Анна Матвеева
Юбилейный выпуск журнала Октябрь
Таде тем временем наделал долгов и вынужден был искать инвестора. Вот тут-то и явился, как бог из машины (а точнее, выскочил, как черт из табакерки), господин Альфред Эдвардс, основатель самой тиражной европейской газеты «Матэн», богач и бонвиван. Эдвардс был женат на дочери знаменитого психиатра Шарко, изобретателя всем известного душа, но наличие жены совсем не исключало общения с другими приятными дамами, магнат был до этого дела большой охотник. Он согласился стать инвестором Таде, сам же отчаянно увлекся его женой Мизией, которая была на шестнадцать лет младше богача. Чувство взаимным не было, Эдвардс не интересовал Мизию даже при всех своих деньгах, связях и положении в обществе. Но магнат не привык капитулировать перед дамскими капризами и вел наступление прямо-таки по всем фронтам. Публично ухаживал за Мизией в опере, приглашал ее с мужем в гости, отправлял по домашнему адресу Натансонов целые клумбы цветов и названивал по новомодному телефону почем зря. Мизиа так устала от навязчивого внимания Эдвардса, что начала прятаться от него и сочинять истории о том, что она уехала в долгое путешествие. Но однажды они случайно (ох уже эти случайные встречи!) столкнулись нос к носу на бульваре Осман, и магнат пошел на штурм с новой силой.
На сей раз он проявил прямо-таки ветхозаветную изобретательность и отослал неугодного мужа на угольные копи в венгерский Колошвар – почти как царь Давид услал Урию с глаз долой, чтобы скрыть свой грех с Вирсавией. Только вот у Вирсавии уже было кое-что с Давидом до отъезда Урии, а Мизиа хранила верность супругу или, скорее, себе самой: Эдвардс не нравился ей, именно это обстоятельство было решающим. Она жаловалась на излишнее внимание со стороны магната, пыталась отговорить Таде от поездки, но тот не воспринимал слова жены всерьез: «Речь идет об огромном финансовом предприятии, а не о любовной истории!»
Разумеется, стоило Таде уехать в Венгрию, как Эдвардс уже стучал в дверь его парижской квартиры. Мизиа не открыла. Она сидела взаперти с Тулуз-Лотреком, который очень вовремя начал работать над ее новым портретом. Но и Эдвардс не отступал: забрасывал Мизию письмами, умолял о встрече, и в конце концов она согласилась пообедать вместе с ним и его женой. Приехала к ним в дом, старалась не замечать накаленной атмосферы за столом, вела светские беседы… Эдвардс реагировал странно, был бледен и, не дождавшись десерта, ушел к себе в комнату. А его супруга вдруг схватила Мизию за рукав и сказала: «Как вы можете так играть сердцем Альфреда!»
Мизиа слушала мадам Эдвардс и не верила своим ушам: та уговаривала ее стать любовницей Альфреда, иначе он совсем сойдет с ума и оставит семью. Тогда как Мизии показалось, что с ума сошла эта женщина, предлагающая невозможное! Расплакалась, убежала из этого ненормального дома и решила тут же поехать в Венгрию, к Таде. Слуги собрали чемоданы, и уже на следующий день Мизиа заняла место в «Восточном экспрессе».
Дальше все было как в кино, впрочем, вся жизнь Мизии – это сплошное кино! Она еще до Вены не доехала, как в дверь купе постучали и в дверях появился Альфред Эдвардс собственной персоной. Магнат приставил к своей избраннице детектива, который сообщил о ее бегстве, и влюбленный тут же пустился в преследование.
Мизиа не поехала в Венгрию. Она сняла номер в венском отеле, здесь же остановился и Эдвардс, к счастью, в другом крыле. И вел он себя куда спокойнее прежнего, как будто был уверен в том, что теперь ей некуда от него деться. Но Мизиа не сдавалась: она телеграфировала Таде, чтобы он срочно приехал, и еще послала телеграмму художнику Вюйару в Париж. Искала у мужа и друга защиты и помощи.
