Эдгар Аллан По
Рассказы
Сделав два-три оборота, я остановился, услыхав легкие шаги на лестнице. Я тотчас узнал походку Эшера. Минуту спустя, он слегка постучал в дверь и вошел с лампой в руках. Его наружность, как всегда, напоминала труп, – но на этот раз безумное веселье светилось в глазах его– очевидно, он был в припадке истерии. Вид его поразил меня, но я предпочел бы какое угодно общество своему томительному одиночеству, так что далее обрадовался его приходу.
– А вы еще не видали этого? – сказал он отрывисто, после довольно продолжительного молчания, – не видали? так вот посмотрите. – С этими словами он поставил лампу к сторонке, и, подбежав к окну, разом распахнул его.
Буря, ворвавшаяся в комнату, едва не сбила нас с ног. Ночь была действительно великолепная в своем мрачном величии. По-видимому, средоточие урагана приходилось как раз в усадьбе: ветер то и дело менялся; густые тучи, нависшие над замком (так низко, что казалось, будто они касаются башенок), мчались туда и сюда с неимоверной быстротой, сталкиваясь друг с другом, но не удаляясь на значительное расстояние.
Несмотря на то, что тучи нависли сплошной черной громадой, мы видели их движение, хотя луны не было, и молния не озаряла их своим блеском. Но, с нижней поверхности туч и от всех окружающих предметов исходили светящиеся газообразные испарения, окутывавшие постройку.
– Вы не должны, вы не будете смотреть на это, – сказал я Эшеру, отведя его от окна с ласковым насилием. – Явления, которые так смущают вас, довольно обыкновенные электрические явления, пли, быть может, они порождены тяжелыми испарениями пруда. Закроем окно: холодный воздух вреден для вас. У меня один из ваших любимых романов. Я буду читать, а вы слушайте; и так мы скоротаем эту ужасную ночь.
Книга, о которой я говорил, была «Mad Trist» сэра Ланчелота Каннинга, но назвать ее любимым романом Эшера можно было разве в насмешку; ее неуклюжее и вялое многословие совсем не подходило к возвышенному идеализму моего друга. Как бы то ни было, никакой другой книги не. случилось под рукою, и я принялся за чтение со смутной надеждой, что возбуждение ипохондрика найдет облегчение в самом избытке безумия, о котором я буду читать (история умственных расстройств представляет много подобных странностей). И точно, судя по напряженному вниманию, с которым он прислушивался или делал вид, что прислушивается к рассказу, я мог поздравить себя с полным успехом.
Я дошел до того места, когда Этельред, видя, что его не пускают добром в жилище отшельника, решается войти силой. Если припомнит читатель, эта сцена описывается так.
«Этельред, который по природе был смел, да к тому же еще находился под влиянием вина, не стал терять времени на разговоры с отшельником, но, чувствуя капли дождя и опасаясь, что буря вот-вот разразится, поднял свою палицу и живо проломил в двери отверстие, а затем, схватившись рукой, одетой в Железную перчатку, за доска, так рванул их, что глухой треск ломающегося дерева отдался по всему лесу».
Окончив этот период, я вздрогнул и остановился. Мне почудилось (впрочем, я тотчас решил, что это только обман расстроенного воображения), будто из какой-то отдаленной части дома раздалось глухое, неясное эхо того самого треска, который так обстоятельно описан у сэра Ланчедота. Без сомнения, только это случайное совпадение остановило мое внимание, так как, сам по себе, этот звук был слишком слаб, чтобы заметить его среди рева и Свиста бури. Я продолжал:
«Но войдя в дверь, славный витязь Этельред был изумлен и взбешен, увидав, что лукавый отшельник исчез, а вместо него оказался огромный покрытый чешуею дракон с огненным языком, сидевший на страже перед золотым замком с серебряными дверями, на стене которого висел блестящий медный щит с надписью:
Кто в дверь сию войдет, – тот замок покорит;
Дракона кто убьет, получит славный щит.
