Анна Матвеева
Юбилейный выпуск журнала Октябрь
– И вы, что же, думаете… – Я совсем растерялся и, наверное, глупо заулыбался.
Кимура-сэнсэй, очевидно, меня разыгрывал.
– Я долго искал Ханако-сан, спрашивал о ней других студентов, но никто не мог сказать, что за девушка приходила к нам в тот день: большинство и вовсе не обратили внимания на незнакомую студентку да и не были даже уверены, что видели ее. Я же думал только про Ханако-сан и почти забросил занятия, хоть и приближались экзамены, только сидел каждый вечер после лекций в парке возле университета, рассматривал ее закладку и представлял себе нашу встречу: что я скажу ей, возвращая ее вещь, и что она мне ответит. Иногда в моих мечтах Ханако-сан улыбалась мне и благодарила, иногда удивлялась и отвечала, что она и думать забыла о такой незначительной потере и не нужно было так беспокоиться, а иногда смеялась надо мной, и этого я боялся и говорил себе, что, если она будет надо мной смеяться, лучше бы мне никогда ее не находить. Но мысль о том, что я не найду Ханако-сан и не увижу ее лица, пугала меня еще больше. Короче говоря, я мучился. – Кимура-сэнсэй рассеянно постучал мизинцем по пустой кофейной чашке, затем взглянул на меня виновато. – Я сильно отвлекаю вас, Никорай-сан?
Я отрицательно покачал головой, хотя мне уже, по правде, было пора.
– Я наконец повстречал Ханако-сан в последний день семестра. Мне бы надо было думать, что меня исключат из университета, но я не мог думать ни о чем, кроме того, что не смогу больше приходить туда и ждать ее, чтобы отдать ей закладку для учебника, больше меня ничто не заботило. Я не выпускал маленький веер из рук и даже ночью просыпался, чтобы посмотреть на него и дотронуться пальцами до перламутровых вставок – конечно, это был вовсе не перламутр, а просто разноцветный пластик, – такую вещь можно купить в любом магазинчике бижутерии на крупной станции.
Я машинально сжал руку, в которой держал заколку Момоко-сан, и пластиковые зубья впились мне в ладонь сильнее – скорее всего, останутся небольшие синяки. Эта вещь действительно не имеет никакой ценности, и разумнее всего было бы просто выбросить ее и забыть.
– Ханако-сан стояла на лестнице, вполоборота ко мне. Руки она сложила на перилах и смотрела вниз, как будто высматривая там что-то или наблюдая за студентами, которые шли в аудитории или просто стояли и разговаривали на этажах. Я подошел к ней и что-то сказал про потерянную закладку – только в тот момент мне пришло в голову, что я ведь не знал ее настоящего имени! Услышав мой голос, Ханако-сан повернула голову. Ее лицо, как и в тот день, было густо покрыто косметикой, и она, несомненно, каким-то образом узнала меня. Она улыбнулась – грустно, но в то же время такой улыбкой, какой может улыбаться человек, собравшийся совершить что-то жестокое. Она подняла руки, больно схватила меня за плечи и столкнула с лестницы, да так, что я, скатившись по ступеням, сильно ударился о стену и ненадолго потерял сознание. С того случая я так сильно хромаю. Хотя в этом была и своя положительная сторона: за время болезни мне удалось наверстать пройденное, и меня все-таки не исключили из университета.
– А закладка Ханако-сан, она все еще у вас? – спросил я, напрасно ища в выражении его лица признаки лукавства и удивленный такой простой и такой печальной развязкой.
– Нет. – Кимура-сэнсэй покачал головой. – Должно быть, я выронил ее, когда упал, или Ханако-сан сама забрала ее. В любом случае, я ее больше никогда не видел.
После лекции я, решив пропустить несколько заполненных в вечерний час пик электричек, задержался во дворике со скульптурами возле бю: ти. Гипсовая красавица, склонив набок голову, равнодушно смотрела на заколку, которую я снова достал из кармана и вертел в пальцах – на лекции я с трудом от этого удержался. При закатном солнце стразы на крыльях серебристой стрекозы тускло поблескивали и казались настоящими драгоценностями. Если Момоко-сан – мстительный дух, который теперь будет неотступно преследовать меня, то лучшее, что я могу сделать, – это по возвращении домой написать письмо моей невесте. Может быть, тогда икирё: исчезнет, я выброшу заколку в ближайший контейнер для сбора пластика и буду вспоминать рассказ Кимуры-сэнсэя просто как странный и забавный эпизод. Но вот только мне совсем не хотелось, чтобы Момоко-сан пропала, и, если теперь мы действительно каким-то таинственным образом были связаны, я непременно должен был встретить ее снова. Физически я, скорее всего, сильнее Кимуры-сэнсэя в молодости, тем более я предупрежден и не дам ей столкнуть меня с лестницы. Не знаю, сколько времени я провел в этих раздумьях, но, вернувшись в тот день домой, я не нашел заколки со стрекозой ни в карманах, ни в моем кейсе с материалами к лекциям. Должно быть, я обронил ее где-то по пути к платформе Гэйдайдоори или в извилистых переходах нагойского метро.
