Василий Проходцев
Дворец
Глава 26
Через четверть часа Софья с князем Иваном Андреевичем сидели вдвоем за столом и беседовали. Слуги, вначале перепуганные стрельцами, а затем обнадеженные появлением бравого Хованского, с радостными лицами и особым старанием прислуживали царевне и князю. А те держались как люди, которые часто и подолгу общаются: Софья обходилась без малейшего жеманства и застенчивости, а князь – без полагающихся красавице-хозяйке любезностей.
– Правду говорят, Иван Андреевич: темнее всего перед рассветом бывает! Уж я, грешная, духом упала, и не ждала уже, что свершится. А тут, когда Артемонов силы набрал и меня под караул отправил – совсем отчаялась. И вот оно, солнышко – взошло!
– Совершилось, Софья Алексеевна, совершилось. Вот тебе урок: нельзя ни сдаваться, ни отчаиваться, – с самодовольной улыбкой отвечал князь. – Немного, конечно, перестарались молодцы, да уж кто-то должен был за их обиды ответить. И то сказать: не запирай царевен да патриархов как колодников.
– Что же, Матвей Сергеевич?..
Князь только поднял глаза к потолку, а Софья, как ни старалась, не могла сдержать радости.
– Не он один: и паук старый, Долгоруков, в свои же сети попал, и сынок его. Ну и еще кое-кто… А Нарышкины целы: где-то здесь, во дворце оборону держат. Недолго бы держали, да я молодцев успокоил, не велел пока трогать. Всё же и царевич с царицей при них.
Софья была в восторге, которого и не пыталась скрывать. От этого ее обычная сила красноречия удвоилась, и она говорила, не останавливаясь, словно обволакивала князя кружевами фраз. Хованский слушал с благосклонным видом, и лишь иногда ухитрялся вставить пару слов. Основная мысль царевны заключалась в том, что нужно поскорее венчать царевича Иоанна, чтобы положить конец безвластию.
– А Петр… Хорошо бы, конечно, чтобы парнишка нашелся, но… По старшинству-то Иван править должен, и все ведь это знают. Ну а те, кто Петра мимо Ивана на трон посадить хотели – иных уж нет, а другие от гнева народного в дальних палатах прячутся.
Князь пожал плечами с прежним благодушием, словно находя справедливыми, в общем, слова Софьи. Та с воодушевлением принялась говорить о самом увлекательном для любой женщины – приготовлениям к церемонии венчания. Говоря вежливо и ласково, царевна, тем не менее, незаметно отдавала приказания Хованскому: он должен был добыть все необходимые припасы из приказов и дворов, устроить стрелецкие стойки, а также созвать в Москву разъехавшееся по усадьбам дворянство. Софья привыкла немного помыкать князем, поскольку до сих пор он смотрел на нее с обожанием и всегда с готовностью выполнял любые ее просьбы. Царевна была уверена в том, что старый воин тайно влюблен в нее, и старалась поддерживать в нем это чувство, насколько позволяла честь московской девицы, к тому же царского рода. По правде сказать, князь нравился и ей самой. Она обжигала его иногда горячими взглядами, касалась рукавами, а иногда и прижималась к нему, разумеется, совершенно случайно, и другими частями тела. Вот и сейчас, выдав перечень указаний, Софья бросила на Хованского самый томный взгляд. И вздрогнула: князь смотрел на нее так, как никогда раньше. Взгляд его был суров, властен и чуть ли не презрителен.
– Погоди, погоди, краса-царевна. Куда мне ехать и что делать – это я, с Божьей помощью, и сам решу. А вот что делать тебе и родне твоей, что во дворце сейчас прячется – это еще крепко подумать надо. Не останови я стрельцов – уже весь дворец был бы в их власти, и как бы они той властью распорядились – не ведаю.
– А не забыл ли ты, князь, что с девицей царского роду говоришь? Пугать вздумал? – вспыхнула Софья.