«Тогда Этельред замахнулся палицей и ударил дракона по голове, так что тот упал и мгновенно испустил свой нечистый дух с таким ужасным пронзительным визгом, что витязь поскорее заткнул уши, чтобы не слышать этого адского звука».
Тут я снова остановился – на этот раз с чувством ужаса и изумления, – так как услышал совершенно ясно (хотя и не мог разобрать, в каком именно направлении) слабый, отдаленный, не резкий, протяжный, визгливый звук, – совершенно подобный неестественному визгу, который чудился моему воображению, когда я читал сцену смерти дракона.
Подавленный при этом вторичном и необычайном совпадении наплывом самых разнородных ощущений, над которыми господствовали изумление и ужас, я тем не менее сохранил присутствие духа настолько, что удержался От всяких замечаний, которые могли бы усилил, нервное возбуждение моего друга. Я отнюдь не был; уверен, что он слышал эти звуки, хотя заметил в нем странную перемену. Сначала он сидел ко мне лицом, но мало-помалу повернулся к двери, так что я не мог разглядеть лица его, хотя и заметил, что губы его дрожат и как будто шепчут что-то беззвучно. Голова опустилась на грудь, однако, он не спал: я видел в профиль, что глаза его широко раскрыты. К тому же он не сидел неподвижно, а тихонько покачивался из стороны в сторону. Окинув его беглым взглядом, я продолжал рассказ сэра Ланчелота:
«Избежав свирепости дракона, витязь хотел овладеть щитом и разрушить чары, тяготевшие над ним, для чего отбросил труп чудовища в сторону и смело пошел по серебряной мостовой к стене, на которой висел щит; однако, последний не дождался его приближения, а упал и покатился к ногам Этельреда с громким и страшным звоном».
Не успел я выговорить эти слова, как раздался отдаленный, но тем не менее ясный, звонкий металлический звук, – точно и впрямь в эту самую минуту медный щит грохнулся на серебряную мостовую. Потеряв всякое самообладание, я вскочил, но Эшер сидел по-прежнему, мерно раскачиваясь на стуле. Я бросился к нему. Он как будто окоченел, неподвижно уставившись в пространство. Но, когда я дотронулся до его плеча, сильная дрожь пробежала по телу его, жалобная улыбка появилась на губах, и он забормотал тихим, торопливым, дрожащим голосом, по-видимому, не замечая моего присутствия. Я наклонился к нему, и понял, наконец, его безумную речь.
– Не слышу?.. да, я слышу… я слышал. Долго… долго… долго… много минут, много часов, много дней слышал я это – но не смел, – о, горе мне, несчастному!.. не смел…не смел сказать! Мы похоронили ее живою! Не говорил ли я, что мои чувства изощрены? Теперь говорю вам, что я слышал ее первые слабые движения в гробу. Я слышал их… много, много дней тому назад… но не смел… не смел сказать. А теперь… сейчас… Этельред… ха, ха!.. треск двери в приюте отшельника, предсмертный крик дракона, звон щита!. скажите лучше, – треск гроба, визг железной двери, и судорожная борьба ее в медной арке коридора. О, куда мне бежать? Разве она не явится сейчас? Разве она не спешит сюда укорять меня за мою поспешность? Разве я не слышу ее шагов на лестнице? Не различаю тяжелых и страшных биений сердца ее? Безумец! – Тут он вскочил в бешенстве и крикнул таким ужасным голосом, как будто бы душа его улетала вместе с этим криком: – Безумец! говорю вам, что она стоит теперь за дверями!
И, как будто нечеловеческая сила этих слов имела силу заклинания, – высокая старинная дверь медленно распахнула свои тяжкие черные челюсти. Это могло быть действием порыва ветра, – но в дверях стояла высокая, одетая саваном фигура леди Магдалины Эшер. Белая одежда ее была залита кровью, изможденное тело обнаруживало признаки отчаянной борьбы. С минуту она стояла, дрожа и шатаясь на пороге, – потом, с глухим жалобным криком шагнула в комнату, тяжко рухнула на грудь брата и в судорожной, на этот раз последней, агонии увлекла за собою на пол бездыханное тело жертвы ужаса, предугаданного им заранее.