Вюйар (тоже, как мы помним, влюбленный) немедленно прибыл на помощь, а вот муженек явно не спешил покидать Венгрию… Только тогда до Мизии стало, наконец, доходить, что на самом деле происходит! Таде успел наделать страшных долгов: он потерял все свои деньги и даже сбережения Сипы, брата Мизии, которые тоже вложил в дело, не принесшее никакой выгоды. Эдвардс, по выражению Мизии, прибыл в Вену как бог из машины, появился в пятом акте, чтобы все уладить. Он был готов простить Таде потерянные баснословные суммы, но только при одном условии: тот должен развестись с женой и освободить путь самому Эдвардсу. Супруга магната ошибалась: он не хотел, чтобы Мизиа стала его любовницей, он мечтал жениться на ней!
«Устрой всё! – сказал Таде по телефону, когда Мизиа в панике звонила ему из Вены. И добавил: – Я пропащий человек». Вот так деньги в очередной раз одержали верх над любовью и преданностью. После долгого выяснения отношений, мук совести и слез Мизиа отдала Таде два больших изумруда, с которыми никогда не расставалась. Вскоре они развелись, и в 1909 году Мизиа стала женой Альфреда Эдвардса.
Этот вынужденный брак, как ни странно, оказался весьма приятным. Альфред страстно любил Мизию и нежно заботился о ней, а его баснословное богатство привнесло в ее жизнь много новых возможностей.
Отныне мадам Эдвардс с супругом проживали в чудесной квартире на улице Риволи, а еще у них был в собственности старинный замок. Правда, Мизиа вскоре уговорила мужа его продать. «Земельная собственность никогда ничего не значила для меня», – признавалась Мизиа. И то верно – в сравнении с великим искусством вся эта недвижимость не имеет никакого значения. Коллекция знаменитостей переживала некоторое затишье. Второй муж покупал Мизии драгоценности и научил коллекционировать старинные веера, это было по-своему интересно, хотя собирать великие имена ей нравилось все-таки больше. Ревнивый Альфред через силу разрешал жене поддерживать общение с писателями и художниками и – что весьма великодушно! – тратить на них немалые суммы. Тулуз-Лотреку, смертельно больному в его тридцать пять лет, требовалась не только финансовая помощь, но и дружеское участие, и Мизиа была с ним до последних дней его жизни. Примерно в то время она познакомилась с Марселем Прустом, и впоследствии он выведет ее в своих романах сразу под двумя именами, княгини Юрбелетьевой (Yourbeletieff, princesse) и мадам де Вердюрен: «Когда, в пору триумфов русского балета, появилась открывшая – одного за другим – Бакста, Нижинского, Бенуа и гениального Стравинского княгиня Юрбелетьева, юная крестная мать всех этих новых великих людей, носившая на голове громадную колыхавшуюся эгретку, о какой парижанки прежде не имели понятия, но при виде которой всем захотелось приобрести точно такую же, можно было подумать, что это чудесное создание привезли вместе с бесчисленным множеством вещей, как самое драгоценное свое сокровище, русские танцовщики».
Любопытно, что в это время Мизиа не считала себя сколько-нибудь светской дамой и, по собственному признанию, не могла разгадать загадку «людей света», коими Пруст был просто одержим. Ей было важнее знать, приятно ли общение с людьми, понимать, насколько они талантливы, чем пыжиться от осознания того, каким титулом они обладают. Но со временем она, конечно, стала настоящей светской львицей, потому, возможно, и вдохновила Пруста сразу на два ярких женских образа.
Новые имена
Во времена брака с Эдвардсом жизнь Мизии напоминала детально исполненную мечту молоденькой девушки: успех в обществе, деньги, интересные знакомые, новенькая яхта «Эмэ», отдых в Трувиле, купания и скачки… Гении вновь слетались к ней, как мотыльки, – за той разницей, что рядом с Мизией не было угрозы подпалить крылья. Напротив, она помогала всем и каждому, и вот уже, кажется, муж начал смотреть искоса на то, как супруга тратит его деньги. Художнику ведь сколько ни дай, карманы у него все равно дырявые… Мизиа, кстати, не особо церемонилась со своими протеже да и просто со знакомыми гениями: вела себя с ними так же взбалмошно, как с простыми смертными. Когда великий Энрике Карузо репетировал на ее яхте перед выступлением, распевая неаполитанские песни, она, не терпевшая такого рода музыки, вдруг воскликнула: «Хватит! Не могу больше это слышать». Карузо был поражен: впервые в жизни его просили больше не петь!