– А я, Софья Алексеевна, и сам не из простых: наш род от старых королей литовских Ягеллы, Наримунта и Карибута происходит. Что-то про Романовых я таких легенд не слышал. А сила за мной теперь такая… – князь встал и подошел к окну, указывая рукой на волнующееся за ним красное море. – Такая, царевна, что я и Тимошку расслабленного, коли захочу, на трон возведу. А захочу – как у англичан, земское собрание вместо царя учрежу, – Иван Андреевич рассмеялся. – Подумывал я сына на сестрице твоей, Екатерине Алексеевне, женить. А теперь думаю: зачем на ней? Сама не хочешь ли за Андрюшку моего?
Князь вновь весело рассмеялся, а Софья вжалась в кресло и смотрела на князя с ужасом. Воодушевленный Хованский расхаживал по палате, а царевна непривычно для нее долго молчала, и тишина казалась ей бесконечной.
– А впрочем, твоя правда, царевна – надо Иоанна Алексеевича венчать. Проживет их царское величество, дай ему Бог здоровья, недолго, да и в дела государственные вмешиваться станет еще меньше Федора. А мы, холопы его, тем временем, глядишь, чего и придумаем. Только вот Петр…
Хованский высказывал вслух собственные мысли Софьи, однако это выводило ее из себя: места для царевны в картине будущего, нарисованной Хованским – достойного ее места – не оказывалось.
– Что же Петр? – спросила она с вызовом.
– А Петр нам, Софья Алексеевна, сам по себе не опасен. Если только… Если только корни зловредные вырвать, после второй царской свадьбы выросшие. И лучше, если вырвет их рука царская, а не холопская. Понимаешь, царевна, куда клоню? Ладно, не отворачивайся. Нарышкины нам обоим поперек горла. И хотя без Матвея, дружища моего старого, Царствие ему Небесное, они как без головы, а все же Наталья Кирилловна сейчас царица. Так вот самое сейчас подходящее время, царевна, для того, чтобы Нарышкиных и их присных, кроме царицы, стрельцам отдать: за многие их неправды. Особенно Ваньку – ох и не любят они его, боярина новоявленного. Так мы и служивых успокоим, и от Нарышкиных избавимся. И куда лучше будет, если они, добровольно, по царскому велению, народу сдадутся, чем если народ тот за ними сам придет.
– Может и так, князь, только я-то тут…
– Ты, Софья Алексеевна, девица умнейшая и великой обходительности. Вот и подумай, как это получше сделать, поумнее. Не говоря уж о том, что природная царевна. На тебя одна надежда!
Помолчав немного, князь добавил:
– И вот что… Одной кровью стрельцов унять не получится, они от нее озвереют только, еще захотят. А чтобы успокоились, надо бы их подкормить – отощали, и в правду, служивые при Долгоруковых.
– Да откуда же я, Иван Андреевич… Не мое это бабье дело, но все ведь знают, что пуста казна: как мы стрельцам заплатим? Хотели мы по 10 рублей раздать…
– Десятью рублями теперь не откупишься. Опять же: в пояс кланяюсь, царевна, и прошу тебя поразмыслить. Ведь я – человек простой, воинский, и в этом не разбираюсь. Говорят, немало во дворце серебра-золота. Сегодня оно не в казне, а завтра может и там оказаться. Особенно, если теперь оно не у достойных людей в руках. Прости, твое царское величество: я пойду, а то как бы молодцы мои там без меня вовсе не распоясались. А ты яви холопам своим милость, чтобы любили тебя больше прежнего!
Хованский поцеловал царевне руку, развернулся и твердой поступью вышел из палаты. Софья смотрела ему вслед с гневом и восхищением, думая, что такой-то князь ей, быть может, нужнее и милее прежнего, покорного.
Когда Софья, обхватив руками голову, вошла в свою спальню, то увидела поджидавшего ее там князя Василия Васильевича Голицына.
– Софьюшка, голубушка, да на тебе лица нет… – запричитал князь, обнимая и поглаживая царевну.
– Уйди ты, дурень! – оттолкнула со злостью Софья Голицына. Тот отскочил в сторону и ошарашено глядел на царевну.
– Хотя… Нет, иди-ка сюда, Василий Васильевич… – сказала, подумав, Софья, и, схватив за ворот красивого кафтана, подтянула князя к себе.