Я бежал из этой комнаты, из этого дома. Буря свирепствовала по-прежнему, когда я спустился с ветхого крыльца. Внезапно передо мной мелькнул на тропинке какой-то странный свет; я обернулся посмотреть, откуда он, так как за мной находилось только темное здание усадьбы. Оказалось, что он исходил от полной кроваво– красной луны, светившей сквозь трещину, о которой я упоминал выше, простиравшуюся зигзагом от кровли до основания дома. На моих глазах трещина быстро расширилась; налетел сильный порыв урагана; полный лунный круг внезапно засверкал перед моими глазами; мощные стены распались и рухнули; раздался гул, точно от тысячи водопадов, и глубокий, черный пруд безмолвно и угрюмо сомкнулся над развалинами «Дома Эшер».
Черт на башне
Который час?
Известное выражение
Всем известно, что прекраснейшее местечко в мире есть, – или, увы, был – голландский городок Вондервоттеймиттис. Но так как он лежит в стороне от больших дорог, до некоторой степени в захолустье, то, по всей вероятности, лишь немногие из моих читателей навещали его. Для тех, которые не навещали, считаю не лишним описать его вкратце. Это тем более необходимо, что в надежде привлечь сочувствие публики к его обитателям, я намерен рассказать здесь о бедственных событиях, случившихся в последнее время в его пределах. Никто из знающих меня не усомнится, что, возложив на себя эту обязанность, я постараюсь исполнить ее по мере моих способностей с самым строгим беспристрастием, подвергая факты тщательнейшему исследованию и сопоставляя мнения авторитетов с усердием, которое всегда характеризует того, кто желает заслужить титул историка.
Тщательное изучение медалей, рукописей и надписей дает мне возможность утверждать, что городок Вондервоттеймиттис с самого основания своего находился в таких же условиях, в каких находится и ныне. О времени основания я, к сожалению могу говорить лишь с той неопределенной определенностью, на которую математикам приходится иногда соглашаться в известных алгебраических формулах. Время это, в отношении отдаленности, не может быть менее всякой определенной величины.
Что касается происхождения имени Вондервоттеймиттис, то я с сожалением должен сознаться, что и на этот счет не имею точных сведений. Среди множества мнений, высказанных по поводу этого деликатного пункта – остроумных, основательных и прямо противоположных – я не в состоянии указать ни одного удовлетворительного. Может быть, заслуживает предпочтения идея Грогсвигга, почти тождественная с мнением Ераутапплентэя. Вот ее сущность: – «Vondervotteimittiss – Vonder lege Donder – Votteimittiss, quasi und Bleitsiz: – Bleitsiz obsot: pro Blitzen» [15]. Действительно, это объяснение, по-видимому, подтверждается следами электрического действия на верхушке шпиля городской ратуши. Но я оставлю в стороне эту важную тему Я укажу любознательному читателю на «Oratiunculae de Rebus Praeteritis» [16]Дундергуца. Ср. также Блундербуззарда «De Derivationibus» [17] стр. 27 до 5010, Folio, готич. изд. красным шрифтом; и примечания на полях автографа Штуффундпуффа с подкомментариями Грунтундгуццеля.
Несмотря на то, что время основания Вондервоттеймиттиса и происхождение этого имени одеты мраком неизвестности, не может быть сомнения, как я уже заметил, что он всегда был таким же, как ныне. Старейший из старожилов в городке не запомнит ни малейших в нем изменений; и самое предположение о такой возможности было бы сочтено за оскорбление. Местность, в которой расположен городок, представляет совершенно круглую равнину, окруженную отлогими холмами, за вершины которых здешние обитатели никогда не решались заглядывать.
