Василий Проходцев
Дворец
Глава 8
В том, что времена стали не те, Артемонов был теперь совершенно уверен, однако, вопреки совету Иоакима, никуда уезжать из Москвы не собирался. В его голове постепенно складывался план действий, пока в самых общих чертах: продумать его подробнее мешала нехватка сведений. Но их Артемонов надеялся собрать как можно скорее и в как можно большем количестве. Он остановился на площади перед Патриаршим дворцом в задумчивости, и вскоре, с тяжелым вздохом на что-то решившись, направился в сторону Чудова монастыря. Предварительно, он с самым угрожающим видом велел двум стольникам, наконец, отвязаться от него. Угрозы подействовали плохо, и только когда Матвей пообещал рассказать царевне Софье об их безупречной службе и о том, что они сопровождали его до самого дома, служивые, хотя и с большими сомнениями, оставили его одного.
Первой частью матвеева замысла, без которой оказались бы невозможны все последующие, было заручиться поддержкой или, по меньшей мере, нейтралитетом, всех основных бывших в столице военных сил: стрельцов, солдат, дворян и служилых немцев. Из них стрельцы были самыми многочисленными и сплоченными и, судя по тому, что наблюдал Артемонов в последние два дня, именно с ними следовало ожидать наибольших сложностей, и от них, в первую очередь, стоило ждать неприятностей. Дело было еще и в том, что руководил стрельцами человек, каждая встреча с которым была для Матвея тяжелым испытанием и таила опасности, которых порой только чудом Артемонову удавалось избегать: князь Юрий Алексеевич Долгоруков. Точнее говоря, главой Стрелецкого приказа значился сын князя Михаил – один из тех, кто приходил утром к нему в дом, но сомнений в том, кто в действительности держит в руках "надворную пехоту", у Матвея не было. Расстались они с князем не слишком хорошо: после кончины царя Алексея Артемонов старался возвести на трон его младшего сына Петра, что не могло вызвать радости у Долгорукова, назначенного покойным государем опекуном другого его сына – Федора. Затея Артемонова не удалась, царем стал Федор Алексеевич, а сам Матвей Сергеевич попал сперва в опалу, а затем и в ссылку. И хотя он считал одно время Долгорукова своим союзником и чуть ли не другом, хотя и пришлось им вместе много повоевать, но Матвей почти не сомневался, что главный виновник его злоключений последних лет – именно князь Юрий. А уж семейству Нарышкиных досталось от Долгорукова так крепко, что царица Наталья Кирилловна и ее родственники нисколько не обрадовались бы, узнав, что Артемонов собирается в гости к их заклятому недругу. Так что теперь Матвей совершенно не представлял себе, ни какой прием ждет его у князя, ни о чем говорить с ним (и даже важнее – о чем лучше не говорить), ни как подступиться к самому важному вопросу, с которым он шел к Долгорукову. Но в омут нужно прыгать сразу, это Артемонов знал точно, и, ускорив шаг, направился к подворью князя, располагавшемуся совсем недалеко.
По дороге он снова повсюду видел следы запустения и неухоженности Кремля, которые и вообразить себе было невозможно еще несколько лет назад. На уличной брусчатке тут и там были выворочены камни, и бреши эти были иногда чуть ли не в аршин шириной. Многие бревна деревянных мостовых изрядно прогнили и сломались, а кое-где и вовсе отсутствовали, заставляя пешехода пробираться по густой майской грязи. Стену Чудова монастыря, вдоль которой шел Матвей, явно давно не красили и не подновляли: почти через каждую сажень на ней красовались обнажившиеся участки кирпичной кладки. А главное, везде, где только был хоть самый маленький участок голой земли, бушевали заросли сорной травы. Артемонов не мог объяснить себе почему, но эта растительность неимоверно раздражала его. Вероятно, дело было в том, что ни в чем не повинные лебеда, крапива и прочие травы были знаком всё того же: малолюдности и заброшенности нынешнего Кремля. "Хозяина нет, вот и людей все меньше" – заключил Матвей Сергеевич. В прежние времена по кремлевским улицам, площадям и закоулкам передвигалось, непременно спеша куда-то, такое количество людей и повозок, что любая растительность, даже в стороне от главных путей, безжалостно вытаптывалась. Теперь же вытаптывать стало некому, а искоренять целенаправленно – тем более. Вот и превращался Кремль во что-то вроде уездного бедноватого монастыря. Словно в подтверждение мыслей Матвея, из-за угла показалось здание Приказов, у которого прежде в любое время толпились десятки, если не сотни людей, а теперь было почти пусто.