Глава 27
Переговоры Софьи с засевшими в глубине дворца Нарышкиными напоминали посольский съезд двух враждебных армий. С царевной шел десяток стрельцов под руководством Ивана Цыклера, патриарх Иоаким с дьяконами, накануне освобожденный, как и Софья, из своего почетного заточения, боярин Иван Богданович Хитрово, и несколько кремлевских жильцов, перешедших на сторону Хованского и Милославских. Делегация двигалась неторопливо и солидно, но держались все ее участники доброжелательно. Противоположная партия расположилась в одной из небольших, затерявшихся в огромном и беспорядочном дворце палат, все подступы к которой тщательно охранялись стремянными стрельцами Горюшкина и Силина. Они с трудно скрываемым презрением и гневом разглядывали своих сослуживцев из враждебного лагеря, но, как и те, держали себя в руках: придавать себе бесстрастный вид было одним из главных умений стремянных. В палате были две вдовы-царицы, трое Нарышкиных – Кирилл Полуэхтович, Иван и Мартемьян Кирилловичи, Родион Стрешнев и Михаил Черкасский, кто-то из других Черкасских и Апраксиных, несколько ещё дворян, а также непонятно как проникший в это собрание Яков Никитич Одоевский. Царевича Иоанна, от греха, решено было не выводить, царских сестер и других царевен также не было.
Все собравшиеся, кроме безжизненно замерших стрельцов, подошли к патриарху за благословением, а Иоаким был очень внимателен и ласков, и для каждого нашел несколько добрых слов. Затем он прочитал молитву, что умел делать в высшей степени трогательно и величественно, и напомнил, что "…блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими". Дьяконы очень красивыми голосами подпевали архипастырю, и представители враждующих сторон, до этого волками смотревшие друг на друга, казалось, смягчились. Иоаким, закончив моление, угостил всех просвирами со своего подворья, на удивление пышными и вкусными: он знал, что царица Наталья Кирилловна очень любит их.
Когда пришедшие расселись, Софья довольно долго молчала, очевидно, ожидая, что ее спросят про Петра, однако, к своему удивлению, не дождалась этого и перешла к делу. Она долго и обстоятельно рассказывала о тяготах, которые приходилось претерпевать в последнее время московским служивым, про их безденежье и бескормицу, и хвалила князя Ивана Андреевича Хованского, благодаря которому, по мнению царевны, все собравшиеся остались, до сих пор, живы и здоровы. При этих словах Иван Нарышкин презрительно скривился.
– Так что сами подумайте, ваши царские величества: деньгами ли попробовать сей пожар залить, или ждать, пока сами стрельцы его кровью заливать начнут.
– Уж немало они кровушки пролили – похоже, только разжигает она костер тот, – пробормотала Наталья Кирилловна.
– Поверь, матушка Наталья Кирилловна – не остановим их сейчас, и вчерашний день нам тихим и спокойным покажется. Время дорого. Умно ли денег жалеть, когда жизни можно лишиться?
– А коли и так, где их взять – денег-то? Тебе ли не знать, что казна пуста. По злодейству своему мы, что ли, служивых голодом морим?
– Денег нет, а из чего их чеканить – найдется. Иван! Попроси, чтобы принесли.
Цыклер приказал, и двое стрельцов втащили в палату большой сундук, наполненный золотой и серебряной посудой и прочими драгоценностями.
– Смотрите! Здесь все мое добро, и наши, Милославских, родовые драгоценности, и от святейшего патриарха дары из церковной казны. Дайте хотя бы столько же – и первое жалование служивым выплатим. А со вторым и подождать можно будет…
Тронутые щедростью и дальновидностью царевны, Нарышкины тут же сложили в сундук несколько своих кубков и украшений, и пообещали непременно собрать еще. Софья Алексеевна, правда, тихо добавила, что средства убитых стрельцами дворян нужно тоже будет пустить на выплату стрелецкого жалования. Это требование вызвало недовольный гул, который прервал Иван Нарышкин:
– Да пусть подавятся! Они сейчас, рассказывают, полковников своих на правеже плетьми порют. Пока бояр пороть не начали – давайте им отдадим, что на подворьях найдется. Если сами они уже не растащили…
– Надворные пехотинцы, по указу князя Ивана Андреевича, все добро, которое найдут, себе не оставляют, а в приказные избы сносят, – назидательно ответила Софья. Нарышкин лишь презрительно пожал плечами и отвернулся.
