Эдгар Аллан По
Рассказы
Успокоившись несколько, он продолжал следить глазами за кораблем, пока тот не скрылся из вида. Погода нахмурилась, поднялся свежий ветер. Как только корабль исчез, Паркер обернулся ко мне с таким выражением на лице, что меня бросило в дрожь. Это было выражение спокойной решимости, которое я раньше не замечал у него, и прежде чем он открыл рот, мое сердце подсказало мне, что он хочет предложить. Он объявил в нескольких словах, что один из нас должен умереть, дабы спасти жизнь другим.
ГЛАВА XII
Я уже раньше думал о возможности этого ужасного исхода и втайне решился лучше принять какую угодно смерть, чем согласиться на такое крайнее средство. Моя решимость не ослабела и теперь, несмотря на терзавший меня голод. Ни Петерс, ни Август не слышали предложения Паркера. Я отвел его в сторону и, мысленно попросив Бога помочь мне отговорить его от этого ужасного намерения, долго толковал с ним, умоляя во имя всего святого отказаться от этой мысли и не говорить о ней остальным.
Он слушал меня, не возражая на мои аргументы, так что я начинал уже надеяться на успех моего красноречия. Но когда я умолк, он отвечал, что вполне согласен с моими словами, знает и сам, что предложенное им средство ужасно и возмутительно, но вытерпел уже все, что в силах вытерпеть человеческая природа, и считает нелепостью умирать всем, когда смерть одного может поддержать и, весьма вероятно, спасти остальных. В заключение он прибавил, что я напрасно стараюсь отговорить его, так он твердо решился на это средство еще до появления корабля, и только надежда на спасение помешала ему высказать свою мысль раньше.
Я просил его по крайней мере отложить этот план до следующего дня в надежде, что явится другой корабль и подаст нам помощь. Я приводил все аргументы, какие только мог придумать и какие только могли, по моему соображению, повлиять на такую грубую натуру. Он ответил, что и без того молчал до последней минуты, что больше он не в силах выдержать, и если отложит исполнение своего плана хотя бы до завтрашнего дня, то это будет слишком поздно, по крайней мере, для него.
Видя, что просьбы и увещания на него не действуют, я заговорил другим тоном. Я заметил, что страдания изнурили меня не так сильно, как их, что в настоящую минуту я сильнее и здоровее, чем он, Петерс или Август, что мне нетрудно будет с ним справиться и если он вздумает сообщить остальным свои кровожадные каннибальские замыслы, то я сброшу его в море. Услыхав это, он схватил меня за горло и, выхватив нож, несколько раз пытался пырнуть меня в живот; только крайняя слабость помешала ему исполнить это злодейство. Я же вне себя от бешенства толкнул его на край палубы с твердым намерением выбросить за борт. Его спасло вмешательство Петерса, который бросился между нами, спрашивая, что случилось. Паркер тут же изложил свой план, прежде чем я успел помешать этому.
Действие его слов было еще ужаснее, чем я ожидал. Август и Петерс, которые, по-видимому, давно уже пришли к той же страшной мысли, тотчас согласились с Паркером и настаивали на немедленном исполнении его плана.
Я рассчитывал, что хоть один из них сохранит твердость духа настолько, чтобы принять мою сторону и помочь мне воспрепятствовать исполнению ужасного замысла; вдвоем мы, конечно, могли бы не допустить до этого. Но, потеряв всякую надежду, я понял, что мне необходимо подумать о собственной безопасности, так как доведенные до отчаяния и раздраженные моим сопротивлением товарищи, чего доброго, могли назначить мне худшую роль в готовившейся драме.
Я сказал, что согласен на их предложение, но просил обождать хоть час, пока рассеется туман и корабль, который мы видели, быть может, появится опять. С большим трудом удалось мне добиться согласия. Как я и ожидал, поднялся ветер, туман рассеялся, но корабля не было видно, и мы приготовились бросить жребий.