Они объясняют это весьма основательной причиной: именно, они не верят, чтобы по ту сторону холмов что-нибудь вообще находилось.
Долину (совершенно плоскую и вымощенную плоскими черепицами) окаймляют непрерывной вереницей шестьдесят домиков. Они обращены задним фасадом к холмам, а передом к площади, центр которой находится в шестидесяти ярдах от крыльца каждого из домиков. Перед каждым домиком имеется палисадник с круговой дорожкой, солнечными часами и двумя дюжинами кочнов капусты. Постройки, как две капли воды, походят одна на другую. Архитектурный стиль, вследствие своей глубокой древности, производит довольно курьезное впечатление, но тем не менее крайне живописен. Дома выстроены из красных кирпичиков с черными концами, так что стены имеют вид шахматных досок большого размера. Шпицы обращены к фронтону, вдоль стен и над главной дверью тянутся навесы такой же ширины, как сами дома. Окна узкие и глубокие с крошечными стеклами и широкими рамами. Домики крыты черепицей с длинными закрученными концами. Деревянные части темного цвета, украшены в изобилии резьбой не особенно разнообразной, так как резчики Вондервоттеймиттиса с незапамятных времен умеют вырезать только две фигуры: часы и кочан капусты. Зато эти фигурки они вырезают мастерски и с удивительным простодушием суют их всюду, где только найдется местечко.
Внутреннее устройство во всех домах одно и то же, мебель одного образца. Полы выложены квадратными черепицами, столы и стулья выкрашены под черное дерево. Каминные доски, широкие и высокие, украшены не только резными часами и кочнами, но и настоящими. Часы возвышаются по середине, оглашая комнату звонким тиканьем, а по бокам красуются два цветочных горшка с капустой. Между капустой перед часами помещается пузатый фарфоровый человек с большим круглым отверстием в животе, сквозь которое можно видеть циферблат.
Самые камины широкие и глубокие с крепкими, изогнутыми таганами. В камине всегда разведен огонь, а над ним горшок с капустой и свининой. Хозяйка дома, маленькая тучная старушка в высоком колпаке в виде сахарной головы, украшенном пунцовыми и желтыми лентами. Платье у нее из грубого оранжевого сукна, короткое в талии и вообще короткое, так что прикрывает ноги только наполовину. Ноги толстоваты, икры тоже, зато обуты в прекрасные зеленые чулки. Башмаки завязаны желтыми лентами, собранными в виде кочна капусты. В левой руке она держит маленькие, массивные голландские часы, в правой ложку для размешивания капусты. Подле нее – жирный пестрый кот с маленьким позолоченным репетиром на хвосте, к которому привязали его ребята из баловства.
Ребята, счетом трое, присматривают в саду за свиньей. Каждый из них двух футов ростом. На них треугольные шляпы, пунцовые жилеты до бедер, короткие штаны в обтяжку, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и длинные сюртуки с перламутровыми пуговицами. У каждого трубка во рту и маленькие пузатые часики в правой руке. Каждый затянется и взглянет на часы, потом взглянет на часы и затянется. Свинья, мясистая и жирная, то роется в опавшей капустной листве, то оглядывается на позолоченный репетир, который ребята привязали и к ее хвосту, чтоб и она была так же красива, как кот.
Направо от входа кресло с высокой спинкой и кожаной подушкой, на которой восседает сам старик хозяин. Это необычайно тучный старичок с выпученными круглыми глазами и жирным двойным подбородком. Платье его ничем не отличается от одежды ребят и потому не требует особого описания. Вся разница в том, что его трубка длиннее, и он может выпускать клубы дыма больших размеров. У него тоже часы, но он носит их в кармане. Ему некогда смотреть на часы, он занят более важным делом, каким именно – сейчас объясню. Он сидит, перекинув левую ногу через правое колено, сохраняет важный вид и не сводит глаз, по крайней мере, одного глаза, с замечательного предмета в центре площади.