– Больно ты горд, Иван Кириллович, – не выдержала царевна.
– Да: вам, Милославским, не чета!
– Ну, будет, будет! – умоляюще воскликнул патриарх. Ему же пришлось рассказать и о следующем требовании восставших, о чем его слезно просила Софья.
– Вот что, друг ты мой старинный Кирилл Полуэхтович, – сурово обратился патриарх к старшему Нарышкину. – Жизнь мирская – юдоль скорби и греха, и в наши с тобой годы пора о жизни вечной задуматься, грехи наши многочисленные начинать замаливать.
– Вы что же, отца моего постричь решили?! – взвилась Наталья Кирилловна.
Последующие минуты прошли в беспорядке: патриарх продолжал увещевать Кирилла Полуэхтовича, царица Наталья продолжала возмущаться, а Яков Никитич Одоевский начал крутиться вокруг старшего Нарышкина, приговаривая, что тому надо согласиться, и что он сам, Яков, уйдет-де вместе с ним в монастырь. Князь Одоевский с большим умением описывал прелести строгой, но праведной жизни в прекрасных северных местах.
– Будет вам! – остановил эту сцену Кирилл Полуэхтович. – Постригусь, и сам давно собирался: все лучше, чем в вашем паучьем гнезде…
– Хорошо, я так и знала, что мудрости тебе не занимать, Кирилл Полуэхтович, – сказала Софья, и снова обратилась к царице Наталье. – Только это не все, ваши царские величества: требуют стрельцы самых им ненавистных людей из царского окружения выдать.
Наталья Кирилловна всплеснула руками и взглянула на отца, Иван зло рассмеялся, да и все собравшиеся, как будто, приготовились наброситься на Софью. Но Кирилл Полуэхтович, уже начавший, по видимости, проявлять монашеское смирение, тихо спросил:
– Ну, уж поведай, не томи: кого же надворная пехота требует головой ей выдать?
Царевна начала с того, что толпа потребовала выдать ей или отправить в опалу фаворитов покойного царя Федора – Ивана Языкова и Алексея Лихачева, а также некоторых их родственников.
– Ну, этих проходимцев если найдут – пусть хоть даром забирают, – с трудно сдерживаемым облегчением пробормотала Наталья Кирилловна.
Далее Софья Алексеевна назвала еще несколько фамилий дворян и дьяков, что напугало и расстроило только самих этих людей, очень немногие из которых, впрочем, находились сейчас во дворце.
– Ну а главное… – со злым огоньком в глазах повысила голос Софья. – Очень хотела бы надворная пехота видеть боярина и оружейничьего Ивана Кирилловича Нарышкина!
– Да ты, ведьма, совсем ума лишилась! Двух отцов, родного и названного, у меня отобрала, сына и брата, а теперь и еще другого брата забрать хочешь! – царица Наталья Кирилловна, потеряв самообладание, с перекошенным лицом кинулась к Софье.
– Все одно: брату твоему не отбыть от стрельцов – не погибать же нам всем за него! – почти спокойно отвечала царевна, поневоле укрываясь и отворачиваясь от превратившейся в фурию царицы.
Палата вновь погрузилась в беспорядок.
– Сколько вам, государыня, ни жалеть, а все уж отдать придется! – визгливо кричал Яков Никитич. – А тебе, Иван, отсюда скорее идти надобно, а то нам всем из-за тебя погибель придет!
– Ну чего ты, Яша, кудахчешь? Тебя что ли, старого, первым стрельцы растерзают? – раздраженно отвечал ему Кирилл Полуэхтович.
Иоаким тоже старался мягко убеждать молодого Нарышкина доводами от духовного.