С крайним отвращением приступаю к описанию последовавшей затем возмутительной сцены – сцены, врезавшейся в мою память со своими мельчайшими деталями, так что никакие события не могли изгладить этого мрачного воспоминания, которому суждено отравлять каждую минуту моего дальнейшего существования. Постараюсь рассказать как можно короче. Чтобы сделать ужасный выбор, приходилось бросить жребий. Мы нарезали щепочек; решено было, что держать буду я. Я удалился на один конец брига, а мои товарищи молча уселись на другом спиной ко мне. Ни разу в течение всей нашей ужасной драмы не испытывал я такого мучительного беспокойства, как в эту минуту. Вряд ли найдутся в жизни человеческой такие мгновения, когда воля не цеплялась бы за существование; желание жить возрастает тем сильнее, чем ничтожнее нить, на которой держится жизнь. Но теперь, когда спокойный решительный и мрачный характер моего дела (столь непохожий на оглушающую опасность бури или постепенно наступающие ужасы голода) давал мне возможность сообразить, как мало у меня шансов на спасение от ужаснейшей смерти – ужаснейшей ввиду ее цели, – теперь вся моя энергия разлетелась, как пух по ветру, оставив меня беспомощной жертвой самого подлого страха, Я не мог даже собрать щепочки: пальцы отказывались служить, колени тряслись. В голове моей мелькали тысячи планов, один глупее другого, увернуться от участия в жребии. Я хотел броситься на колени перед моими товарищами и умолять их сделать для меня исключение; хотел кинуться на них внезапно и, умертвив одного, сделать жребий излишним, – словом, я готов был на все, лишь бы не исполнять того, что я должен был исполнить. Наконец голос Паркера, требовавший, чтоб я поскорее избавил их от мучительного ожидания, вернул меня к действительности. Но и теперь я никак не мог решиться собрать щепочки, а придумывал всевозможные уловки, чтобы заставить кого-нибудь из товарищей вытянуть короткую щепку: решено было принести в жертву того, кто вытянет самую коротенькую. Прежде чем осуждать меня за такое бессердечие, попытайтесь представить себя в таком же положении.
Наконец пришлось-таки решиться, так как медлить далее становилось невозможным, и с сердцем, готовым выскочить из груди, я пошел на нос, где ожидали меня товарищи. Я вынул руку, Петерс тотчас вытащил щепочку. Он был свободен: ему досталась не самая коротенькая. Еще шанс прибавился против меня. Я напряг все свои силы и протянул жребий Августу. Он тоже вытащил и тоже удачно; теперь шансы умереть или жить были для меня одинаковы. В эту минуту бешенство тигра зажглось в моей груди, и я почувствовал к моему злополучному товарищу самую бешеную, самую адскую ненависть. Но это чувство вскоре исчезло; и я, закрыв глаза, с судорожной дрожью протянул ему руку с двумя оставшимися щепочками. Прошло добрых пять минут, пока он собрался с силами, чтобы вытянуть жребий, и все это время я ни разу не открыл глаз. Наконец одна из щепочек была разом выдернута из моей руки. Судьба решила, но я еще не знал, в мою пользу или против меня. Все молчали, а я не решался взглянуть на щепочку, которую держал в руке. Наконец Петерс взял меня за руку, и я невольно открыл глаза и увидел по лицу Паркера, что я спасен, а он приговорен к смерти. Я перевел дух и упал без чувств на палубу.
Я очнулся вовремя, чтобы видеть развязку трагедии: смерть того, кто был ее главным автором. Он не оказал никакого сопротивления и умер мгновенно, пораженный Петерсом в спину. Не стану описывать страшного пиршества, последовавшего немедленно. Такие вещи можно себе представить, но словами не передать их нечеловеческого ужаса. Скажу кратко: утолив палящую жажду кровью жертвы, мы с общего согласия обрубили ей руки, ноги и выбросили их вместе с внутренностями в море, а остальным туловищем питались в течение четырех вечно памятных дней: семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого июля.