Да и с Огюстом Ренуаром Мизиа вела себя более чем запросто, хотя впоследствии и раскаивалась в этом безгранично. Ренуар принадлежал к числу ее давних знакомых (и, не сомневайтесь, был также в нее влюблен).
Когда Мизиа переехала в новую квартиру на улице Риволи, Ренуар был уже очень знаменит, очень стар и очень болен. Артрит почти полностью парализовал его тело, но дух, как известно, параличу не подвластен, как, впрочем, и дар влюбляться. Знаменитый портрет в розовом платье (1907, Филадельфия, Фонд Барнса) Ренуар писал во много сеансов. Начинали рано утром, прислуга вкатывала кресло на колесиках в лифт, и вот уже Мизиа здоровалась со своим прославленным другом… Служанке приходилось прикреплять кисть к парализованной руке гения при помощи резинки, глаза его были всегда полузакрыты, но видел он все, что нужно, и считал, что видит недостаточно. Требовал спустить декольте ниже и страдал, что Мизиа не слушается, – чуть ли не плакал от досады. Спустя годы она будет жалеть о том, что не выполнила просьбу Ренуара обнажить перед ним грудь, в конце концов, это была просьба не мужчины, а художника! Никто не умел передать оттенок женской кожи так, как это делал Ренуар (разве что Тициан, но это было давно). Зря она стеснялась…
Из воспоминаний Мизии об этих сеансах можно узнать, что она довольно часто прерывала их, расстраивая Ренуара. Но светская жизнь требовала постоянного внимания к тем, кто пришел к тебе с визитом. Пусть даже в будуаре тебя ждет сам Ренуар с привязанной к руке кисточкой!
Своей близкой подруге Мизиа впоследствии признавалась, что Ренуар писал ей любовные письма, но она не решилась опубликовать их и спустя годы. Последовала совету одной специалистки, считавшей, что подобные письма стариков к молодым женщинам выглядят очень глупо. Письма исчезли, но портреты – их было восемь – остались, и с каждого из них на нас смотрит Мизиа, какой ее видел Ренуар. Она щедро вознаграждала художника за его работу. Когда портрет в розовом платье был готов, Мизиа послала Ренуару чек, где он сам должен был проставить любую сумму. Но мэтр проявил скромность, взяв лишь 10 000 франков, хотя Мизиа была готова заплатить и в десять раз больше.
Ренуар с симпатией относился к художникам-фаворитам Мизии – Вюйару, Боннару и другим ее поклонникам, среди которых был выдающийся художник-символист Феликс Валлоттон. Но вот о Пикассо при нем даже упоминать не следовало: Ренуар тут же взрывался как порох (а Мизиа, между прочим, была свидетельницей на свадьбе Пикассо и русской балерины Ольги Хохловой). Второй ненавистный Ренуару живописец – это Эдгар Дега, но здесь причина разногласий была не эстетическая, а вполне себе житейская, бытовая. Кажется, они не поделили сферу влияния над племянницей Эдуарда Мане, в ту пору уже покойного, и ссорились так бурно, что в процесс вовлекались окружающие. Мизиа, впрочем, такой ерундой не занималась, ей значительно больше нравилось сводить своих гениальных друзей, чтобы они непременно подружились: ведь таланты так часто вдохновляют друг друга!
Вот, например, Серж Дягилев, в будущем самый близкий друг Мизии, ее земляк, создатель «Русского балета». Почему бы не познакомить Сержа с Ренуаром? Старый художник в момент стал главным любителем балета во всем Париже и преданным поклонником Карсавиной. Мизиа всегда брала ему ложу поближе к лестнице, чтобы можно было разместить инвалидное кресло. Ренуар аплодировал, не жалея бедных больных ладоней, делал комплименты мастерству танцовщиц, костюмам и декорациям Бакста, созданным для «Шахерезады». Какой бальзам для Дягилева! И как рада была Мизиа, что два ее обожаемых гения так прониклись творчеством друг друга…
Не скрывающий своих сексуальных пристрастий Дягилев заявил однажды Мизии, что она единственная женщина, которую он смог бы полюбить. Что ж, в этом не было ничего нового. В принципе, точку можно было поставить уже после слова женщина: она была действительно единственная. Одна такая на весь белый свет.