Сам же Иван долго оставался спокойным посреди этой бури и, наконец, сказал:
– Твое царское величество, царевна Софья Алексеевна! Ты бы говорила, да не заговаривалась. Мы, с Божьей помощью, и сами меч в руке держим: несколько сот верных стрельцов и дворян нас охраняют, вы и десятой части их не видели. И не увидите: спрятаться здесь ой как хорошо можно. Что же: приступом будете дворец царский брать, из пушек палить? Или, может, сожжете нас, да вместе с царевичем Иоанном и царскими сестрами?
Софья молча смотрела на Ивана с каким-то неопределенным выражением на лице, как будто пыталась проникнуть в его мысли и что-то узнать. Наконец, словно решившись, она коротко и тихо произнесла:
– Не хотела я, но что ж… Хотите ли своего сына и племянника, царевича Петра Алексеевича увидеть?
Наталья Кирилловна и Иван переглянулись со злобным торжеством.
– Хотим, и увидим! Ой, и плохо ты, Сонька, придумала: сама себя перехитрила! – ехидно заметила царица.
– И правда, Софья Алексеевна: покажи нам царя, если он в ваших руках! Дело несложное, – прибавил Иван.
– Показала бы, да на это времени много понадобится, – совершенно спокойным голосом отозвалась Софья. – Можно ведь и проще сделать: вот, держите от царевича записочку. Я, Наталья Кирилловна, попросила Петра Алексеевича такую примету там написать, чтобы только вы двое и поняли. Ну а почерк его ты должна знать. Да и сердце материнское подскажет – подлинно ли он писал.
Царица взяла записку с крупными детскими каракулями и начала с тревожным выражением лица ее разглядывать. Вскоре она расплакалась, и, уткнулась в плечо отцу:
– Что же теперь делать-то, Ваня?
– Его?.. Его?
Наталья Кирилловна кивнула, и разрыдалась пуще прежнего. Иван спал с лица. Конечно, он знал от убитого Артемонова, что Петр спрятан во дворце в Коломенском. Но, во-первых, кто знает, где именно искать там мальчика – точное место Нарышкину было неизвестно, а слуг Артемонова, которые могли бы подсказать, найти было теперь невозможно. А главное – вовсе нельзя было быть уверенным в том, что юный царь, и правда, не попал за прошедшее время в руки Хованского и Софьи. Взглянув еще раз на плачущую сестру, Иван сказал:
– Ну что ж, родные мои! Раз при жизни не смог вас защитить, так, Бог даст, хоть смерть моя вам поможет.
Он направился к выходу из палаты. Софья, не в силах сдержать торжества, выхватила из рук патриарха иконку, которую он, вероятно, именно для такого случая, принес с собой, и стала протягивать ее Нарышкину. Тот сначала колебался, а затем произнес негромко:
– "Благотворите ненавидящим вас, и молитесь за обижающих вас и гонящих вас!"
Он слегка поклонился Софье, взял иконку и, под безутешные рыдания царицы Натальи, вышел прочь.
Глава 28
Князь Иван Андреевич Хованский пировал в огромной, богато украшенной и расписанной Ответной палате, в которой цари принимали послов дальних стран, и угощали их роскошными обедами – почти такими же роскошными, как устроил Тараруй, поняв, что Белокаменная теперь полностью принадлежит ему. Уже успели подать с десяток супов и первые пироги, пока лишь в качестве закуски к супам. Начался пир, конечно, с нескольких рюмок крепкого хлебного вина. Пить вино виноградное и пиво дозволялось, однако Иван Андреевич награждал тех, кто выбрал эти напитки, самыми неодобрительными взглядами. Но в остальном он был полностью, безо всяких примесей весел и счастлив. Одна лишь мысль покалывала сердце князя, впрочем, еще до первой рюмки: на пир собрались в основном люди простоватые, хотя и преданные Хованскому. Были здесь, разумеется, все стрелецкие головы во главе с Цыклером и Озеровым, были Толстые, были младшие Милославские и Хитрово. Но, кроме них, почти никто из думных чинов и верхушки московской знати на пиру не присутствовал, не было пока и патриарха Иоакима. В общем, к некоторому сожалению князя Ивана Андреевича, застолье приобретало хотя и трудноуловимый, но заметный мужицкий оттенок. Пропал куда-то и тот человек, которого, невзирая на его простое происхождение, князь, пожалуй, хотел видеть больше всех: Никита Юдин. Но это были мелочи, сущие мелочи, и князь, презиравший всегда и сами мелочи, и людей, придающих им значение, поднимал все новые заздравные чаши и рассылал угощения. Он ждал посыльных, отправленных им в приказы для сбора всего, необходимого для венчания на царство Иоанна Алексеевича, и собирался наградить их здесь же, на пиру. Но пока их не было, зато в палату вошла царевна Софья Алексеевна с небольшой свитой. Хованский с восторгом вскочил со своего места и, размахивая руками, показал собравшимся, как нужно встречать царскую дочку. Все поднялись со своих мест и начали кланяться Софье и благодарить ее за честь. Князь, целуя царевне рукав платья, даже привстал, на немецкий манер, на одно колено.