Девятнадцатого пошел проливной дождь и длился пятнадцать – двадцать минут. Нам удалось собрать немного воды с помощью простыни, которую мы выудили из каюты после бури. Воды набралось всего с полгаллона, но и это ничтожное количество придало нам сил и бодрости.
Двадцать первого нам снова пришлось круто. Погода по-прежнему стояла ясная и теплая, иногда поднимался туман и легкий ветер, преимущественно с северо-запада.
Двадцать второго, когда мы сидели, прижавшись друг к другу и погрузившись в размышления о нашем плачевном положении, в уме моем мелькнула мысль, явившаяся внезапно, как светлый луч надежды. Я вспомнил, что когда мы рубили фок-мачты, Петерс сунул мне топор и попросил спрятать его куда-нибудь, а я положил его в передней каюте на койке за минуту перед последним валом, наполнившим бриг водой. Мне пришло в голову, что, отыскав этот топор, мы могли бы прорубить палубу над камбузом и достать съестные припасы.
Когда я сообщил об этом проекте своим товарищам, они испустили слабый крик радости, и мы тотчас отправились к передней каюте. Спуститься в нее было труднее, чем в главную вследствие малых размеров трапа. Тем не менее я не колебался и, обвязав себя веревкой, смело нырнул ногами вперед, живо добрался до койки и сразу нашел топор. Находка была встречена на палубе криками радости и торжества, и в моей удаче мы усмотрели доброе предзнаменование.
Затем мы начали рубить палубу с энергией, какую только могла внушить нам оживившаяся надежда. Рубили по очереди Петерс и я, так как больная рука Августа не позволяла ему принять участие в работе. Мы едва держались на ногах от слабости и могли работать без отдыха не более двух-трех минут; вскоре нам стало очевидно, что пройдет много долгих часов, прежде чем мы прорубим достаточно широкое отверстие. Это обстоятельство, однако, не смутило нас, и провозившись всю ночь при свете луны, мы окончили работу на рассвете двадцать третьего.
Петерс вызвался отправиться на поиски, спустился в отверстие и скоро вернулся с небольшим бочонком, который к великой нашей радости оказался полным оливками. Поделив их между собой и съев с величайшей жадностью, мы возобновили поиски. На этот раз Петерсу повезло свыше всяких ожиданий: он вернулся почти немедленно с большим окороком и бутылкой мадеры. Наученные опытом, мы хлебнули только по небольшому глотку вина. Окорок был сильно попорчен морской водой; годного для еды мяса сохранилось всего фунта два около кости. Мы и его поделили. Петерс и Август не удержались и съели свою часть немедленно, я же был осторожнее и ограничился маленьким кусочком, опасаясь мучений жажды. Затем мы прилегли отдохнуть, так как были страшно утомлены.
Около полудня, чувствуя себя бодрее и крепче, мы снова пустились на поиски провизии. Я и Петерс ныряли поочередно до самого вечера, и всякий раз с большим или меньшим успехом. Нам удалось достать четыре бочонка с оливками, окорок, плетеную бутыль галлона в три превосходной капской мадеры, и, что особенно обрадовало нас, небольшую галапагосскую черепаху. Капитан Барнард перед самым отплытием судна купил их несколько штук на шхуне «Мэри Питтс», только что вернувшейся из путешествия в Тихий океан.