Именно Мизиа спустя годы утешала страдающего Сержа, когда тот рвал и метал, узнав новость о женитьбе Нижинского, разбившую ему сердце. Утешать Дягилева помогал очередной муж нашей героини – художник Хосе Мария Серт был его ближайшим другом, и Серж высоко ценил его талант.
Дружба с Дягилевым длилась до самой его смерти. Увы, Мизии пришлось хоронить и этого своего друга-гения. В ту пору она была в Венеции, и вместе с одной своей подругой (о которой будет сказано позднее) они купили место на кладбище Сан-Микеле, так как после смерти отца «Русского балета» не осталось ничего, кроме долгов. Верна до гроба – и после: точное определение Мизии, насмешливой, но при этом надежной, как скала…
Приглашения на спектакли «Русского балета» Мизиа отправляла не только Ренуару, но и Марселю Прусту. К сожалению, писатель уже был тяжело болен и отказался посетить ее ложу, но прислал Мизии чудесное письмо, где призывал «не быть такой скромной». Что, позвольте? Скромная? Это слово совершенно не подходит Мизии, но Пруст, оказывается, имел в виду вот что: «Вы единственная, кто мог сказать, что я сноб. Это не так. И Вы единственная, кто мог предположить, что я посещаю Вас из тщеславия, а не потому, что восхищаюсь Вами. Не будете так скромны…»
Пруст часто писал Мизии. Его письма казались ей бесконечными, и некоторых она даже не открывала! После смерти Пруста Мизиа отдала его письма кому-то, кто пожелал их взять, она была крайне беспечна и легкомысленна во всем, что касалось наследия своих «экспонатов». Вот так человечество и утратило посвященные ей сонеты Верлена, рисунки Лотрека, письма Пруста…
В своих письмах Пруст называл лицо Мизии «злым и прекрасным», но с большой симпатией отзывался о новом избраннике Мизии – Хосе Марии Серте, который вот-вот появится на сцене ее жизни.
Перемена фамилии
Любовь таких мужчин, как Эдвардс, ярко вспыхивает, ровно горит и быстро гаснет. Получив то, о чем мечтали, «эдвардсы» неизбежно начинают скучать и отправляются штурмовать новые вершины – сияющие, если любоваться ими издали, и горы как горы, когда увидишь вблизи.
Альфред очень любил театр и прекрасно знал мир сцены. Специально для актрисы Режан он перестроил «Театр де Пари», а потом, войдя во вкус, решил и сам сочинить одноактную пьесу. Называлась она «Потерянный попугай».
Любому драматургу хочется увидеть свое сочинение поставленным на сцене, а начинающему драматургу хочется этого с удвоенной силой. Мизиа не нашла для творения супруга ни одного доброго слова, раскритиковала пьесу почем зря, и он впоследствии «отплатил» ей за это, рассказав о своем триумфе над Таде в легкомысленной комедии «Рикошетом» – втором и, к счастью, последнем сочинении горе-драматурга.
Еще весной 1906 года Эдвардс познакомился с молодой актрисой Женевьев Лантельм, о которой в Париже ходили самые разные слухи. Будто бы она была дочкой хозяйки борделя и своеобразным символом заведения, где заправляла ее мать. Лантельм имела весьма непрочную репутацию, а еще в Париже поговаривали, что она интересуется не только мужчинами, но и женщинами. Вот такая артистка была утверждена на главную роль в пьесе Эдвардса, и он, как ехидно пишет Мизиа в своих мемуарах, не нарушил популярной традиции театрального мира, безумно влюбившись в нее. Все развивалось в точности так, как десятью годами ранее: Эдвардс установил слежку за Лантельм, с каждым днем увлекаясь ею все сильнее. Шестидесятилетний магнат страдал от неразделенной любви (а Лантельм была умна и не желала сдаваться быстро) так бурно, что не мог сдержаться и причитал прямо при Мизии: «Она такая страшная! Видела бы ты ее без косметики! Она тебе в подметки не годится! Я люблю только тебя!»