– Твое царское величество, Софья Алексеевна! Ох, и рад же я тебя видеть! А за давешнее… Какой же ум тебе Господь послал! Поделись хоть немного, а? – шептал он на ухо царевне. – Как же ты ухитрилась Ваньку Нарышкина выманить – в толк не возьму. Если бы не это твое хитроумие – ох, и пришлось бы нам со служивыми попотеть, его выкуривая. Почти ведь четыре сотни стрельцов с ними было, да лучших, стремянных!
Милостиво улыбавшаяся Софья была до крайности раздражена похвалами Хованского, как и его пьяным и удалым видом. "Знал бы ты, кто на самом деле умница, князек! – думала царевна. – Марья эти просвирки так своим снадобьем начинила, что государыня Наталья Кирилловна и самого Петра бы увидела, не то, что в записку поверила. Ну, ничего: ты, голубчик, ее силу сам почувствуешь вскоре. Узнаешь, как царскими дочерьми помыкать!".
– А все же, где же Петр? Как сквозь землю малец провалился… – погрустнел Тараруй. – Все ведь мои ребята обыскали, а ведь если Никитка Юдин за что берется… Ну что же, значит, сам Бог так повелел.
Софья с удивлением смотрела на князя, который, похоже, в своем хмельном благодушии и самодовольстве, и правда стал жалеть об исчезновении Петра. Царевна встала и произнесла здравицу всей надворной пехоте, которая привела в решительный восторг суровых и бородатых, покрытых шармами гостей пира.
Через полчаса стали прибывать посыльные из приказов и рассказывать такое, из-за чего настроение Хованского начало быстро портиться. Выяснялось, что приказные дьяки не выдают нужного, ссылаясь, отчего-то на князя Никиту Ивановича Одоевского, давно уже отошедшего от руководства этими приказами. Мало того: те же дьяки, а с ними и другие смутные личности, спаивали и подкупали рядовых стрельцов, отчего войско на глазах разлагалось, начинало пьянствовать и грабить. И тут тоже сомнительные благодетели намекали стрельцам, что угощение, мол – от самого князя и ближнего человека, боярина Никиты Ивановича.
– Да что же у него, старого черта, бес на старости лет ум отнял?! – вышел из себя Тараруй, выслушав от нескольких человек подобные рассказы. – Вот поеду я сейчас к нему, старому пауку, прямо в его паутину наведаюсь. Засиделся я, видать, тут с вами, ребята!
– Не торопись, князь! Старый паук и сам к тебе приполз. Хлеб да соль, православные!
В палату вошел сам князь Никита Иванович Одоевский, который издалека еще услышал слова Хованского, а с ним целая свита, куда как превосходившая представительностью собравшееся на пиру общество. По правую руку от Одоевского шел Иоаким с двумя митрополитами, по левую – боярин Федор Семенович Урусов и Федор Шакловитый. Чуть позади него, к изумлению Ивана Андреевича, шел, нагло заглядывая в глаза Хованскому, так опечаливший его своим отсутствием Никита Юдин. А дальше толпились представители всех знатных московских семейств, десятка с три кремлевских жильцов, приказные дьяки: одним словом, свита – и царь позавидует. Чуть позади остальных держались, стараясь не привлекать к себе внимания, и Алексей Лихачев с Иваном Языковым.