Но вот из-за небольшого пригорка показался забор долгоруковской усадьбы, которая никогда не отличалась пышностью, а теперь и подавно: видно, хозяин с возрастом все меньше стремился привлекать внимание к своей особе. У ворот возились пара немолодых холопов, которые почтительно поклонились вельможе, а еще один, стоявший вполоборота сухощавый, слегка сгорбленный старичок в кожаной безрукавке и хороших сапогах, то ли не замечал Артемонова, то ли до того расслабился, что и забыл, как в достойных домах должны принимать гостей.
– Эй, православный! Бог в помощь! Хозяева дома?
– Дома, Матвей, дома! Ты заходи.
Старичок повернулся, и Артемонова обдало холодом – обычный признак встречи с князем Юрием Алексеевичем, а старичок оказался именно им. Он совершенно распрямился, и больше не выглядел ни старым, ни сгорбленным, а лицом князь и вовсе не менялся уже лет тридцать: холодные рыбьи глаза навыкате, нос с горбинкой и тонкие губы, всегда слегка изогнутые улыбкой, которая могла быть очень приятной, а могла и не на шутку напугать. Пожалуй, борода и усы князя стали по-стариковски кустистыми и седоватыми, но, в общем, сохраняли свой цвет. Однако Матвей, похоже, поторопился подумать, что Долгоруков совсем не изменился: через мгновение князь опять сгорбился, черты лица его как будто осунулись, глаза потухли, и стало видно, что время также властно над ним, как над любым другим человеком. Он с дружелюбным видом заковылял к Матвею.
– Обнимемся что ли, Матвей? Скажи, что зла на меня не держишь!
– Помирать скоро, Юрий Алексеич, неужели и теперь ссориться будем? Если бы я тебя, Юрий Алексеич, тридцать лет не знал, то может и обижался бы, а так…
Они обнялись, и князь, сокрушаясь, что в доме не прибрано и надо распорядиться, побрел все той же стариковской походкой на высокое крыльцо терема. Его не было довольно долго, и Матвей успел хорошенько разглядеть дом и двор князя, которые, уже привычно для Артемонова, выглядели запущенными, как будто у хозяев не было сил или желания поддерживать их в порядке. "Странное все же дело. Ладно, Чертенок уже не тот, состарился, а сыновья? Да и денег у них куры не клюют, неужели дворецкого хорошего нельзя нанять?". Князь все не шел, майское солнышко припекало все сильнее, а двое слуг с самым невозмутимым видом, не обращая ни малейшего внимания на Артемонова, продолжали, как заводные игрушки, заниматься своими делами. Матвей уже собрался крикнуть одному из них, чтобы проведал еще разок хозяина, но тут откуда-то из глубины двора не торопясь вышел прекрасный кабардинский скакун без седока. Животное подошло довольно близко к Матвею, внимательно разглядывая его умными темными глазами. Артемонов потянулся было, чтобы погладить скакуна, как из-за спины коня выскочил князь Долгоруков. Он крепко сжимал ногами бока лошади, одной рукой держался за гриву, а второй приставил к горлу Матвея короткий кинжал. Ни отстраниться, ни даже разглядеть, как князю удалось проделать такой трюк, у Артемонова не было ни малейшей возможности. Когда он удивленно поднял глаза, то увидел, что Юрий Алексеевич улыбается ему самой обаятельной своей улыбкой.
– Ну что, не совсем состарился Долгоруков? Похож еще на Чертёнка? Проходи, дружище Матвей, в дом – будет во дворе-то стоять!
Внутреннее убранство дома Долгорукова не было, как у многих вельмож в то время, устроено на европейский лад, но нельзя было сказать и того, чтобы хозяин строго держался московской старины. Скорее, обстановка подчеркивала равнодушие князя к любому украшению жилища, в котором было лишь самое необходимое: большой стол, несколько лавок, пара поставцов и сундуков, да красный угол с полудюжиной не слишком богато украшенных, но старинных и красивых икон. Юрий Алексеевич торопливо перекрестился на образа, поскорее уселся за стол и стал нетерпеливо звать слуг.
– Давай, Матвей, выпьем с тобой, да как следует, по старинке! Как раньше пивали. Пока Мишка, аспид, не пожаловал – тогда уж и не посидим путем.
Князь тревожно оглянулся по сторонам, словно удостоверяясь, что аспида-Мишки еще нет по близости, а в глазах его мелькнул неподдельный испуг. Но вскоре примчался слуга с двумя большими кружками меда, и Юрий Алексеевич, с жадностью осушив свою почти до дна, совершенно успокоился и подобрел. В отличие от двора и дома, погреба и кухня в доме Долгоруких были, очевидно, предметом самой пристальной заботы хозяев. Мед был превосходен, и не менее хороши были пироги и другие разносолы, которые очень шустро носили слуги снизу.