Этот предмет помещается в башне городской ратуши. Городские советники, маленькие, круглые, жирные, смышленые люди, с большими выпученными глазами и двойными подбородками, отличаются от простых граждан Вондервоттеймиттиса более длинными фалдами сюртуков и более крупными пряжками на башмаках. Со времени моего пребывания в городке, они собирались три раза и выработали три важных постановления:
– Не следует изменять старый установившийся порядок вещей.
– Нет ничего путного за пределами Вондервоттеймиттиса…
– Мы будем держаться за наши часы и нашу капусту.
Над залой совета находится башня, а в башне есть колокольня, где помещается и помещалась с незапамятных времен гордость и слава городка – большие часы города Вондервоттеймиттиса. К этому-то предмету прикованы глаза господина, сидящего в кресле. У городских часов семь циферблатов, соответственно семи сторонам башни, так что их можно видеть со всех концов города. Циферблаты большие, белые, а стрелки массивные, черные. К часам приставлен особый смотритель, но эта должность чистейшая синекура, потому что часы Вондервоттеймиттиса не нуждаются в починке. До недавнего времени самое предположение о возможности этого было бы сочтено еретическим. С древнейших времен, о которых сохранились известия в архивах, они регулярно отбивали часы. То же самое можно сказать о всех остальных стенных и карманных часах в городе. Не найдется другого места на земле, где бы так удобно было следить за временем. Когда с башни раздается: «Двенадцать!», все остальные часы откликаются в ту же минуту. Так что добрые граждане, Вондервоттеймиттиса, восхищаясь своей капустой, гордились своими часами.
Люди, пользующиеся синекурой, всегда окружены большим или меньшим уважением, а так как должность смотрителя колокольни Вондервоттеймиттиса чистейшая синекура, то и лицо, занимающее ее, пользуется величайшим уважением со стороны всего мира. Это главный сановник города, и даже свиньи смотрят на него с почтением. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки, глаза и живот гораздо больше, чем у остальных старейшин города; а подбородок не двойной – тройной!
Я описал счастливое время Вондервоттеймиттиса; как обидно, что такая прекрасная картина не могла сохраниться навеки.
Среди мудрейших обывателей города давно уже ходила поговорка: «Не может явиться ничего доброго из-за холмов», и, кажется, она оказалась пророчеством. Третьего дня, в двенадцать часов без пяти минут, на гребне восточной гряды холмов появился крайне странный предмет. Разумеется, он привлек общее внимание, и каждый из старичков, сидевших в креслах с кожаными подушками, с негодованием устремил один глаз на это явление, не спуская другого с часов в башне.
Было уже без трех минут двенадцать, когда странный предмет приблизился настолько, что старички разглядели молодого человека, очень маленького роста и странного вида. Он спускался с холма так поспешно, что скоро все могли рассмотреть его очень ясно. В самом деле, такого крошечного человека еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него была смуглая, табачного цвета физиономия, нос крючком, глаза навыкате, большой рот и великолепные зубы, которыми он, кажется, гордился, так как то и дело улыбался до ушей. Ни малейших признаков бороды и усов не было заметно на его лице. Он был без шапки, волосы на голове очень мило закручены на папильотки. Одежду его составляли: черный фрак (из кармана которого высовывался белый платок), черные кашемировые панталоны, черные чулки и неуклюжие бальные башмаки с большими бантами из черных шелковых лент. Он держал под мышкой огромную шляпу, а в другой руке скрипку, которая была впятеро больше его самого. В левой руке у него была золотая табакерка, из которой он то и дело втягивал носом табак с видом величайшего самодовольства, спускаясь при этом вниз по холму самой фантастической походкой. Да! Было на что посмотреть честным гражданам Вондервоттеймиттиса.