Марта АНТОНИЧЕВА
Разговор с человеком
рассказ
Церковь занимала весь восемнадцатый этаж развлекательного центра. Когда лифт остановился, вышел только Илья. Остальные спешили на другие этажи – в кино, по магазинам, к проституткам, на работу, гонки, в сауну, спортзал.
В храме не было ни души. Илья подошел к автоматам и выбрал в одном свечу среднего размера. На экране высветились свободные места, где можно ее зажечь. Он выбрал с краю. Спереди у алтаря зажглась еще одна свеча, красная.
В автомате с записками выбрал «за здравие» и набрал на экране имена сестры, матери и отца. В чеке имя отца было указано с ошибкой. Разберутся.
Сел на мраморную скамью. Перед ним светились голографические иконы, которые меняли выражения лиц со скорбных на веселые и реагировали на движение, поворачиваясь лицом и помахивая руками, подзывая к себе, указывая на молитву рядом.
Он сел напротив Николая Чудотворца, тот повернул к Илье лицо и приветливо помахал рукой. Указал на кнопку – достаточно бросить монетку, и молитву прочитает тихий, но одновременно высокий мужской голос, который разнесется по храму, отражаясь в каждом уголке.
Илья отрицательно покачал головой, ему это не нравилось. Напоминало аудиокниги. Нужно поговорить с кем-то живым.
Он подошел к самому большому из автоматов у входа. Поначалу хотел выбрать причастие, но передумал: дорого и не готов он, ведь перед причастием нужно исповедоваться. А ему бы просто поговорить.
Он запутался в дополнительных пакетах и опциях. Все они шли с разными обрядами и услугами. Отдельно можно выбрать только беседу, исповедь и причастие на выбор: с человеком, роботом или священником. Илья выбрал беседу с человеком. В разделе дополнительных опций уточнялось, какие эмоции требуются от человека: сочувствие, отзывчивость, жалость, раздражение, возмущение, гнев, грусть, смущение, неловкость, радость, гордость, благодарность.
Илья отказался от эмоций: это же человек, не робот, по нему будет видно. Оплатил, и сразу сверху приехал лифт, а в нем – невысокий мужчина средних лет. Он смотрел прямо, как робот.
– Пройдемте, – сказал он Илье, и они сели на лавку неподалеку от иконы Ксении Петербургской. Та приветливо улыбнулась Илье.
– Начинайте, – сухо произнес человек и уставился в пустоту.
Илья ожидал большей палитры эмоций, но так устал общаться с роботами по работе, что одно присутствие живого человека, готового его выслушать, очень мотивировало.
– Я никогда не узнал бы обо всем, если бы не ведро, – начал он. – Такая конструкция, которую раньше использовали для разных нужд – я погуглил, – мытья пола, стирки и даже приготовления пищи.
Поначалу мне это казалось еще одной ее необычной фишкой. Аня, знаете ли, любила все странное, особенно старину, – тащила в дом сундуки и шкатулки, непонятные абажуры. Она была очень привязана к своей бабушке, та прожила лет триста и многое успела застать. Так что всем, что Аня знала, она была обязана бабушке. Наверное, поэтому выбрала профессию декоратора. Ей не нравилась компьютерная графика, она часто повторяла, что в ней нет души.
Мы познакомились у друзей, я тогда занимался торговлей и был богат, а она молода и немного взбалмошна, на этом и сошлись. Она поступила в престижную школу дизайна, оплачивать которую приходилось мне, и была абсолютно счастлива. Казалось, ее счастья хватало с избытком на нас обоих.
– С ней было весело, – словно оправдываясь, продолжил он. – Иногда даже чересчур. На третью годовщину совместной жизни я подарил ей кошку – она любила животных. Все остальное у нее и так было.
Кошку поселили в специальном доме из дерева и тряпок, который та оберегала от глаз остальных, как Аня наше жилье. Они были в чем-то похожи, эти два существа.
Через пару месяцев кошка вдруг сильно поправилась, и тогда Аня достала откуда-то это злополучное ведро. Сказала, что хранила его в гараже, среди других антикварных вещей, доставшихся ей от бабушки. Зачем его принесла, объяснять не стала, бросила что-то вроде «скоро увидишь».
И я увидел. Правда, не сразу, через пару недель. Внутри ведра. Трупики новорожденных котят. Четыре штуки.
Аня со смехом показала его, а после смыла уже обмякшие тельца в унитазе. Просто нажала на кнопку.
Она тогда уже была беременна, хотя мы еще не оформили отношения.
Кажется, все, кроме меня, остались довольны ее поступком, даже кошка сидела неподалеку и облизывала спокойно лапу.
Но вы же знаете закон? Вышло, что я невольно стал соучастником убийства, и не одного, а четырех! И церковь поддерживает закон, так что вы должны быть на моей стороне!
Когда я спросил Анну, зачем она так поступила, та ответила, что этому ее научила бабушка, которая делала так всегда.
«А как же закон?» – не поверил я тогда.
Аня пожала плечами, ухмыльнулась и сказала что-то вроде: «Ну ты же меня не сдашь?»
Что мне оставалось делать? Я не мог дальше жить с убийцей!
Потихоньку она и кошка стали занимать все больше места в квартире. Нам пришлось оформить отношения, так как поводов, чтобы отказаться от этого решения, я не придумал. ДНК-тест подтвердил отцовство.
Анна стала скупать детские вещи и захламлять ими дом. Секса у нас не было, потому что ее психолог запретил. По вечерам она сидела в обнимку с кошкой и смотрела комедийные сериалы. Засыпала с кошкой в нашей кровати – я переселился на диван в гостиной.
Я старался возвращаться с работы все позже и позже, разговаривать с ней было не о чем.
Когда меня срочно вызвали в командировку, она потеряла ребенка. Врачи сказали, что его можно было спасти, если бы она обратилась к ним на несколько часов раньше, но я им не верю.
Случилось так, что ночью кошка пришла к ней спать и легла не привычно рядом, а на лицо Ани. Та стала задыхаться во сне, и от испуга у нее начались внутренние сокращения. По словам врачей, если бы я был рядом, то помог бы Ане прийти в себя.
Она позвонила в скорую, та приехала к обеду, в итоге ей дали наркоз и выскоблили. Все произошло очень быстро. Когда Аня вернулась домой, кошка пропала. Аня собрала все детские вещи и отнесла в приют. Забросила работу и подолгу сидела на кухне, глядя во двор, на играющих детей.
Однажды я вернулся с работы и не нашел и ее. Осталось только ведро, которое теперь перешло ко мне. – Он помолчал минуту. – После я встретил ее однажды, через много лет, но она совершенно не изменилась. В павильоне игр с дополненной реальностью проходила презентация, и друзья притащили меня за компанию. Аня стала прототипом одной героини. Она даже не повернула голову, хотя слышала мой голос. – Казалось, он хотел что-то добавить, но в последний момент передумал, и речь его запнулась.
– Мне часто снятся кошмары, – продолжил он, собравшись. – Я принимал разные препараты, но проблему со сном они не решают. Психолог посоветовал сходить в ваше заведение, хотя в Бога я не верю. Но мне начинает казаться, что есть кто-то выше нас, кто решает, быть нам счастливыми или нет. Так ведь? Иначе зачем эти голограммы, свечи и прочая атрибутика?
Собеседник взглянул на него безучастно, вздохнул и промолчал. Казалось, он вообще не слушал монолог, а только присутствовал здесь как тело. Душой он находился где-то очень далеко.
– Почему вы молчите? – не понял Илья. – Я тут душу буквально перед вами излил, о самом наболевшем рассказал, а вы просто молчите. Человек ты или кукла?
– Слушай, ты выбрал базовый пакет. Он включает только одну опцию – выслушать. Я это сделал. На что ты еще рассчитывал? – Человек устало заглянул Илье в глаза. Он напоминал сотрудников круглосуточных кол-центров, которым постоянно приходится выслушивать чужие жалобы.
– Но с таким же успехом я мог бы рассказать все роботу!
– Да, это было бы дешевле, и он наверняка посочувствовал бы тебе и даже чем-то помог, если бы программа позволяла. Но ты выбрал опцию «разговор с человеком». Она дороже, но ты ведь понимаешь, людей в наше время осталось мало и ценность разговора с человеком – самая высокая.
– Но чем ты тогда отличаешься от робота? Ты даже не смотрел на меня, когда я с тобой разговаривал!
– Это все, что входит в базовую опцию, извини. Для диалога следовало брать пакет «исповедь» либо проходить курс «очищение души» со священником. У нас же есть F.A.Q. Ты ознакомился с ними перед выбором?
– Это нечестно! – возмутился Илья. – Я обращусь в региональное отделение прав потребителей! Сейчас же вызывай менеджера по продажам!
– Господь Бог – мой менеджер по продажам, – произнес устало человек и вышел в невидимую дверь, где воспарил на прозрачном лифте вверх, отрешившись наконец от всего земного.
Геннадий ВДОВИН
Памяти «Невечерней», или О хоровом пении[16]
соло
Светлой памяти деда моего –
Сергея Никифоровича Вдовина
Ай, да невечерняя, невечерняя ли нэ заря
Ай, заря, ой, да зорька,
Зорька виткак спотухала, спотухала,
Зорька виткак спотухала, спотухала,
Спотухала эй ли нэ заря.
Старинная таборная песня
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею – звон и гам
Буйный и мятежный.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Аполлон Григорьев
Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне,
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,
И говорил: «Учись, сынок,
Учи цыганский счет –
Семь дней в неделе создал Бог,
Семь струн в гитаре – черт,
И он ведется неспроста
Тот хитрый счет, пойми,
Ведь даже радуга, и та,
Из тех же из семи
Цветов…»
Александр Галич
Дед мой цыганский, Сергей Никифорович Вдовин, отвоевавший все войны и отсидевший все лагеря, петь, как и положено цыгану, умел.
Умел.
Хорошо умел.
Но не любил уметь.
Не любил и не спешил.
Никогда не солировал и не тенорил.
Никуда не торопился.
Ничуть первым не запевал.
Впрочем, в доброй мужской компании после пятой рюмки низким, глубоким, чуть хрипавым баритоном всегда было подтягивал…
И «Эх, дороги!..»
И «…Прощай, любимый город…»
И «Давай закурим…»
И «Прощание славянки»…
И «…Растаял в далеком тумане Рыбачий…»
И «По тундре…»
И «…Любимый город в-синий-дым-китая…»
…
Через четверть-другую часа, рюмке на восьмой-девятой слышалось вдруг, что точнее всех, и глубже всех, и абсолютно в ноту попадая, поет он.
Поет деликатно, ведя нежно неумех, спасая терпеливо безголосых, вытаскивая грубо лажающих…
Поет, не солируя, не подавляя, не унижая…
Поет, зовя и приглашая, разделяя, не властвуя…
Поет, соучаствуя и сочувствуя…
Поет скромно.
Поет по фронтовому и по лагерному братству…
Поет, показывая глазами, кулаками и желваками моему отцу, навсегда тенору, красавцу, герою и солисту, что здесь-то ему-то и промолчать.
Батя, бронзовея цыганским стоическим профилем светлой памяти древнегреческих рымлянцев, тихо, безнадежно и бледно затыкался, уставляясь в не питую пока рюмку.
…
Итог собрания: «А хорошо, мужики, посидели!» – дед считал наградой.
Этим-то результатом он был всегда доволен, хитро прихлебывая остатнее, разливая посошки и подавая, раздавая, выдавая товарищам ватники, костыли, шинели, кепки, плащи, палки и пальто…
…
Вовсе иначе дед пел мне колыбельные.
«По тундре…» Спи, б\дь. – «…по железной дороге…» Спи.
«Что за песня в степи молдаванской! Как дрожит под ногами земля!» Спи, б\дь.
«Уна маттина ми сон свеглято…» Спи, б\дь. «О белла, чао…».
«Шел по улице сиротка, посинел и весь дрожал…». Спи, б\дь. «Шла по улице старушка, пожалела сироту…» Спи.
«Любо, братцы, любо…» Спи, б\дь. «Атаман узнает, кого не хватает…» Спи, спи уже!
…
Ежели я сразу не засыпал, а от этих щедрот я сразу никак не задремывал, то просил «Невечернюю».
Пел ее дед неохотно, начиная как бы из-под спуда, глотая слоги не помнимой никем речи стальными зубами.
Ай, да невечерняя, невечерняя ли нэ заря…
…
– А пошто тебе, дурачок?..
– Понять…
– Что понять?
– Как сделано…
– Дурак ты, внук. Красота не развинчивается…
– Дед! До конца-то, конечно, не разобрать, но что-то слышится соуместное.
– Да… Хорошо – «соуместное». Сам придумал?
…
– Дед, а «Невечерняя» – это про что?
– Зачем тебе это, мальчик?.. В паспорте у тебя все равно будет написано «русский»…
– Поглядим.
– Дурак… Ты, конечно, можешь записать в паспорте «цыган» и огрести…
Но…
Ты не можешь выучить язык, которого, почитай, нет, и обратиться к преданию, которого тоже нет, или к отсутствующему писанию, которого тоже не существует…
Разве что, Бог дай, поступишь в Московский императорский университет и выучишь санскрит. А там, Господь милостив, чего-то и поймешь… И кому-то что-то докажешь…
…
Начитанный Генька самокритично сообщал, что он никак не Ломоносов и рыбного обоза из-под Архангельска, поди, уж не предвидится, а Московский императорский университет нынче МГУ.
Дед хохотал, ослепительно светя под моим косым ночником железными зубами, подаренными ему партией и правительством за «Красную звезду», за «Отечественной Войны», и «За отвагу», и пр.
Смеялся и толковал, что милостив Бог и, может статься, сопроводишь ты еще грузовик с «Килькой нерядовой в томате» с Таганского аль Перовского рынка до университетской столовки на Ленинских горах.
…
– Так про что ж «Невечерняя»?
…
– А, дурак ты, внук…
И отец твой дурак…
И я мудила…
А я всегда ее себе пел при прижиме.
– Помогла?
– А то!..
– Где пел?
– В Испании под обстрелом без воды, в предвариловке в Таганке по ребрам, на пересылке по яйцам, под Абаканом по почкам, в окопе под Красногорском под остатний чифирь, в госпитале берлинском со сломанными ногами без наркоза под спирт, в больнице в Москве, когда Настя, бабка твоя, помирала, без ничего…
…
– Дед, так про что ж «Невечерняя»?
– Это просто обрусённая коллективная молитва, которую от нужды сделали шлягером для сытых, но от этого она не перестала быть сакральным текстом, молитвой, заговóром.
Вспомнив свой залапанный и залистанный БСЭС, начитанный на шестом году жизни Генька, знавший уже слова «стимул», «парадокс» и даже «меридиан», с тоской спрашивал:
– Молитва кого? А «сакральное» – это что?
– Представь себе одиноких, голодных, обреченных, замерзших, никому не нужных людей, вышедших холодной ночью третьего века до нашей эры из не то Северного, не то Северо-Западного Индостана. Людей, не умеющих воевать, убивать, сеять, молоть, грабить, пахать, полоть, огородничать, скирдовать, но умеющих ковать, гончарить, плотничать, уже кое-как токарить, уже что-нибудь, как бы, слесарить, уже как-нито фрезеровать, лечить людей, петь, воровать, целить животных, гадать, исчислять звезды, стекло варить…
А «сакральное» – это просто «святое». Понимаешь?
– А почему они бежали?
– Они уже знали, что Бог один.
– И?
– Монотеистам невесело было тогда в Индостане среди вражных…
…
Подрастешь, и будут тебя сначала учителя, а потом прочие интеллигентные люди доставать Чеховым. Антоном нашим, б\дь, Палычем. Мучить его пьесами и прочими «Скучными историями»…
А ты прочитай тогда один рассказ – «Студент».
Почувствуй озноб…
Холод осознай…
Плечами от стыли передерни…
И пойми стыд предраскаяния. И услышь, как холодно и голодно выбирать. Как бездомно и стыло отказываться, веруя, и, веря, едва не продавши, искать спасения, обреченно ожидая заполошного петуха…
Вопрос-то от ихней тройки к Петру был не так об Мессии, как о подлинности спасения.
Напрягая закипающий мозг, Генька, вспоминая свой всеспасительный БСЭС и догадываясь о смысле приставки, ставит вопрос ребром:
– Монотеист – это однобожник, что ль?
– Именно, – отвечает уставший дед. – Спи, б\дь…
«Я помню тот Ванинский порт… И гул пароходов угрюмых». Спи…
…
И когда тебе, мужик, станет совсем худо-поперек, зануди, замычи, запой себе-в-себе-прó-себя «Невечернюю». Спасет.
…
Спасибо, дед.
Спасало.
Спасает.
Бог даст, еще спасет.
…
Ай, да вы поденьте,
Вы поденьте, манге ей, братцы,
Ай, братцы, ай, да тройку,
тройку, манге, серопегих,
Тройку, манге, серопегих,
Серопегих, серопегих, манге, лошадей!
Ай, да невечерняя…