Мизиа, впервые попавшая в ситуацию, когда мужчина рядом мечтает о другой женщине (ей это было в новинку и в диковинку), заказала портрет Лантельм и поставила его на свой туалетный столик, пыталась подражать ей в туалетах и прическах. Она считала свою соперницу неотразимой, а на Эдвардса, разумеется, злилась: мало того, что он не мог скрыть от нее своих чувств к другой, так еще и пытался отдариваться от Мизии очередными ценными подношениями. В конце концов Лантельм, конечно, сдалась, и Альфред стал ее любовником.
Мизиа не раз вспоминала первую жену Эдвардса, ту бедняжку, что уговаривала Мизию спасти их брак! Впрочем, здесь не на ту напали. Мизиа никогда не будет просить Лантельм ни о чем подобном, хотя Альфред беспрерывно уговаривал жену встретиться с актрисой и убедить ту «оставить нас в покое» (хотя кто кого беспокоил, это большой вопрос).
В конце концов Мизиа сдалась, а впрочем, ей было еще и любопытно увидеть наконец свою соперницу воочию. При входе в дом Лантельм Мизию обыскали. Вначале лакей, потом горничная желали убедиться, что у нее нет при себе оружия. Затем появилась роковая соперница и… тут же обрушила на Мизию водопад комплиментов. А потом сказала, что вернет ей мужа при трех условиях. Первое – миллион франков, второе – жемчуг, который был на шее Мизии, а третье – сама Мизиа. Она должна стать любовницей Лантельм.
Ну это уж было как-то чересчур! Мизиа сняла с шеи ожерелье, попросила несколько дней на то, чтобы собрать миллион, а что касается третьего условия, оно, простите, невыполнимо.
На том дамы и распрощались. Но не успела Мизиа доехать до дома, как ей уже прислали пакет с пресловутым жемчугом, а при нем письмо, где Лантельм уточняла требования: украшения и деньги отменяются, но не третье условие!
Мизиа была в ярости. Лантельм же, со временем поостыв к ней, почувствовала вкус к богатой и красивой жизни и стала постепенно отжимать у мадам Эдвардс ее драгоценности, а позднее «выселила» Мизию с любимой яхты.
Альфред оправдывался, обещал порвать с любовницей, но в конце концов ушел к ней навсегда, оставив жене записку в будуаре: он, дескать, обожает Мизию, но, будучи проклят судьбой, вынужден покинуть ее. Спустя четыре месяца после развода с Мизией в 1909 году магнат женился на Женевьев Лантельм, а Мизиа уехала вначале в Италию, потом в Нормандию, потом еще куда-то… Пруст в одном из писем с большим злорадством описывал сцену в «Гранд-отеле» Кобурга, коей он стал свидетелем: по чистой случайности здесь собрались Таде Натансон, Эдвардс с новой супругой и несчастная Мизиа. Впрочем, долго быть несчастной она попросту не умела и, когда, уже в Париже, ей представили испанского художника по имени Хосе Мария Серт, сразу же поняла, что черной полосе в ее жизни пришел конец.
Серт был на два года моложе Мизии, он был хорош собой, брутален и, наконец-то, талантлив! Два прежних мужа Мизии могли похвастаться чем угодно, кроме творческой одаренности, но Серт стал не просто новым мужем, но и достойным экспонатом ее коллекции, пришедшей в некоторый упадок. Он уже имел славу выдающегося художника-монументалиста, создавшего целую серию грандиозных панно и скульптур. Носил сомбреро и дивный плащ. Умел рассказывать восхитительные истории о самых бредовых вещах и так бурно при этом жестикулировал, что Мизиа не могла оторвать взгляд от его красивых длинных пальцев. Стоит ли удивляться, что она приняла приглашение Серта поехать с ним в Италию, а вскоре стала его женой, правда, сначала гражданской. Они обвенчались лишь двенадцать лет спустя, в 1920-м. Именно под его фамилией она захотела остаться в истории: мы помним Мизию Серт, а не мадам Натансон или Эдвардс… «Мой третий брак, – писала Мизиа, – на самом деле можно назвать первым, так как он единственный был подсказан сердцем и любовью».