Мне не раз придется упоминать об этой породе черепах. Они водятся, как, без сомнения, известно читателю, главным образом на островах Галапагос потому и получивших свое название, так как испанское слово gallipago означает пресноводную черепаху. Вследствие особенностей склада и походки этой черепахи ее называют иногда черепаха-слон. Они бывают нередко огромных размеров. Мне самому случалось видеть экземпляры в 1200–1500 фунтов весом, хотя я не помню, чтоб какой-нибудь мореплаватель упомянул об экземпляре, превышавшем восемьсот фунтов. Внешний вид ее очень странен, даже отвратителен. Походка очень тихая, мерная, тяжелая, тело тащится на фут от земли. Шея длинная и необычайно гибкая; обыкновенная длина ее от восемнадцати дюймов до двух футов, но мне случилось однажды убить черепаху, у которой расстояние от плеч до конца головы равнялось трем футам десяти дюймам. Голова поразительно напоминает змеиную. Эти черепахи могут выносить голод невероятно долго; известны случаи, когда они оставались в трюме корабля в течение двух лет без всякой пищи и в конце этого срока оказывались такими же жирными и здоровыми, как в начале. В одном отношении эти странные животные похожи на дромадера или верблюда пустыни. У основания их шеи находится мешок, постоянно наполненный водой. Случалось, убив черепаху, прожившую год без пищи, находить в ее мешке не менее трех галлонов свежей пресной воды. Пищей им служит дикая петрушка, сельдерей, портулак, морские водоросли. Их мясо превосходного вкуса и очень питательно; без сомнения, тысячи моряков, занимавшихся в Тихом океане ловлей китов и другими промыслами, обязаны жизнью этим черепахам.
Черепаха, пойманная нами в камбузе, была невелика, фунтов в шестьдесят пять или семьдесят весом. Это была самка, здоровая и жирная, в ее мешочке оказалось более четверти галлона чистой свежей воды. Для нас это было истинное сокровище, и мы, точно сговорившись, бросились на колени с горячей молитвой благодарности.
Вытащить животное на палубу было довольно трудно вследствие его чудовищной силы и отчаянного сопротивления. Оно чуть было не вырвалось из рук Петерса, но Август успел накинуть ему петлю на шею, а я соскочил в трап и помог Петерсу выпихнуть его на палубу.
Мы перелили воду из мешка черепахи в кувшин, который, если припомнит читатель, выловили раньше в каюте. Затем мы отбили горлышко бутылки и, заткнув его пробкой, устроили нечто вроде стакана вместимостью в четверть пинты. Выпив по полному стаканчику, мы решили ограничить этим нашу дневную порцию на все время, пока хватит воды.
В течение последних двух или трех дней погода стояла теплая и сухая, так что одеяла, выловленные нами из каюты, и наша одежда совершенно просохли. Эту ночь мы провели с сравнительным комфортом, поужинав оливками и ветчиной и хлебнув по глотку вина. Опасаясь, что ночью поднимется ветер и снесет наши запасы за борт, мы привязали их покрепче к остаткам брашпиля. Черепаху, которую нам хотелось подольше сохранить живой, перевернули на спину и тоже привязали.
ГЛАВА XIII
24 июля. – Мы проснулись утром замечательно бодрыми и свежими. Несмотря на наше опасное положение вдали от материка, с запасом пищи, которого при самой строгой экономии не могло хватить более чем на две недели, почти без воды, на утлом плоту, носившемся по прихоти ветра и волн, несмотря на все это воспоминание о бесконечно более страшных муках и опасностях, от которых мы так недавно и так чудесно избавились, заставляло нас считать наши теперешние лишения самым обыкновенным бедствием. Так относительно понятие о худом и хорошем.
Мы собирались возобновить наши поиски в камбузе, когда пошел дождь с грозой, и мы поспешили собрать сколько можно воды с помощью той же простыни, которой пользовались раньше. Для этого мы натянули простыню, поддерживая ее за концы над кувшином, в который просачивалась вода. Мы почти наполнили его, когда сильный шквал, набежавший с севера, заставил нас прекратить это занятие, так как остов брига снова стало качать, и мы не могли удерживаться на ногах. Тогда мы снова привязали себя к брашпилю и стали ожидать дальнейших событий гораздо спокойнее, чем можно было бы думать.
В полдень ветер усилился, а к ночи превратился в ураган и поднял страшное волнение. Опыт научил нас, как наилучше привязать себя, и эту ночь мы провели в сравнительной безопасности, хотя волны окачивали нас ежеминутно, угрожая снести за борт. К счастью, погода была такая теплая, что эти души доставляли нам скорее удовольствие, чем досаду.