– Прости, князь, не хотел от веселья отвлекать! Угостишь ли? – обратился Одоевский к превратившемуся в столб Тарарую. Не дожидаясь ответа, он махнул чарку вина и закусил пирогом, которые услужливо поднесли ему тут же обступившие его со всех сторон стольники. Почти все сидевшие за столами поднялись и кланялись Никите Ивановичу и патриарху в пояс, многие потянулись к Иоакиму за благословением.
– И рад бы, князь Иван Андреевич, с вами посидеть, однако есть у меня к тебе и к царевне Софье Алексеевне дело самое срочное. Сделайте честь старику, прогуляйтесь со мной немного!
Хованский поднялся с места, с хмельной улыбкой оглядывая палату и стараясь держаться так, как будто все происходящее – всего лишь шутка. Однако он довольно быстрым шагом подошел к свите Одоевского, где его уже ждала Софья. Никита Иванович сделал знак, чтобы их не сопровождали, и повел князя и царевну куда-то вглубь дворца. Они шли по переходам и поднимались по лестницам, пока, наконец, не оказались на вершине одной из башенок дворца, откуда открывался вид не только на всю Москву, но и на дальние ее окрестности. Старому Одоевскому подъем на башню дался куда легче, чем его более молодым спутникам: князь почти не запыхался.
– Посмотрите, красота какая! В такую погоду даже мне, старику, опять жить и любить хочется!
Хованский и Софья вежливо покачали головами и пробормотали что-то, пытливо глядя на Никиту Ивановича.
– Но не для того я вас из-за стола поднял, чтобы природой любоваться: простите стариковскую слабость! Посмотрите вон туда, на запад, где Новодевичий. Видите, вдалеке как будто поблескивает что-то?
Хованский и царевна пригляделись и действительно увидели вдалеке, на фоне нежной майской зелени, россыпь маленьких блесток, которые иногда, когда попадало на них солнце, вспыхивали яркими огоньками, почти слепящими глаз.
– Это, Иван Андреевич, латы поблескивают, а латы те – на дворянах из ополчения, которые к Москве съехались, чтобы бунт здесь унять. Там, Софья Алексеевна, на западе, Заоцкий полк, им князь Волынский ведает. Люди там собрались из Звенигорода, из Можайска, из Рузы… Даже из Калуги, Козельска и Воротынска добрались. А вон там, на севере, – Одоевский указал рукой в другую сторону, где также что-то поблескивало. – Там Северный полк, Голицын с Щербатым возглавляют. А съехались туда царского величества слуги из Дмитрова, Углича, Твери, Торжка… А вон и Владимирский полк показался, младшего Урусова, на Рогоже стоит. Владимир, Суздаль, Шуя – все своих сыновей прислали. Ну а на юге – полк Рязанский, боярина Шеина. В нем…
– Ну, будет, Никита Иванович! Карту Московского государства я еще в детстве выучила, – не сдержала раздражения Софья. А князь Хованский, с которого еще не сошел хмель, похоже, любовался этой картиной.
Они спустились вниз, и когда уже подходили к палате, из которой доносился веселый пьяный шум, увидели высокого мальчика, сидящего у окна опустив голову, закрыв руками лицо и тихо всхлипывая. В темных волосах мальчика была сильная проседь. Женщина средних лет, в богатом наряде, сидела рядом с мальчиком, обняв его и утешая. Над ними склонился изображенный на стене архангел, который с состраданием глядел на мать и сына, и одновременно сурово заносил меч на каждого, кто собрался бы их обидеть.
– Господи, Петруша! Радость-то какая! – с искренней теплотой воскликнула Софья, и бросилась было к Петру, но, встретив взгляд Натальи Кирилловны, остановилась и даже повернула обратно. Одоевский с Хованским, который совершенно протрезвел, переглянулись удивленно с одной и той же мыслью: дал же Господь царевне лицедейского таланта.
– Вот что, князь Никита. Поеду-ка, я, пожалуй, к себе. Пировать совсем настроение пропало, – обратился Тараруй к Одоевскому.