Конечно же, Мизиа без устали работала, как мы бы сейчас сказали, на продвижение своего мужа. Она тянула его карьеру упрямо, как вол. А он развлекал ее, попутно и подспудно занимаясь образованием возлюбленной: ходить по музеям или театрам с Сертом было для Мизии истинным наслаждением. В Сикстинской капелле Серт доставал зеркало, чтобы она смогла разглядеть прекраснейший в мире потолок. В парижском театре к нему спешил сам Дягилев, и вскоре Мизиа стала называть русского гения «своим ближайшим другом», просто Сержем или Дягом, как его звали самые близкие.
Вообще жизнь как-то снова наладилась. Мизиа сняла очередную чудесную квартиру на набережной Вольтера, Боннар расписал ей гостиную, а в гости сюда каждый день приходили Жан Кокто и Саша Гитри. Аристид Майоль предложил Мизии позировать, он задумал сделать памятник Сезанну и решил, что не стоит искать другую модель. «Самый ваш облик, думается мне, олицетворяет бессмертие», – писал знаменитый скульптор. К сожалению, Мизиа отказала Майолю, ей было так скучно позировать! Молодой и тогда еще малоизвестный композитор Франсис Пуленк посвятил мадам Серт свой балет «Лани», Эрик Сати называл ее Дамой и Волшебницей, уверяя, что сочинял балет «Парад», думая только о Мизии! Занавес к этому знаменитому балету, гвоздю программы «Русских сезонов» Дягилева, сделал Пикассо, а Жан Кокто работал для «Парада» как художник: Мизиа вновь сводила гениев вместе и была счастлива как никогда. Она стала свидетельницей триумфа Нижинского в «Послеполуденном отдыхе фавна», шокирующем балете, ставшем главным событием в карьере Нижинского-хореографа. Поставлен он был по мотивам эклоги давно покойного, но незабвенного Малларме, декорации и костюмы исполнил Бакст, а лучшую рецензию написал… великий Роден, назвав «Фавна» «совершенным воплощением античной эллинской красоты».
Дягилев был невероятно одаренным человеком во всем, что касалось искусства, но, когда речь заходила о финансах, ему приходилось намного труднее. Вечные долги, страхи перед кредиторами, постоянное ожидание банкротства… К счастью, рядом всегда была верная Мизиа. Когда генеральную репетицию «Петрушки» задержали с условием немедленной оплаты костюмов, она помчалась на машине домой, чтобы дать Сержу нужные четыре тысячи франков. И, разумеется, это были не первые и не последние деньги, которые Мизиа тратила на «Русский балет», а также на нужды всех композиторов, художников и литераторов, которых опекала. Средства у нее были, да и Серт оказался вполне обеспеченным человеком благодаря полученному наследству и постоянным заказам, поступавшим со всех концов света.
Жемчужиной коллекции Мизии Серт стало знакомство с Игорем Стравинским, впрочем, в своих мемуарах она отзывалась о русском гении сдержанно. Была на стороне Дягилева во всех ссорах со Стравинским, считала, что свои лучшие вещи он создал во времена сотрудничества с Сержем и что даже славой своей Стравинский обязан Дягу. Мизиа писала, что успех вскружил Стравинскому голову, а вкус к деньгам, пришедший вслед за этим, довершил начатое. Он довольно часто присылал Мизии письма, в которых просил найти для него денег. Что ж, она помогала и Стравинскому, чьей музыкой искренне восхищалась, любила ее и понимала, как понимали в то время немногие. Но по-человечески, пожалуй, осуждала его за неблагодарность, которую композитор проявлял к Сержу: Стравинский, в конце концов, заявил, что балет навлек на него анафему! «Знает бог, – вновь слова Мизии, – нужда художников никогда не оставляла меня равнодушной, но между нуждой и алчностью лежит целый мир – мир, в котором хочется, чтобы жили художники». Кстати, «Пьесы для квартета», которые Стравинский посвятил Мизии – в благодарность за многолетнюю поддержку, – ей решительно не понравились, и она вновь не удержалась от прямой и непосредственной оценки. «Вторую пьесу я ненавижу, слышите, яростно ненавижу!» – писала она Стравинскому.