25 июля. – К утру ураган превратился в обыкновенный десятиузловой ветер, и море успокоилось настолько, что мы могли обсушиться. Но, к великому нашему огорчению, два бочонка с оливками и окорок были унесены волнами несмотря на то, что мы привязали их как можно тщательнее. Мы, однако, решили погодить убивать черепаху, а позавтракали оливками, выпив по склянке воды пополам с вином; эта смесь сильно подкрепила и освежила нас, не вызвав тяжелого опьянения, как раньше портвейн. Волнение все-таки было еще слишком сильно, чтобы возобновить поиски в камбузе. В течение дня из трюма выбросило несколько вещей, не имевших для нас значения и тотчас же смытых за борт. Мы заметили также, что бриг накренился гораздо сильнее, чем раньше, так что мы не могли держаться не привязанные. Это обстоятельство привело нас в уныние. В полдень солнце стояло почти в зените, и мы не сомневались, что постоянные северные и северо-западные ветры загнали нас к экватору. К вечеру мы увидели несколько акул и струхнули, когда одна из них, громадной величины, смело направилась к нам. Была минута, когда палуба совершенно погрузилась в воду и чудовище проплыло над нами, остановившись на мгновение над каютой и ударив Петерса хвостом. К счастью, волна перебросила ее за борт. Если бы погода была тихая, мы без труда изловили бы ее.
26 июля. – Ветер улегся, море успокоилось настолько, что мы решили возобновить поиски в камбузе. Провозившись целый день, мы убедились, что не найдем ничего нужного: ночью буря проломила дно камбуза, и все запасы провалились в трюм. Можете себе представить, в какое отчаяние привело нас это открытие.
27 июля. – Море почти гладкое, легкий ветер по-прежнему с северо-запада. После полудня солнце жестоко печет. Мы воспользовались этим, чтобы высушить одежду. Для облегчения от жажды купались в море, но при этом пришлось соблюдать крайнюю осторожность ввиду акул, плававших вокруг брига.
28 июля. – Все еще стоит хорошая погода. Бриг до того накренился, что мы опасаемся, как бы он не перевернулся. Приготовились к этой случайности, привязав нашу черепаху, кувшин с водой и бочонки с оливками как можно выше с наружной стороны брига под грот-русленями. Море весь день гладкое, ветер чуть заметный.
29 июля. – Та же погода. Раненая рука Августа обнаруживает симптомы гангрены. Он жалуется на сонливость и нестерпимую жажду, но не испытывает острой боли. Мы помазали раны уксусом из-под оливок, но это, по-видимому, ничуть не уменьшило его страданий. Мы всячески старались облегчить его состояние и назначили ему тройную порцию воды.
30 июля. – Необычайно жаркий день без малейшего ветерка. Огромная акула плыла подле брига большую часть дня. Мы тщетно пытались поймать ее в петлю. Августу гораздо хуже, он чахнет на глазах от недостатка пищи и от ран. Все время умолял избавить его от страданий, говоря, что ничего не желает, кроме смерти. Вечером мы съели последние оливки. Вода в кувшине до того испортилась, что мы не могли ее пить без примеси вина. Решили убить черепаху утром.
31 июля. – После крайне беспокойной и утомительной ночи вследствие положения брига мы убили и освежевали черепаху. Она оказалась гораздо меньшей, чем мы думали, хотя в хорошем состоянии, – мяса набралось всего фунтов десять. Чтобы сохранить этот запас подольше, мы разрезали мясо на тонкие куски и наполнили ими три оставшиеся бочонка из-под оливок и бутылку от портвейна, а сверху залили уксусом из-под оливок. Так мы уложили фунта три, решив не трогать их, пока не съедим остального. Решено было ограничиваться четырьмя унциями в день на каждого; таким образом всего достало бы нам на две недели. В сумерки разразилась гроза с дождем, но прошла так скоро, что мы успели собрать не более полпинты воды. С общего согласия мы уступили ее Августу. Он пил воду прямо с простыни (мы держали ее над ним, и вода стекала ему в рот), так как собирать ее было некуда: пришлось бы вылить мадеру из плетеной бутылки или гнилую воду из кувшина. Мы бы, конечно, так и сделали, если бы гроза затянулась.
