцеремонным, что трудно было не понять: это не незваным гостям нужно бояться нужно царского гнева, а самой царевне стоит поберечься.
– Маша, да кто же это! – шептала Софья на ухо колдунье.
– Кто бы ни был, Софья Алексеевна, а попадаться им не стоит.
– А вот и здесь! Сидят, отшельницы, как будто нас ждут… – сказал пьяный и развязный голос за дверью.
Марья приложила палец к губам и потащила царевну к чулану. Девушки спрятались в пахнущей иссохшим деревом и пылью комнатушке, и Софья потянулась было закрыть дверцу, но колдунья отвела ее руку и зашептала на ухо: "Оставь, царевна, оставь приоткрытой: будет закрыто – первым делом сюда полезут, а так, глядишь, и мимо пройдут". Софья удивилась, но решила, что Марье сейчас стоит поверить. Раздалось несколько ударов в дверь. Дверь не поддавалась, тогда незваные гости, ругаясь последними словами, стали лупить по двери, почем зря, и, наконец, взломали ее.
– Вот это да, Прошка, да тут, боярыня знатная жила… Наверно, не без служанок. Смотри-ка, за такой поставец пару лошадей купить можно. И книги… Гляди-ка: баба – а читать умеет. Ох ты что! Да у ней-то на немецком и ляшском, почитай все книги! Вот они, бояре, каковы: только вид делают, что русские, а сами давно уже в немцев и ляхов превратились.
– Правду, Еремей, Никитка Юдин сказал: продадут они нас немцам, ни за грош продадут.
– Вот бы спросить красавицу: где такие книжки раздобыла? Только некого спрашивать-то. Ты точно ли отсюда голоса слыхал?
– Точно, как есть! Две бабы или девки тут точно были, не меньше.
– Ну, тогда поищем наших пташек.
Стрельцы начали ходить по горнице, заглядывая под кровати и кресла, и даже приоткрывая сундуки.
– Ох, Еремей, ну и богатые тут вещи! Может, прихватим чего? Ну, не обеднеют ведь они?
– Ты это брось! Мы, Прошка, не воры, а государева надворная пехота.
– А пусть жалованье платят, коли государева. У меня, вон, жена с детишками с голода уже пухнут.
Раздосадованные служивые уже по второму разу стали осматривать все в палате, но приоткрытая дверь чулана как будто отпугивала их. Казалось, стрельцы собрались уже уходить.
– Погоди-ка, Прошка, а что же мы в чулан-то не заглянули?
– Да коли бы там прятались, дверцу бы прикрыли. Ну, глянем уж, все одно делать нечего.
Тяжелый топот двух пар ног стал приближаться к убежищу Софьи и Марьи. Девушки в страхе обнялись и крепко сжали плечи друг друга. Дверца заскрипела.
– Да вы чего, черти, творите! – раздался громовой голос. – Вы хоть знаете, в чью спальню забрались? За такое дело вас четвертовать надо, а то и на кол!
– Князь Иван Андреевич, так ведь мы… Бояр ищем, и тех иуд, что братьев своих же расстреливали. Как же: они по нам, по царевым слугам, из ружей, а мы их отпустим, как ни в чем не бывало?
– И это вы по девичьим спальням Нарышкиных ищете? Пошли прочь с глаз моих, пока пристрелить не велел. И еще раз мне пьяными попадетесь – пеняйте на себя.
Стрельцы, бормоча оправдания и благодарности, поспешно исчезли из палаты. Как только они ушли, из чулана опрометью выбежала царевна Софья, и со слезами бросилась князю Ивану Андреевичу на шею.