Между тем, счастливое семейное плавание Эдвардса и Лантельм закончилось настоящей трагедией, причем слово плавание здесь стоит понимать буквально. Обожаемая Мизией яхта «Эмэ», которая отошла к сопернице вместе с драгоценностями и супругом, стала местом гибели третьей жены Эдвардса: летом, во время круиза по Рейну, Лантельм будто бы упала за борт и утонула в великой германской реке. Парижские сплетники такому повороту дел не поверили решительно, и вскоре в кулуарах стали бродить слухи о том, что Лантельм убил муж, столкнув бедняжку за борт. Кое-кто, впрочем, обвинял в ее смерти Мизию, так и не смирившуюся с потерей супруга и состояния. Мизиа, конечно, была ни при чем, ее интересовали лишь Серт и коллекция, а вот Эдвардсу, ставшему вдовцом, пришлось судиться с клеветниками и требовать опровержений в газетах от самых ретивых журналистов.
Драгоценности тоже не принесли Лантельм счастья. В прессе зачем-то сообщили, что вместе с телом актрисы на кладбище Пер-Лашез погребены ее знаменитые бриллианты и жемчуга, и могилу тут же вскрыли воры, которым, впрочем, тоже не повезло: мимо очень кстати проходил полицейский и те бежали, бросив на месте свои трофеи. Позднее драгоценности были проданы с аукциона Друо, кроме того, парижане могли приобрести ковры, книги, мебель и даже белье Лантельм, чья жизнь так рано и страшно оборвалась.
Эдвардс – был он виновен или нет, история умалчивает – тяжело переживал кончину супруги. Он продал яхту, переехал в другой дом и пытался найти утешение в обществе молодых красавиц. Парижские остряки, увидав магната с очередной пассией, перешучивались: «Надеюсь, эта умеет плавать?» Ну а летом 1914 года Мизиа узнала, что ее ненавистный второй супруг находится при смерти. Мадам Серт не была злопамятной и проявила великодушие даже здесь: приехала проститься к человеку, который так обидел и унизил ее… Увы, Эдвардс умер за десять минут до того, как Мизиа вошла в дверь, она простилась уже с мертвым Альфредом и, как сказано в мемуарах, «ушла почти счастливая, чувствуя, что и он, и я словно освободились».
Новое время, новые имена
После смерти Эдвардса Мизиа не получила ни гроша – и не потому что магнат был скуп, а потому что сама поленилась подписать документы у нотариуса (позировать Майолю, встречаться с нотариусами – помилуйте, какая скука!). При жизни Эдвардса она жила на проценты с ренты, но, когда магнат скончался, наша героиня осталась ни с чем. Впрочем, судьба любит легкомысленных: вначале Мизиа крайне удачно продала свою квартиру на набережной Вольтера, а после, когда уже началась война, ей удалось сохранить эти деньги: часом раньше моратория, когда были заблокированы все счета в банках, Мизиа забрала все до франка, повинуясь лишь собственной интуиции, и сама закрыла счет.
Война войной, коллекция – коллекцией. Привычный Мизии богемный круг был теперь разбавлен именами политиков и выдающихся военных. Она знакомится с Клемансо, Бертело, Галлиени и Роланом Гарросом, прославленным летчиком, впервые в истории перелетевшим через Средиземное море (нет нужды говорить о том, что Гаррос однажды взял Мизию с собой в полет, и о том, что в редкие минуты отдыха она играла для него на рояле).
Впрочем, было бы несправедливо умолчать и о том, что Мизиа Серт делала во имя победы: при ее участии была сформирована колонна санитарных машин для оказания первой помощи, организован сбор денег и вещей для Красного креста и так далее. Санитарами в ее колонне были Серт и Жан Кокто, который после мобилизации отправлял Мизии письма с фронта.