Вода не доставила облегчения бедняге. Рука его почернела от кисти до плеча, ноги похолодели, как лед. Мы с минуты на минуту ожидали его смерти. Он был страшно изнурен: перед отплытием из Нантукета в нем было сто двадцать семь фунтов веса, а теперь не более сорока или пятидесяти. Глаза его так ввалились, что почти исчезли, а кожа на щеках до того обвисла, что мешала ему не только жевать твердую пищу, но даже глотать жидкость.
1 августа. – Та же тихая погода и невыносимая жара. Жестоко страдали от жажды; вода в кувшине окончательно испортилась и кишит червями. Мы все-таки заставили себя пить ее пополам с вином, но это питье почти не утоляло нашей жажды. Купанье в море больше облегчало нас, но мы лишь изредка могли прибегать к нему, потому что акулы то и дело появлялись подле брига. Мы убедились, что Августу нет спасения; он, очевидно, находился при последнем издыхании. Мы ничем не могли облегчить его страдания. Около полудня он скончался в страшных судорогах, не вымолвив ни слова в течение последних часов. Смерть его произвела на нас такое мрачное, гнетущее впечатление, что мы весь день просидели подле тела, не шевелясь и переговариваясь шепотом. Только с наступлением темноты мы решились выбросить тело за борт. Оно имело невыразимо отвратительный вид и разложилось до такой степени, что когда Петерс попробовал приподнять его, одна нога осталась в его руках. Когда эта разложившаяся масса соскользнула в море, мы видели при окружавшем ее фосфорическом свете штук семь или восемь огромных акул, которые разнесли добычу на куски, щелкая зубами так, что их, наверно, было слышно за милю. Мы содрогнулись от ужаса при этом звуке.
2 августа. – Та же зловещая тишина и жара. Утро застало нас в страшном упадке духа и физическом истощении. Вода в кувшине оказалась решительно негодной для питья, превратилась в какой-то студень, переполненный червями. Мы вылили ее в море и вымыли кувшин сначала морской водой, потом уксусом от оливок. Наша жажда стала решительно нестерпимой, и мы тщетно пытались утолить ее вином, которое действовало на нее, как масло на огонь, и страшно опьяняло нас. Потом мы попробовали облегчить наши страдания морской водой пополам с вином, но это питье моментально вызвало страшную рвоту, так что мы тотчас же отказались от него. Целый день искали случая выкупаться – напрасно: акулы осадили наш плот. Без сомнения, тут были и вчерашние чудовища, ожидавшие новой подачки. Это обстоятельство крайне смущало нас, внушая самые зловещие и мрачные предчувствия. Купание удивительно облегчало нас, и лишиться этого облегчения было просто невыносимо. К тому же нам угрожала нешуточная опасность от такого соседства; малейшая оплошность, неловкое движение могли бы предать нас в жертву этим хищным рыбам, которые нередко прямо бросались на нас. Наши крики и махания руками, по-видимому, ничуть не пугали их. Петерс ударил топором одну из самых крупных, но даже тяжелая рана не испугала её, и она продолжала бросаться на нас. В сумерки набежала туча, но, к нашему крайнему огорчению, прошла мимо без дождя. Невозможно передать, как жестоко терзала нас жажда. Мы провели бессонную ночь из-за этих мучений и страха перед акулами.
3 августа. – Никакой надежды на помощь, и бриг наклоняется все больше и больше, так что держаться на палубе совершенно невозможно. Старались закрепить наше вино и черепашье мясо так, чтобы они не погибли, если бриг перевернется. Вытащили из русленей два гвоздя и вколотили их топором в корпус брига на расстоянии двух футов от воды недалеко от киля, так как мы совершенно легли набок. К этим гвоздям привязали свои запасы; тут они будут целее, чем под грот-русленями. Целый день жестоко страдали от жажды, выкупаться не удалось: акулы не отстают от брига. Ночь провели без сна.
4 августа. – Перед самым рассветом мы заметили, что бриг опрокидывается, и приготовились к катастрофе. Сначала он поворачивался медленно, так что мы успешно взбирались к килю с помощью веревок, которые заранее привязали к гвоздям. Но мы не рассчитали силы ускорения толчка; бриг неожиданно кувырнулся так быстро, что мы не удержались на его поверхности и, не успев толком сообразить, в чем дело, очутились в воде на глубине нескольких морских саженей под огромным корпусом судна.
Очутившись в воде, я выпустил из рук веревку и, чувствуя крайнее истощение сил, покорился судьбе и ожидал смерти. Но и на этот раз я обманулся, не приняв в расчет обратное движение корабля, качнувшегося назад. Ток воды, поднятый этим движением, выбросил меня на поверхность еще быстрее, чем я попал в воду. Я оказался ярдах в двадцати от корабля, который раскачивался с боку на бок, взбурлив воду далеко вокруг. Я нигде не видал Петерса. Заметил только бочку из-под жира и другие вещи с брига, рассеянные кругом.
Пуще всего меня пугали акулы, которые должны были находиться поблизости. Стараясь не подпустить их, я отчаянно колотил руками и ногами по воде, пока плыл к бригу. Без сомнения этой уловке, при всей ее простоте, я обязан своим спасением: за минуту перед тем, как бриг опрокинулся, море буквально кишело акулами, так что я должен был почти задевать за них, подплывая к бригу, – да так и было, конечно. Как бы то ни было, я добрался до него невредимым, хотя в таком изнеможении, что вряд ли бы мог вылезть из воды без помощи Петерса, который появился совершенно неожиданно (взобравшись на киль с противоположной стороны) и бросил мне веревку.
Избавившись от одной опасности, мы тотчас убедились, что нам угрожает другая, не менее страшная – смерть от голода. Все наши припасы исчезли в море и, не видя никакой возможности помочь этой беде, мы предались отчаянию и разревелись как дети, не пытаясь даже ободрить друг друга. Трудно представить себе такое малодушие, и оно покажется просто непонятным тому, кто никогда не находился в таком же положении. Но следует помнить, что мы почти лишились рассудка вследствие долгих лишений и ужасов всякого рода и вряд ли могли считаться в это время разумными существами. Впоследствии я терпеливо выносил такие же и худшие бедствия, а Петерс, как ниже будет сказано, относился к ним со стоической философией, столь же невероятной, как его теперешняя слабость и глупость, – таково влияние условий.
Опрокинувшийся бриг, потеря вина и черепахи, в сущности, не ухудшили нашего положения, так как дно корабля фута на два-три от киля, так же как и сам киль, было сплошь покрыто слоем крупных ракушек, оказавшихся превосходной пищей. Таким образом в двух отношениях катастрофа с бригом оказалась для нас полезной: во-первых, доставила нам запас пищи, которой при экономном употреблении хватило бы на месяц, во-вторых, наше теперешнее положение было гораздо удобнее и безопаснее, чем раньше. Досадно было только то, что вместе с припасами исчезли и простыни и посуда, так что в случае дождя нам не во что было бы набрать воды.
Это обстоятельство мешало нам оценить выгоды нашего нового положения. На всякий случай мы сняли с себя рубашки, чтобы в случае дождя воспользоваться ими, как раньше простынями, хотя и не рассчитывали добыть таким образом больше четверти пинты воды при самых благоприятных обстоятельствах. Ни единого облачка не было видно весь день, и мы страдали невыразимо. Ночью Петерс заснул на часок тяжелым, беспокойным сном, но я не мог сомкнуть глаз.
5 августа. – Легкий ветер нанес массу водорослей, в которых мы обнаружили одиннадцать маленьких крабов, оказавшихся превосходной пищей. Скорлупки их были так нежны, что мы ели их целиком и нашли, что они менее возбуждают жажду, чем ракушки. Не замечая и признака акул в этих водорослях, мы решились выкупаться и провели в воде четыре-пять часов. Это значительно облегчило наши мучения, так что мы могли заснуть и провели ночь спокойнее, чем предыдущую.
6 августа. – В этот день небо послало нам сильный дождь, продолжавшийся с обеда до наступления темноты. Вот когда мы пожалели о потере кувшина и бутыли, так как могли бы наполнить их несмотря на неудобный способ собирания воды посредством рубашек. Теперь нам пришлось выкручивать ее себе в рот – и за этим занятием мы провели весь день.
7 августа. – На рассвете мы оба в одно время увидели на востоке парус, очевидно приближавшийся к нам! Мы приветствовали это чудное зрелище слабым, но восторженным криком и тотчас принялись подавать сигналы всеми способами, какие могли придумать: махали рубашками, поднимались, насколько позволяли наши слабые силы, даже кричали во весь голос, хотя корабль находился на расстоянии по меньшей мере пятнадцати миль. Как бы то ни было, он продолжал подвигаться к нам, и мы видели, что если только он не вздумает переменить курса, то подойдет так близко, что заметит нас. Через час мы уже ясно различали людей на палубе. Это была длинная низкая шхуна с косыми стеньгами и, по-видимому, очень многочисленным экипажем. Теперь нас должны были заметить, и мы уже начинали тревожиться, не хотят ли нас бросить на произвол судьбы – адская жестокость, не однажды совершавшаяся в море при подобных же обстоятельствах существами, причислявшими себя к роду человеческому. (Случай с бригом «Полла» из Бостона так замечателен и судьба его экипажа так сходна с нашей, что я не могу не сообщить его здесь. Этот корабль в сто тридцать тонн отплыл из Бостона с грузом лесных материалов и съестных припасов в Сен-Круа 12 декабря 1811 года под командой капитана Кано. Кроме капитана на корабле было восемь душ: помощник, четверо матросов, повар и некий м-р Гент с рабыней-негритянкой. Пятнадцатого, благополучно миновав мель Георга, корабль получил течь во время бури, налетевшей с юго-востока и опрокинулся, но снова выпрямился, когда мачты снесло за борт. В таком положении, без огня и с ничтожным запасом съестных припасов, экипаж оставался сто девяносто один день, с 15 декабря до 12 июня, когда капитан Кано и Самуэль Беджер, единственные оставшиеся в живых, были взяты на борт «Славы Гулля», капитан Фечерстон, возвращавшейся домой из Рио-де-Жанейро. В этот момент они находились под 28® сев. широты и 32® зап. долготы, сделав на развалине корабля около двух тысяч миль! Девятого июля «Слава» встретилась с бригом «Дромео», капитан Перкинс, который высадил несчастных в Кеннебеке. Рассказ, из которого мы заимствовали эти сведения, заканчивается следующими словами: «Является весьма естественный вопрос: как могли они проплыть такое огромное расстояние в наиболее посещаемой части Атлантического океана и остаться незамеченными? Им встретилось более дюжины кораблей, и один подошел так близко, что они видели на палубе и на снастях матросов, которые смотрели на них. Но, к невыразимому отчаянию изнуренных голодом и холодом страдальцев, эти жестокие люди не вняли голосу человеколюбия, подняли паруса и оставили несчастных на произвол судьбы».) В этом отношении мы, слава Богу, ошиблись, так как на палубе шхуны внезапно поднялась суматоха, и минуту спустя он поднял английский флаг и направился к нам. Через полчаса мы находились в его каюте. Это была шхуна «Джэн Гай», капитан Гай, отправлявшийся с торговыми целями в Тихий океан.