– Что ты, что ты, Иван Андреевич! – с неподдельным ужасом и тревогой схватил его за рукав Никита Иванович. – Помилосердствуй! Разве мы без тебя стрельцов уймем, разве в узде их удержим? Оно, конечно, дворяне их разбить могут, но разве по-христиански до такого доводить? Да еще в самом Кремле… И потом, Иван Андреевич… Если дворянам вмешаться придется, они ведь и зачинщиков искать начнут. Да тех, что повыше… Понимаешь?
Хованский посмотрел на Никиту Ивановича так, как будто только теперь, наконец, понял свое положение. Он криво усмехнулся, тряхнул головой и быстро пошел в палату.
Софья Алексеевна со злорадством, но и с каким-то сожалением смотрела в спину Хованскому, а как только заметила, что взгляд Одоевского направлен на нее, немедленно полностью переменила выражение лица.
– Никита Иванович! – с самой обольстительной улыбкой направилась она к старому князю. – Ну что же нам делать! Во что же Москва-матушка превратилась… – слезы навернулись на прекрасные карие глаза царевны, и она какое-то время не могла продолжить. – На тебя, князь, одна надежда! Остались мы с Натальей Кирилловной да с Марфой, как три девицы под окном – некому нас защитить.
– Да нет же, твое царское величество, государыня Софья Алексеевна! – воодушевленно произнес Одоевский, по-отечески положив сухую руку на плечо царевны. – Наоборот: у меня, старого, на тебя одна надежда! Такого ума и обходительности, как у тебя, ни у кого нет. Ну а стрельцы тебя на руках носить готовы. Кабы не зазорно такое было для девицы… – Софья кокетливо рассмеялась шутке князя. – Так вот, матушка: только тебя я регентшей при малолетних царевичах наших вижу! Только… Ты уж с чародейством поосторожнее, а то народ у нас темный…
Самообладание на миг оставило Софью, так, что ей даже пришлось, изменив своей обходительности, отвернуться резко в сторону. Но повернулась она все с той же почтением и дочерней любовью во взгляде.
– На пир бы ты, матушка, больше не ходила – перепилось мужичье, одному Тарарую там раздолье. А завтра, глядишь, соберем Думу, да все и обсудим. А пока отдохни ты от трудов и ужасов этих, совсем ведь они не для девицы. Поезжай к дяде своему, Ивану Михайловичу, на ваше милославское подворье. Да передай ему, заодно, что пусть завтра непременно приезжает – утихла буря, и будет ему, словно кроту старому, в норе своей прятаться.
Софья уже собралась уходить – было видно, что она и впрямь устала до изнеможения – но не смогла сдержать любопытства:
– Твоя светлость, Никита Иванович… А кого теперь венчать-то: Петра или Иоанна?
– Как это – кого? – с искренним удивлением ответил Одоевский. – Обоих и повенчаем!
Царевна, заворожено глядя на князя как на какое-то возникшее перед ней чудо – она редко встречала людей хитрей себя – медленно пошла к выходу. Из дверей в это время, своей обычной порывистой походкой, выбежал князь Василий Голицын и бросился к Софье.
– Голубушка ты моя! Совсем я тебя потерял! Так за тебя перепугался – едва жив!
Софья оттолкнула князя, вложив в этот жест все свое раздражение и гнев.
– Да как же тебя, Васька, так Бог устроил, что ты всегда не вовремя появляешься?! Да стой ты, куда собрался…
Царевна быстро пошла прочь, продолжая срывать на Голицыне сердце, а тот, успокаивая ее, семенил рядом. Одоевский, слегка улыбаясь, смотрел им вслед.
Все эти разговоры велись совсем недалеко от Петра, на которого не обращали внимания, словно его с матерью и не было. Но если Наталья Кирилловна, и правда, была полностью поглощена горькой радостью возвращения сына, то мальчик все слышал и на все обращал внимание. Внезапно он вскочил и, не обращаясь ни к кому отдельно, стал резкими движениями указывать на все, что было вокруг него, и на все, что он мог увидеть в окне – росписи и занавеси дворца, стены соборов и приказных зданий, собравшихся во дворе стрельцов и дворян – выкрикивая: