Эдгар Аллан По
Рассказы
ГЛАВА IX
К счастью, при наступлении ночи мы привязали себя к остаткам ворота и лежали на палубе плашмя. Эта предосторожность спасла нас от гибели. Отдышавшись, я окликнул товарищей. Мне ответил только Август словами: «Все кончено, да помилует Бог наши души». Мало-помалу оправились остальные двое и советовали нам не терять присутствия духа, так как еще оставалась надежда: груз был такого рода, что корабль не мог утонуть, а к утру буря скорее всего должна стихнуть. Эти слова вдохнули в нас новую жизнь. Странно, хотя я очень хорошо понимал, что корабль, нагруженный пустыми бочками из-под сала, не может утонуть, но совершенно упустил это из виду и ожидал с минуты на минуту, что мы пойдем ко дну. Ободрившись, я пользовался каждой удобной минутой, чтобы прикрепить себя получше к брашпилю, и вскоре заметил, что мои товарищи заняты тем же самым. Ночь была чернее тюрьмы, а страшный вой, грохот и рев бушевавшего моря не поддается никакому описанию. Наша палуба находилась на одном уровне с морем, точнее, мы были окружены грядой пены, которая то и дело заливала нас. Без всякого преувеличения, наши головы оставались над водой разве одну секунду из трех. Хотя мы лежали бок о бок, но не могли видеть друг друга, так же, как и сам бриг, на котором нас так страшно качало. По временам мы окликали друг друга, стараясь поддержать надежду и ободрить того, кто падал духом. Август с его израненной рукой был предметом нашего общего беспокойства; он, понятно, не мог привязать себя достаточно крепко, и мы каждую минуту ожидали, что его снесет за борт, а помочь ему решительно не могли. К счастью, его положение было не так опасно, как наше: тело его защищалось обломком брашпиля, значительно ослаблявшем силу валов. Не попади он на это место (совершенно случайно), ему, конечно, несдобровать бы до утра. Положение корабля вообще благоприятствовало нам. Как я уже говорил, он сильно накренился на левый борт, так что палуба почти до половины находилась в воде. При таком положении брига волны, ударявшие в правый борт, разбивались, не достигая нас, а поднимавшиеся слева не могли причинить нам особенного вреда вследствие нашего положения.
В таком отчаянном состоянии мы дожидались рассвета, который только еще яснее обнаружил перед нами окружавшие нас ужасы. Бриг превратился в простое бревно, носившееся туда и сюда по прихоти волн; ветер усиливался, превратившись в настоящий ураган, и для нас не оставалось, по-видимому, никакой надежды на спасение. Несколько часов мы пролежали молча, с минуты на минуту ожидая, что веревки, привязывавшие нас к брашпилю, лопнут или остатки самого брашпиля будут смыты за борт, или какой-нибудь из гигантских валов, вздымавшихся вокруг нас и над нами, окунет корпус брига так глубоко, что мы захлебнемся, прежде чем вынырнем. Но милосердием Божьим мы избавились от такой участи, а около полудня выглянуло и пригрело нас благодатное солнце. Вскоре ветер значительно ослабел, и Август, заговорив в первый раз со вчерашнего вечера, спросил у Петерса, лежавшего рядом с ним, надеется ли он на спасение. Метис не отвечал, и мы подумали было, что он захлебнулся; однако спустя некоторое время он заговорил к великой нашей радости, хотя очень слабым голосом, жалуясь на нестерпимую боль от веревок, которые врезались ему в живот. Он уверял, что если не разрежет их, то умрет, так как не в силах выносить более эту муку. Помочь ему не было возможности, пока волны перекатывались через палубу. Мы уговаривали его потерпеть. Он отвечал, что скоро будет поздно; что он умрет прежде, чем мы успеем помочь ему; а затем, постонав несколько минут, умолк, из чего мы заключили, что он умер. К вечеру море стихло настолько, что валы набегали на судно приблизительно каждые пять минут, не чаще; ветер утих, хотя вся еще давал себя чувствовать. Я не слышал моих товарищей в течение нескольких часов и теперь окликнул Августа. Он отвечал, но очень невнятно, так что я не мог разобрать его слов. Я обратился к Петерсу и Паркеру, но ни тот, ни другой не ответили.
Я впал в состояние полузабытья, полного самых очаровательных видений: мне грезились зеленые деревья, волнующиеся нивы, хороводы танцующих девушек, группы всадников и тому подобные картины. Как я припоминаю теперь, главной чертой их было движение. Мне ни разу не пригрезился неподвижный предмет, например дом, или гора, или что-нибудь подобное; передо мной бесконечной вереницей проносились ветряные мельницы, корабли, огромные птицы, воздушные шары, всадники, экипажи, мчавшиеся во весь опор. Когда я очнулся, солнце уже поднялось довольно высоко; насколько я мог сообразить, прошло не менее часа после восхода. Мне стоило немалых усилий сообразить, где я и что со мной, и в течение некоторого времени я был в полной уверенности, что лежу в трюме подле ящика бок о бок с Тигром, за которого я принимал тело Паркера.
Наконец, очнувшись совершенно, я убедился, что море почти успокоилось. Моя левая рука отвязалась от брашпиля и была сильно ушиблена повыше локтя; правая совсем онемела, а кисть страшно распухла от веревки. Другая веревка, которую я обвязал вокруг талии, тоже затянулась и причиняла мне жестокие страдания. Взглянув на своих товарищей, я убедился, что Петерс еще жив, хотя веревка до такой степени перетянула ему живот, что, казалось, перерезала его пополам; когда я пошевелился, он сделал слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал признаков жизни и лежал, скорчившись на обломке брашпиля. Паркер спросил, хватит ли у меня силы освободить его от пут, прибавив, что я должен постараться сделать это, иначе мы все погибнем. Я сказал, что постараюсь помочь ему, пусть только он потерпит. Затем я достал из кармана перочинный нож и после нескольких тщетных попыток успел-таки открыть его. После этого перерезал левой рукой веревку на правой, а там и все свои путы. Но, попытавшись встать, я убедился, что ноги не слушаются меня, как и правая рука. Когда я сказал об этом Паркеру, он посоветовал мне полежать несколько минут спокойно, придерживаясь левой рукой за брашпиль, пока не восстановится кровообращение. Я так и сделал, и вскоре онемение стало проходить, так что сначала я пошевелил одной ногой, потом другой, а затем и правой рукой. Тогда я подполз к Паркеру и перерезал его веревки, после чего он тоже вскоре получил способность владеть своими членами. Теперь мы поспешили освободить Петерса. Веревка разрезала его шерстяные панталоны, обе рубашки и впилась в пах, откуда кровь так и хлынула, когда мы перерезали наконец его узы. Но лишь только мы освободили его, он заговорил и, по-видимому, сразу почувствовал сильное облегчение, двигаясь гораздо свободнее, чем мы, вероятно, вследствие кровотечения.
Мы не надеялись привести в чувство Августа, так как он не подавал признаков жизни. Но, осмотрев его, мы убедились, что он только лишился чувств от потери крови, так как вода смыла перевязки с его ран. Веревки, привязывавшие его к брашпилю, были затянуты так слабо, что не могли стать причиной смерти. Отвязав и вытащив тело из-под обломков брашпиля, мы перетащили его на сухое место, положили так, чтобы голова приходилась несколько ниже туловища, и принялись растирать. Спустя полчаса он пришел в себя, но долго еще, до следующего утра, Не узнавал нас и не мог говорить. Пока мы освобождались от своих уз, наступил вечер, и снова стали собираться тучи, так что мы опять пришли в отчаяние: поднимись теперь ураган, нам бы, конечно, с ним не сладить. К счастью, ветер всю ночь оставался слабым, и море мало-помалу успокаивалось, воскрешая в нас надежду на спасение. Легкий ветерок по-прежнему дул с северо-запада, но погода была довольно теплая. Мы хорошенько привязали Августа к брашпилю, чтобы он не скатился за борт при качке брига, так как держаться он не мог от слабости. Остальные же могли обойтись без этой меры предосторожности. Мы уселись поплотнее в кучку и держались за веревки, привязанные к брашпилю, толкуя, каким способом избавиться от нашего ужасного положения. Нам стало легче после того, как удалось снять и высушить платье. Это замечательно согрело и ободрило нас. Августу мы тоже помогли раздеться и выжали его платье, после чего он почувствовал сильное облегчение.
Больше всего терзали нас голод и жажда, и когда мы думали, что с этим делать, то начинали сожалеть, что нас не постигла более легкая смерть в волнах. Мы, однако, старались утешить себя надеждой, что какой-нибудь корабль заметит нас вовремя, и уговаривали друг друга не поддаваться унынию.
Наконец забрезжило утро четырнадцатого июля; погода по-прежнему стояла ясная и теплая, со свежим, но легким северо-западным ветерком. Море успокоилось совершенно, и так как бриг несколько выпрямился и палуба обсохла, то мы могли двигаться по ней довольно свободно. Мы ничего не ели и не пили более трех суток; необходимо было попытаться достать что-нибудь снизу. Но бриг был так переполнен водой, что попытка не обещала успеха. Мы устроили нечто вроде драги из двух деревяшек, связанных крест-накрест, вколотив в них несколько гвоздей, которые нашлись в обломках трапа. Привязав эту штуку к веревке, мы закинули ее в каюту и волочили взад и вперед со слабой надеждой выловить что-нибудь съедобное. В этой работе Мы провели большую часть утра, но поймали только несколько одеял, зацепившихся за гвозди. Да и трудно было рассчитывать на больший успех с таким неуклюжим снарядом.
Мы попытались выловить что-нибудь из передней каюты, но успех был тем же. Тогда Петерс вздумал спуститься в каюту, обвязавшись веревкой. Мы, конечно, с радостью приняли этот проект, ожививший наши надежды. Он тотчас же скинул с себя все, кроме панталон, и мы обвязали его веревкой вокруг талии и через плечо, так что она никоим образом не могла соскользнуть. Предприятие было трудное и опасное, так как, не найдя провианта в каюте, что было весьма вероятно, пришлось бы пробираться под водой по узкому проходу в десять или двенадцать футов длиной в кладовую, добыть в ней съестных припасов и таким же порядком вернуться обратно. Обвязавшись веревкой, Петерс спустился в каюту по лестнице, пока вода не дошла ему до подбородка, затем нырнул головой вниз, стараясь пробраться направо, к кладовой. Первая попытка, однако, оказалась совершенно безуспешной. Не прошло полминуты, как он сильно дернул за веревку (сигнал, по которому мы должны были вытаскивать его). Мы тотчас потащили его, но так неосторожно, что он жестоко ушибся о лестницу. Он ничего не достал и не мог пробраться по коридору, так как вода подкинула его вверх к палубе. Он явился наверх в изнеможении и отдыхал добрую четверть часа, прежде чем решился на вторую попытку.
Она увенчалась еще меньшим успехом; Петерс оставался под водой так долго, не подавая сигнала, что мы, наконец, встревожились и вытащили его почти без чувств. Оказалось, что он несколько раз дергал веревку, но мы не слыхали сигнала, наверное веревка зацепилась за перила лестницы. Эти перила так мешали нам, что мы решились обломать их, а потом уже приступить к дальнейшим попыткам. Так как у нас не было другого орудия, кроме собственных рук, то мы спустились по лестнице как можно глубже, налегли общими силами на перила и наконец сорвали их.
Третья попытка также осталась безуспешной, и нам стало ясно, что исполнить план Петерса возможно только с помощью какой-нибудь тяжести, без которой водолазу не удержаться на полу. Долго мы искали что-нибудь подходящее, наконец, к великой нашей радости заметили, что один из фок-русленей почти оторвался, так что нам ничего не стоило оторвать его совсем. Привязав его к ноге, Петерс снова нырнул и на этот раз добрался до кладовой. К его невыразимому огорчению последняя оказалась запертой. Пришлось вернуться обратно, так как Петерс не мог пробыть под водой больше минуты. Теперь наше положение не на шутку казалось отчаянным, и мы с Августом не могли удержаться от слез. Но это была минутная слабость. Мы кинулись на колени и молили Бога не оставить нас в опасности. Молитва возродила в нас надежду и силы, и мы снова принялись обсуждать средства к спасению.
ГЛАВА X
Потом случилось происшествие, которое кажется мне самым потрясающим, – по той невыразимой радости, которую оно возбудило в нас сначала, и невыразимому ужасу, которым сменилась эта радость, – самым потрясающим из всех приключений, испытанных мною в течение девяти долгих лет, приключений поразительных, неслыханных, непостижимых. Мы лежали на палубе подле входа в главную каюту, рассуждая, как бы пробраться в камбуз, когда, взглянув на Августа, я заметил, что он лежит бледный, как мертвец, с дрожащими губами. Испугавшись, я заговорил с ним, но он ничего не ответил, и я уже думал, что с ним случился припадок болезни, но обратил внимание на его глаза, уставившиеся в одну точку позади меня. Я оглянулся. Никогда не забуду безумной радости, пронизавшей все мое существо, когда я увидел огромный бриг, шедший прямо на нас и находившийся всего в двух милях. Я вскочил, точно пуля внезапно ударила меня в сердце и, протянув руки к кораблю, стоял неподвижно, лишившись языка. Петерс и Паркер тоже увидели бриг, но волнение у каждого выразилось различно. Первый пустился в пляс, выкидывая самые невозможные штуки, издавая дикие восклицания и междометия, тогда как второй залился слезами и в течение нескольких минут плакал как дитя.
Замеченный нами корабль был большой двухснастный бриг, голландской постройки, выкрашенный в черную краску, с пестрым вызолоченным резным носом. Он, очевидно, сильно пострадал от непогоды быть может, от той самой бури, которая принесла нам столько вреда, так как потерял фок-мачту и часть левого борта. Когда мы заметили его, он, как я уже сказал, находился в двух милях от нас и направлялся к нам. Ветер был очень слабый, и нас крайне удивило, что на корабле были подняты только фок-зейль, грот и бом-кливер, – понятно, что он двигался очень медленно, и наше нетерпение доходило до судорог.
При всем своем возбуждении мы не могли не обратить внимания на то, что бриг идет как-то странно. Бриг шел к нам, но вдруг отклонился от курса. Так повторилось несколько раз. Мы готовы были думать, что на бриге либо вовсе не заметили нас, либо, заметив, но не видя людей на палубе, решили идти своим путем. Тогда мы начинали кричать во всю глотку, и корабль поворачивал в нашу сторону, – это странное явление повторилось два или три раза, так что мы решили наконец, что рулевой попросту пьян.
Никого не было видно на палубе, пока корабль не подошел на четверть мили. Тут мы заметили на нем трех человек, судя по одежде, голландцев. Двое лежали на куче старых парусов на баке, а третий стоял у бушприта, наклонившись над левым бортом и глядя на нас, по-видимому, с величайшим любопытством. Это был рослый, дюжий мужчина, очень смуглый. Казалось, он старался ободрить нас веселыми, хотя странными жестами, кивая головой, смеясь и оскаливая свои блестящие белые зубы. Когда корабль подошел ближе, мы заметили, что красная шапочка, прикрывавшая его голову, свалилась в море, но он не обращал на это внимания, продолжая смеяться и жестикулировать. Я подробно описываю все эти подробности – описываю, понятно, именно так, как это нам казалось.
Бриг подходил к нам, двигаясь все тише и тише, и – я не могу спокойно рассказывать об этом происшествии – сердца наши страшно бились, и души изливались в восклицаниях восторга и благодарности Господу за это неожиданное и чудесное избавление. Как вдруг внезапно с корабля (который подошел к нам почти вплотную) донесся запах, смрад, которому нет названия, адский, удушающий, нестерпимый, невозможный. Я, задыхаясь, повернулся к товарищам; они были белее мрамора. Но времени для расспросов не было – бриг находился уже футах в пятидесяти и, по-видимому, намеревался подойти вплотную к нашей корме, чтобы мы могли перейти на него без помощи шлюпки. Мы ринулись на корму, но бриг внезапно повернулся и прошел мимо нас на расстоянии двадцати футов, так что мы могли окинуть взглядом всю его палубу. Забуду ли когда-нибудь это трижды ужасное зрелище? Двадцать пять или тридцать человеческих трупов, в том числе несколько женских, валялись на палубе между кормой и кухней в состоянии самого отвратительного разложения. Мы видели ясно, что ни единой живой души не осталось на этом проклятом корабле! И все-таки мы не могли удержаться от криков о помощи! Да, мы громко и долго умоляли эти отвратительные образы не бросать нас на произвол судьбы, которая превратит нас в такие же трупы, и принять в свою компанию. Мы обезумели от ужаса и отчаяния, мы не могли выдержать такого страшного разочарования.
Когда раздался наш первый отчаянный крик, нам ответил с бушприта незнакомого корабля голос, до такой степени похожий на человеческий, что самый тонкий слух не мог бы не обмануться. В эту минуту новый внезапный поворот судна открыл перед нами носовую часть, и происхождение крика сразу стало ясным для нас. Рослая фигура по-прежнему стояла, нагнувшись над бортом и кивая головой, но теперь мы не могли видеть ее лицо. Руки свешивались за борт ладонями наружу. Колени упирались в толстый канат, протянутый от основания бушприта до крамбола. На спине, выглядывавшей из-под разодранной рубахи, сидела огромная чайка и жадно клевала отвратительное мясо, запустив клюв и когти глубоко в тело и пачкая в крови свои белые перья. Когда бриг проходил мимо нас, птица с очевидным усилием вытащила из тела свою окровавленную голову и, посмотрев на нас с минуту словно в изумлении лениво поднялась с трупа и пролетела над нашей палубой с куском запекшегося, похожего на печень мяса в клюве. Этот отвратительный ком шлепнулся к ногам Паркера. Прости меня Бог, но в эту минуту в уме моем мелькнула мысль, которой я не стану передавать. Я машинально шагнул к окровавленному мясу, но, оглянувшись, встретил взгляд Августа, такой выразительный, что разом пришел в себя. Кинувшись к ужасному комку, я с омерзением выбросил его в море.
Тело, из которого он был вырван, раскачивалось и тряслось вследствие движений птицы, отчего мы и приняли его за живого человека. Когда чайка улетела, оно несколько откинулось, и мы увидели лицо трупа. Нет, никогда не видал я такого зловещего зрелища! Глаз уже не было, мясо вокруг рта обвалилась, обнажив зубы. Так эта улыбка будила в нас надежду! Так это… Нет, не буду продолжать. Как я уже сказал, бриг тихонько прошел мимо нас и медленно продолжал свой путь по ветру. С ним и его страшным экипажем исчезли наши радужные надежды на избавление. Он двигался так медленно, что мы, пожалуй, успели бы добраться до него, но жестокое разочарование и ужасное зрелище парализовали наши духовные и физические силы. Мы видели и чувствовали, но не могли ни соображать, ни действовать, а когда оправились было – увы! – слишком поздно. До чего мы помрачились рассудком под влиянием этого происшествия, можно судить по тому, что, когда бриг уже почти исчез из вида, мы серьезно обсуждали возможность достигнуть его вплавь!
С тех пор я не раз старался найти разгадку этой страшной тайны. Как я уже сказал, общий вид и постройка брига, равно как и костюмы экипажа заставляли предполагать в нем голландское торговое судно. Мы, конечно, могли бы прочесть его имя на корме и заметить другие детали, если б не были так страшно потрясены. По шафранному оттенку трупов, которые еще не успели разложиться, мы заключили, что вся команда погибла от желтой лихорадки или другой подобной же болезни. Если так (а другого объяснения я положительно не могу придумать), то, судя по положению трупов, смерть настигла их с поразительной быстротой и внезапностью, совсем иначе бывает обыкновенно при опустошительных эпидемиях. Возможно, конечно, что причиной мора были случайно отравленные съестные припасы или какая-нибудь ядовитая рыба, птица или другое морское животное… Но стоит ли придумывать бесплодные объяснения тайны, которой суждено навеки остаться необъяснимой.
ГЛАВА XI
Мы провели остаток дня в тупом оцепенении, следя глазами за удаляющимся кораблем, пока наступившая темнота не скрыла его от наших взоров. Тут мы несколько пришли в себя. Муки голода и жажды заставили нас забыть обо всем остальном. Но до утра нельзя было ничего предпринять, так что мы улеглись поудобнее в надежде отдохнуть хоть немного. Сверх всякого ожидания мне удалось это, и я проспал до рассвета, когда менее счастливые товарищи разбудили меня, чтобы снова пуститься на ловлю припасов.
Стоял мертвый штиль, море было гладко, как скатерть, погода теплая и мягкая. Бриг скрылся из вида. Мы начали с того, что оторвали второй фок-руслень и привязали оба к ногам Петерса. Затем он снова спустился в каюту в надежде добраться до камбуза и выломать дверь. Это могло бы удаться, если б он добрался до двери достаточно быстро; а так как корпус брига значительно выпрямился со вчерашнего дня, то он рассчитывал на успех.
Он очень быстро добрался до камбуза и, отвязав от ноги цепь, попытался разбить дверь, но безуспешно: она оказалась гораздо прочнее, чем мы думали. Долгое пребывание под водой до такой степени изнурило его, что он не мог возобновить попытки. Кто-нибудь должен был сменить его. Паркер немедленно предложил свои услуги, но, попытавшись три раза, не успел даже добраться до двери. Израненная рука Августа делала бесполезной всякую попытку с его стороны; если бы даже ему удалось дойти до камбуза, он не мог бы разбить дверь. Таким образом, пришлось мне попытать счастья.
Петерс оставил фок-руслень в коридоре, а держаться на полу с одной только цепью было слишком трудно. Поэтому я прежде всего решился отыскать оставленную цепь. Шаря руками по полу, я нащупал какой-то твердый предмет, схватил его не разбирая, что это такое, и тотчас поднялся на палубу. Находка оказалась бутылкой и притом – можете себе представить нашу радость! – бутылкой портвейна. Поблагодарив Бога за такую своевременную помощь, мы тотчас откупорили бутылку моим перочинным ножом и, хлебнув по небольшому глотку, почувствовали невыразимое облегчение, прилив новых сил и бодрости. Затем мы закупорили бутылку и подвесили ее на носовом платке, чтоб не разбилась.
Отдохнув немного после этой счастливой находки, я снова спустился и, отыскав цепь, вернулся наверх. Привязав ее к ноге, я нырнул в третий раз и, убедившись, что дверь решительно не поддается моим усилиям, выбрался на палубу с отчаянием в душе.
Казалось, для нас не остается никакой надежды. Я видел по лицам товарищей, что они ожидают смерти. Вино привело их в состояние странного опьянения, которого я не испытывал, быть может, благодаря своему купанию. Они болтали всякий вздор о вещах, не имевших никакого отношения к нашему положению. Петерс расспрашивал меня о Нантукете. Август тоже подошел ко мне и серьезнейшим тоном попросил у меня гребенку, говоря, что в его волосы набилась рыбья чешуя и что ему не мешает прочесаться перед выходом на берег. Паркер казался трезвее и убеждал меня нырнуть еще раз и поискать, не попадется ли что-нибудь. Я послушался и, пробыв под водой не меньше минуты, вытащил кожаный чемоданчик, принадлежавший капитану Барнарду. Мы тотчас открыли его со слабой надеждой, не окажется ли там что-нибудь съестное или питейное. Но там оказался только бритвенный прибор и две рубашки. Я снова отправился на поиски и на этот раз вернулся с пустыми руками. Высунув голову из воды, я услышал на палубе звон разбитого стекла, а выйдя из каюты, убедился, что мои товарищи по-свински воспользовались моим отсутствием, выпили остатки вина и, торопясь повесить бутылку на старое место, выронили ее и разбили. Я упрекал их за этот бессердечный поступок. Август залился слезами, остальные двое засмеялись, стараясь обратить дело в шутку, но не дай мне бог слышать еще раз подобный смех: эти судорожные гримасы были просто ужасны. По-видимому, действие вина, выпитого на пустой желудок, с каждой минутой сказывалось сильнее и сильнее. Они были мертвецки пьяны. Насилу удалось мне уговорить их лечь, и они тотчас же впали в тяжелое забытье. Теперь я, можно сказать, остался один на бриге, предаваясь размышлениям самого мрачного и печального характера. Я не видел иного исхода, кроме мучительной смерти от голода или, в лучшем случае, гибели в волнах при первой буре, так как мы, конечно, не могли бы пережить ее при таком крайнем изнеможении.
Лютый голод, терзавший меня, был просто нестерпим, и я чувствовал себя способным на все, чтобы только утолить его. Я отрезал ножиком кусочек кожи от чемодана и попытался съесть его, однако решительно не мог проглотить. Тем не менее я чувствовал некоторое облегчение, разжевывая, а потом выплевывая маленькие кусочки кожи. С наступлением ночи мои товарищи проснулись один за другим в состоянии крайнего изнеможения и ужаса – результат опьянения, которое теперь прошло. Они дрожали точно в жестокой лихорадке и жалобно просили воды. Их состояние поразило и тронуло мена; вместе с тем я порадовался счастливой случайности, которая помешала мне выпить мою долю вина и разделить их мрачную меланхолию и жалкое отчаяние. Их поведение, однако, крайне тревожило меня, я ясно видел, что если в их состоянии не произойдет перемены к лучшему, то мне нечего рассчитывать на помощь. Я еще не оставил надежды выловить что-нибудь в каюте, но об этом нечего было и думать, пока никто из них не оправится настолько, чтобы держать веревку. Паркер казался мне несколько бодрее других, и я всячески старался разбудить его. Думая, что морская ванна может оказать благотворное действие, я обвязал его веревкой, подвел к отверстию в каюту (он повиновался мне машинально), столкнул в воду и тотчас же вытащил обратно. Я мог поздравить себя с удачной выдумкой, потому что он вышел на палубу освеженный и отрезвленный и спросил меня, зачем это я его выкупал. Когда я объяснил ему, он поблагодарил меня, сказал, что теперь действительно чувствует себя гораздо лучше, и стал очень здраво рассуждать о нашем положении. Мы решили попробовать то же средство над Августом и Петерсом, что и исполнили немедленно; им оно тоже помогло. Мысль о ванне пришла мне в голову потому, что я читал в какой-то медицинской книге о полезном действии душа в подобных случаях.
Видя, что теперь можно доверить товарищам веревку, я раза три-четыре попробовал нырнуть в каюту, хотя было уже совсем темно, и легкий, но свежий ветер с севера колебал корпус брига. Мне удалось достать два кухонных ножа, пустой кувшин и одеяло, но ничего съестного. Я продолжал свои попытки, пока не изнемог совсем, но больше ничего не добыл. Затем сменили меня Петерс и Паркер, но также безуспешно, так что в конце концов мы отказались от попыток, видя, что только изнуряемся понапрасну.
Мы провели остаток ночи в сильнейших физических и моральных страданиях. Наконец забрезжило утро шестнадцатого июля, мы жадно вглядывались в горизонт, не явится ли помощь, – напрасно! Море было по-прежнему тихо, только легкая зыбь набегала с севера. Вот уже шестой день мы ничего не ели и не пили, кроме портвейна, и чувствовали, что недолго выдержим, если не найдем чего-нибудь подкрепиться. Никогда я не видал раньше – и не желал бы видеть впредь – человеческих существ, до такой степени изможденных, как Петерс и Август. Если бы они встретились мне на суше в таком состоянии, ни за что бы я не узнал их. Лица их до того изменились, что у меня невольно являлось сомнение, неужели это мои товарищи, те самые, с кем я имел дело несколько дней тому назад. Паркер – хотя и он похудел и ослабел до того, что едва мог поднять голову – изменился не так сильно. Он выносил страдания очень терпеливо, не жалуясь и стараясь всячески ободрить нас. Я со своей стороны, хотя и был болен в начале путешествия, да и вообще не отличался крепким сложением, оказался выносливее моих товарищей, не так похудел и удивительно сохранил умственные способности, тогда как остальные превратились в каких-то слабоумных, впали в детство, смеялись, корчили гримасы и мололи всякий вздор. По временам, однако, они внезапно оживали, приходили в сознание, вскакивали на ноги в порыве энергии и говорили о нашем положении вполне разумно, хотя с безнадежным отчаянием. Возможно, что я производил на своих товарищей такое же впечатление, как они на меня, проделывая бессознательно те же самые глупости. Этот пункт остался для меня невыясненным.
Около полудня Паркер заявил, что видит землю со стороны правого борта, и я насилу удержал его на палубе: он во что бы то ни стало хотел броситься в воду и плыть к берегу. Петерс и Август не обратили внимание на его слова, погрузившись в мрачные думы. Взглянув по направлению его руки, я не увидал ни малейших признаков берега – да и не могло его быть: я знал, что мы далеко от суши. Тем не менее я нескоро убедил Паркера в его ошибке. Наконец, убедившись, он залился слезами и рыдал как младенец часа два или три, пока не заснул от усталости.
Петерс и Август пытались глотать кусочки кожи. Я советовал жевать их, а потом выплевывать, но для этого они были слишком слабы. Я же продолжал жевать и находил в этом некоторое облегчение. Пуще всего терзала меня жажда, и если я не напился морской воды, то только потому, что помнил, к каким ужасным последствиям приводило это людей, бывших в нашем положении.
День подходил к концу, когда я заметил парус на востоке. По-видимому, это был большой корабль, шедший прямо на нас милях в десяти – двенадцати; мои товарищи еще не заметили его, а я не говорил им о своем открытии, опасаясь нового разочарования. Наконец, когда он подошел ближе, я ясно увидел, что он идет прямо на нас. Я не мог больше сдерживаться и сообщил об этом моим товарищам по несчастью. Они тотчас вскочили на ноги и снова предались порыву неудержимой радости, плакали, смеялись идиотским смехом, метались по палубе, дергачи себя за волосы, молились и ругались в одно и то же время. Я был так поражен их поведением и надеждой на избавление, что невольно присоединился к безумному веселью, прыгал и катался по палубе; хлопал в ладоши, изливая свою радость и благодарность в диких криках и неистовых жестах, пока не опомнился, увидев с невыразимым, нечеловеческим отчаянием, что корабль повернулся к нам кормой и пошел в направлении, противоположном прежнему.
Не сразу удалось мне втолковать моим злополучным товарищам, что наши надежды снова рухнули. На все мои доводы они отвечали взглядами и жестами, говорившими, что их не обманешь такими шутками. Поведение Августа в особенности тронуло меня. Несмотря на все мои уверения в противном, он доказывал, что корабль быстро приближается, и готовился пересесть на него. Увидев подле брига скопище водорослей, объявил, что это лодка, и хотел броситься в нее, отбиваясь с отчаянными криками, когда я насильно удержал его на палубе.