– Про ссылку, Матвей, не спрашиваю – письма твои читал. А как тебе Москва-матушка?
Артемонов решил начать разговор с наименее важного, чтобы потом, разговорив князя и дождавшись, пока тот слегка опьянеет, перейти к более серьезным вещам. Хотя играть с Чертенком в такую игру было небезопасно: тут кто еще кого разговорит. Но делать было нечего, да и скрывать Артемонову – тоже.
– Да как-то, видишь ли, князь Юрий, беспокойно. Как бы и сказать… Ты ведь меня давно знаешь – вроде никогда я бабьим сказкам не верил, чертей да леших не боялся. Да и сами мы хуже чертей бывали… А тут приезжаю я к себе домой, в Коломенское, а там такое творится. Ну, не буду всего рассказывать, а то подумаешь: помешался Артемонов на старости лет.
– Да нет, Матвей, не подумаю, – слушая Артемонова князь, к удивлению Матвея, покачивал головой с таким видом, как будто прекрасно понимал и знал, о чем тот говорит, – И правда, странные вещи бывают. То девки вдруг со дворов пропадать стали – у меня вот одна исчезла. А у Стрешнева – знаешь же, целую орду дворовых держит – не менее трех человек. Только одну нашли, да, думаешь, лучше бы и не находили. Ни капли крови у нее не осталось: две дырочки на шее прокололи, и всю, как есть, кровь выпустили. И на земле рядом – ни капельки! Мастер своего дела работал, чтобы его черти в аду жарили! И тело это бескровное у реки с камнем на шее нашли: топить, упырь, собирался, да спугнули. Потом, когда все девки перепугались, да и стали их беречь – перестали, вроде, пропадать. Злодея не нашли, конечно, куда там. Ну, а стая эта бесовская по улицам бродит, спать не дает? Как будто все звери сразу собрались, да с ними еще чертей с десяток. А ведь никто их не видел… Кто знает, может, кроме девок тех бедных.
Юрий Алексеевич со вкусом приложился к кружке. Артемонов и не думал его перебивать, с любопытством слушая рассказ князя. Но если после слов о загадочной гибели девушек он лишь вежливо и сочувственно покачал головой, то услышав о шумной стае, Матвей не на шутку помрачнел и даже, казалось, перестал внимательно слушать князя, погрузившись в свои мысли. Долгоруков, между тем, сделал из своего рассказа неожиданный вывод:
– А все, Матвей, от того, что хозяина нет на Москве: кот из дому – мыши в пляс. До поры до времени по-старому держалось – да мы с тобой и держали – а потом старые дрожжи-то и выдохлись. И все тут, как дурные воеводы в отписках пишут, "побрели врозь". Хорошо, хоть с турком еще при Федоре помирились, сейчас и не знаю, кто и как бы с ним воевал, разве что Тараруя на нехристей напустить… А нынче каждый сам за себя. Главных конфедераций-то две, по числу царевичей, это, как и раньше. Но ты не думай, что все между ними поделились: большинство-то ждет, чем кончится. Одно хорошо: что два всего царевича, а не, положим, десяток. Тогда быть бы на Москве конечному разорению.
Долгоруков, похоже, и правда основательно захмелевший, грустно опустил голову вниз, подперев лицо кулаками.
– А ты-то, Юрий Алексеич, тоже ждешь? – осторожно поинтересовался Артемонов.
– Жду! Давай уж мы с тобой, Матвей, вокруг да около ходить не будем. Тебе, вестимо, только с Нарышкиными по пути, и хотел бы ты, Матвей Сергеич, чтобы я тоже к вам примкнул со всем стрелецким войском. Но это у тебя, да у Нарышкиных и иже с ними путь один, а у нас, Долгоруких, пути разные есть. Пойдешь с вами, а Милославские верх возьмут – всему роду разоренному да в опале быть, а ведь с каким трудом мы из ничтожества поднимались. Но насчет стрельцов не переживай: действуй так, будто и нет никаких стрельцов. Это я тебе пообещать могу.
Тут Матвей решил нанести главный удар, лучшего времени ждать было нечего:
– Да вот, князь Юрий, насчет стрельцов мне и боязно. Верны ли? Я тут, помимо бесовских наваждений, совсем наяву и другое видел…
Слова эти произвели на князя неожиданное действие: он, не дослушав, в ярости вскочил из-за стола, лицо его покраснело и перекосилось.