Пополнялась ли коллекция Мизии женскими именами? Хороший вопрос. Конечно, она отдавала предпочтение мужчинам, справедливо считая, что встретить среди них гения намного проще, чем среди женщин. Но для некоторых, разумеется, было сделано исключение. Сама Мизиа признавалась, что наибольшее восхищение из всех женщин у нее вызывала англичанка леди Рипон. «Единственная женщина, которая меня поражала», – говорила о ней Мизиа. Фрейлина английской королевы, знатная дама, леди Рипон стала еще и доброй феей «Русского балета», всесторонне поддерживая Дягилева.
Незадолго до Первой мировой Мизии представили юную танцовщицу, мечтавшую работать у Дягилева. Девушка решила показать товар лицом и исполнила при Мизии танец, будучи совершенно обнаженной. К сожалению, на мадам Серт эти ухищрения никакого впечатления не произвели, она сочла девушку бездарной и тут же забыла как ее имя, так и просьбу составить протекцию. Но девушка спустя годы напомнила Мизии о себе, теперь ее звали Мата Хари. «Банальная танцовщица из ночного клуба, искусство которой заключалось в том, что она показывала свое тело», – припечатала Мизиа, распорядившись, впрочем, чтобы бедняжке дали денег, ведь она казалась такой нищей!
Ну а главный бриллиант женского раздела коллекции – это, конечно, дружба с Габриэль Шанель. Они познакомились в мае 1917 года и дружили, как было принято у Мизии, до самой смерти (на сей раз смерти Мизии). Мадам Серт была, по сути, рекламным манекеном, витриной творчества Шанель. Мизиа ввела Коко в артистические круги Парижа, с ее помощью та получала роскошные заказы. Именно Шанель была той загадочной подругой, которая разделила с Мизией оплату погребения Дягилева в Венеции.
И еще Шанель однажды попросила Мизию не упоминать о ней в мемуарах, дескать, она сама потом расскажет свою историю. Мизиа обещала выполнить просьбу и слово сдержала, но не смогла не фыркнуть: «История Шанель уже написана. Достаточно опубликовать твои бухгалтерские книги!»
Воспоминания Мизии, по мнению историков, грешат множеством неточностей и неувязок, иногда случайных, порой сознательных. Но о главной трагедии своей жизни она рассказывает так честно и печально, что ей нельзя не поверить.
В 1925 году, когда одна война закончилась, а вторая еще не думала начинаться, Хосе Мария Серт услышал звонок в дверь своего ателье. За дверью стояла незнакомая девушка лет двадцати. Она была прелестна, с нездешним шармом и говорила по-французски с приятным акцентом. «Вы думали, я натурщица? Но нет, меня зовут княжна Русудана Мдивани, – сказала гостья. – Я скульптор».
Русудана, или Руси, как ее звали близкие, желала обучаться ремеслу у знаменитого монументалиста Серта. Она была грузинкой из Тифлиса, дочерью военного атташе русского царя и родной сестрой знаменитых «братьев-многоженцев Мдивани», любителей выгодных браков. Серт согласился давать уроки Руси и вскоре уже был по уши в нее влюблен. Конечно, это стало известно Мизии. Ох уж эти проклятые «треугольники», как будто в мире нет других геометрических фигур! Вновь, как в предыдущих своих браках, Мизиа оказалась между двух огней, и огни эти пылали так яростно, что готовы были сжечь друг друга, а заодно и ее самое. Что ж, она знала, каково это – любить по-настоящему. Это значит «отдать мужчине все, и даже женщину, которую он любит…»
Руси по возрасту годилась им с Сертом в дочери, к тому же девушка совсем недавно потеряла мать. Да, чувства пятидесятилетнего Хосе Марии к своей ученице нельзя было назвать отеческими, но Мизиа привязалась к ней по-матерински, и вскоре они фактически жили втроем… И когда спустя год Русудана вдруг решила уехать из Парижа в Нью-Йорк, к братьям, Мизиа не хотела отпускать ее от себя. При этом она понимала, что девушка бежит прочь от Серта… И страстно мечтает найти себя.