– Как коня за гриву держал, так и их, хамское племя, держу! – сжав кулак, сказал Долгоруков, – Неужто ты думаешь, что Тараруй ими верховодит? (Артемонов, надо сказать, ни словом не упоминал Хованского). А если увидишь или узнаешь, что где-то стрельцы безделье заводят – сразу мне, и только мне вестового шли. Быстро у меня огня и кнута отведают.
Артемонов благодарно закивал головой, но, сказать по правде, горячность князя говорила ему об обратном: скорее всего, дела со стрельцами шли у него не слишком гладко. Да и, собственно, рассказов о "безделье", несмотря на шум и угрозы, слушать Долгоруков не захотел. Князь, между тем, совершенно овладел собой, и сказал прежним спокойным и немного насмешливым голосом:
– И вот тебе мой совет, Матвей: венчайте Петра как можно скорее, не ждите ни месяца, ни недели. Каждый день теперь на вес золота. И не бойся ничего: давно уже по всей стране ему присягают. Я это хорошо знаю, все ведь книги к Мишке в Разрядный приказ свозят. Ну, бывай, не буду держать государственного человека! Вредно нам, старикам, столько пить. Да и Мишка сейчас явится – плешь проест. Рад был видеть! Ты меня не забывай, глядишь, и повоюем еще вместе!
Глава 9
Несмотря на целый поток событий, закрутивший с утра Артемонова, время было еще совсем не позднее, и Матвей, перед тем, как отправляться на Кокуй к Драгону и Кравкову, решил заехать опять в Коломенское, для чего у него было сразу несколько причин. Во-первых, нужно было уложить в голове все увиденное и услышанное в Москве, и понять, как действовать дальше, хотя бы в ближайшие дни. Матвей и без советов князя Юрия знал и чувствовал, что времени на размышления у него совсем мало, и что, определившись с намерениями, далее надо будет действовать быстро и безжалостно, не давая ни себе, ни другим ни сна, ни отдыха. Сведений по-прежнему было недостаточно, и все же чрезмерно много для всего двух суетных и странных дней, и Артемонов пока не мог представить себе всей картины изменившейся до неузнаваемости московской жизни. Ну а для того, чтобы голова заработала, нужно было хоть немного отдохнуть и прийти в себя от обильно выпитого с утра хмельного. В московском доме, где сейчас были домашние и большинство слуг Матвея, ни отдыха, ни покоя, ему было не найти. События прошедшей ночи, из-за обилия новых впечатлений и того же хмеля, казались уже чем-то давним и почти вымышленным, и Артемонова даже тянуло сейчас в свой загородный дом. Он потихоньку забрал со двора Алима, и отправился в путь.
День был еще лучше вчерашнего. Казалось почти невозможным, что так быстро распустится листва, подрастет трава, и распустятся сразу все цветы. Стало уже не просто тепло, а жарко. За одну ночь весна превратилась в лето, но в такое лето, о котором можно лишь мечтать: без сильной жары, назойливых мошек, зато с режущей глаз яркостью красок и запахом цветущих трав и свежих листьев. Было ли дело в прекрасной погоде, или в том, что Матвей покинул, наконец, производивший на него гнетущее впечатление Кремль, но настроение у Артемонова было самое приподнятое. Никакие происшествия не омрачали его пути, и он чувствовал себя полностью, безо всяких оговорок счастливым. Матвей и не заметил, как примчался в Коломенское, и, вновь решив растянуть удовольствие, направился на запруду возле мельницы. "Сейчас уж точно для водяных и русалок не время!" – улыбнулся он про себя. И маленький пруд встретил его именно так, как он ожидал. Вся красота мая сошлась здесь в одной точке, и окружила его: ярко-зеленые ели, вечно трепещущие и переливающиеся березы, листья кувшинок, и ласковый, растворенный в самом воздухе солнечный свет, в котором летели пушинки и тонкие нити паутины. Старая мельница тихо поскрипывала при каждом легком дуновении ветра. Артемонову захотелось стать маленьким крестьянским мальчиком, чтобы сидеть тут день-деньской с удочкой, и ни о чем не думать. Прошло несколько минут, и Матвей, не без сожаления, хотел уже пойти в дом, как заметил краем глаза что-то странное, выделяющееся из всей окружающей картины. Сначала он никак не мог понять, что же именно его стало беспокоить, но, вглядевшись, он заметил, что стебли старого камыша справа от него опутывает какие-то комки желтоватых нитей, вроде волос. Да это и были волосы. Вскоре Матвей разглядел все, чего вовсе не хотел видеть: затылок утопленницы, ее набухшую на спине льняную рубашку и торчащие из воды голые, распухшие пятки.
– Вот же, черт…
Артемонов был зол и расстроен, и решительно не знал, что делать. Бросаться вытаскивать утопленницу не имело никакого смысла, да он один бы и не справился. Оставалось пойти в дом и отправить слуг, чтобы вытащили тело. Впечатления от прекрасного дня были, разумеется, безнадежно испорчены, и Матвей, раздраженно махнув рукой, побрел к дому. По дороге он замер, вспомнив рассказ князя Юрия про обескровленных и утопленных девушек, и расстроился еще больше: "Ну, ничего плохого мимо меня не прошло. Здравствуй, Белокаменная!".
Зайдя во двор, Артемонов сразу почувствовал, что ни в доме, ни во всей усадьбе нет ни души. На всякий случай, и с какой-то странной надеждой, он покричал слуг, но никто, разумеется, ему не ответил, кроме шумевших на ветру крон берез. Чистота и прозрачность воздуха и безмятежный шелест листьев теперь только подчеркивали пустынность двора, и Матвею стало не по себе. Совсем непонятно было, что же теперь делать с утопленницей. Решив, что до завтра ей вряд ли станет хуже, Артемонов со вздохом направился в дом. Здесь он с некоторым замиранием подошел сначала к кровати, где он давеча видел рукав фиолетового платья, а затем вышел и на балкон, откуда ему пришлось бесславно бежать еще несколько часов назад. Там, конечно, ничего необычного не было. Да и вообще было заметно, что, хотя слуги куда-то и пропали, но перед своим исчезновением отлично прибрали дом. Матвей извлек из погреба бутылку ренского вина и кусок окорока, и уселся в кресло на балконе. Яблони уже начинали цвести, и вокруг цветков вились пчелы, березы по-прежнему шумели, а паутинки по-прежнему медленно летели куда-то в солнечных лучах. Осушив одним глотком полбутылки, Артемонов окончательно успокоился, однако обдумать хорошенько сложившееся положение ему не удалось, поскольку очень скоро Матвей заснул.
Ему долго ничего не снилось, но вдруг он оказался опять у запруды. Все вокруг виделось до того четко и ясно, что и не подумать было, что дело происходит во сне. Разве что, были уже сумерки, в точности такие, как в первый приезд Матвея, и распустившиеся листья опять свернулись едва ли не в почки, как будто Артемонов перенесся на день назад. И вновь, как вчера, он краем глаза увидел темную фигуру, выглядывающую из-за мельницы. Обернувшись, он увидел, к своему большому удивлению, царевну Софью. Она была в угольно-черном платье, облегавшем ее фигуру, но оставлявшем открытыми плечи и верхнюю часть груди: такие платья носили иногда наиболее смелые польки и немки. Волосы ее также были совершенно черными, хотя так, может быть, казалось из-за того, что она стояла против света. В волосах красовались какие-то странные украшения из цветов и веток, из которых особенно выделялась крупная, сияющая белизной на фоне темных волос кувшинка. Таким же белым, как будто бескровным, было и лицо царевны, а глаза и губы, напротив, были совершенно черными, как ее платье и волосы. Артемонов с интересом разглядывал ее, и думал, почему же Софью многие в Москве считают некрасивой: она хоть и казалось в таком наряде несколько пугающей, но была вовсе недурна собой. Царевна вдруг резко вскинула вверх руку, как будто указывая куда-то, позади того места, где был Артемонов, а в глазах ее загорелись две яркие полосы сверху вниз, как у кошки. Это было уже и впрямь жутко, тем более, что там, куда указывала ее рука, раздался звук бурлящей воды и еще какой-то неприятный чавкающий звук, как будто большую корягу вытаскивали из ила. Обернувшись, Матвей увидел, как из-под воды медленно поднимаются сначала пряди светлых, слегка кудрявых волос, а потом и все тело утопленницы в льняной рубахе. Этим, однако, всё не закончилось, поскольку покойница встала на ноги и начала медленно поднимать голову: лицо её было закрыто длинными волосами, но вот-вот они должны были упасть в стороны, и утопленница тогда взглянула бы в лицо Матвею. Артемонов так не хотел этого видеть, что немедленно проснулся.
Почти стемнело и сильно похолодало, небо было красивым, как и всегда в холодные и ясные вечера. Хмель, который придавал всему вокруг приятную и теплую окраску, совершенно выветрился, оставив после себя необъяснимое чувство стыда и испуга. Больше всего Матвей испугался того, что опоздает на встречу с Кровковым и Драгоном в Немецкой слободе, но, вспомнив, что настоящая жизнь на Кокуе начинается в мирное время только ночью, Артемонов успокоился, и, немного дрожа от холода, пошел вниз.