По правде сказать, этот человек, несмотря на свои улыбки, имел весьма дерзкую и зловещую наружность; а когда он явился в городок, странный неуклюжий вид его бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и многие из бюргеров, видевших его в тот день, дорого бы дали, чтоб заглянуть под батистовый платок, так нахально высовывавшийся из кармана его фрака. Но сильнее всего возмутило их то обстоятельство, что наглый франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, по-видимому, и в мыслях не имел, что в танце следует соблюдать правильный счет.
Добрые обыватели не успели еще и глазом моргнуть, как этот – ферш, выкинул «шассе» на одну сторону, «балансе» на другую; а затем, после пируэта и «па-де-зефир», одним прыжком взлетел на башню, где изумленный смотритель курил трубку с мрачным достоинством. Но человечек моментально схватил его за нос, оттаскал, нахлобучил ему свою шляпу до самого подбородка, а затем принялся тузить его своей огромной скрипкой так усердно и звонко, что вы бы подумали – целый полк барабанщиков отбивает чертовскую зорю на башне ратуши Вондервоттеймиттиса.
Бог знает, к какому отчаянному акту мщения подвигло бы жителей это гнусное нападение, если бы теперь не оставалось только полсекунды до двенадцати. Сейчас должен был раздаться бой колокола на башне, и всем жителям необходимо было смотреть на часы. Заметили, однако, что незнакомец в эту самую минуту проделывал с часами что-то такое, чего делать не следовало. Но часы начали бить, и никто не обратил внимания на действия этого чучела, так как всякий считал удары.
– Раз! – пробили часы.
– Раз! – отозвался каждый старичок в каждом кресле Вондервоттеймитиса. «Раз», – отозвались его часы, «раз» – отозвались часы его хозяйки, «раз» – отозвались часы его ребят и маленькие позолоченные репетиры на хвостах у кота и свиньи.
– Два! – продолжали часы в башне, и – Два! – повторили все остальные.
– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! – отбивали большие часы.
– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! – повторили все остальные.
– Одиннадцать! – объявили большие.
– Одиннадцать! – подтвердили маленькие.
– Двенадцать! – сказали большие.
– Двенадцать! – повторили маленькие довольным тоном и замолкли.
– Двенадцать и есть! – сказали в один голос старички, пряча в карманы свои часики. Но большие часы еще не угомонились.
– Тринадцать! – провозгласили они.
– Дер Тейфель! – воскликнули старички, бледнея, роняя трубки и снимая правые ноги с левых колен.
– Дер Тейфель! – простонали они. – Тринадцать! Тринадцать! О, Боже, тринадцать часов!!
Как описать последовавшую затем ужасную сцену? Весь город пришел в самое плачевное смятение.
– Что с моим животом? – заорали все ребята. – Я проголодался за этот час.
– Что с моей капустой? – завизжали все хозяйки – Она совсем разварилась за этот час.
– Что с моей трубкой? – зарычали старички. – Гром и молния, она выкурена за этот час!
И они с бешенством наполнили трубки, откинулись на спинки кресел и запыхтели так неистово, что долина моментально наполнилась густым дымом.
Тем временем все кочны раскраснелись, и точно бес вселился во все, что имело форму часов. Резные фигуры пустились в пляс, как оглашенные; каминные часы неистово отбивали тринадцать и так махали и свистели маятниками, что страшно было смотреть. Но, что всего хуже, ни кошки, ни свиньи не могли вынести поведение маленьких репетиров, привязанных к их хвостам, и заметались в неистовой злобе, царапаясь и толкаясь, мяукая и визжа, кидаясь прямо в физиономию хозяевам и забираясь под юбки хозяйкам, – словом, подняли страшнейшую суматоху, какую только может представить себе рассудительный человек. А маленький негодяй на башне, очевидно, и в ус не дул. Он сидел на смотрителе, который лежал кверху брюхом. В зубах негодяй держал веревку от колокола и раскачивал его изо всей силы, поднимая такой звон, что у меня и теперь еще звенит в ушах при одном воспоминании. На коленях его лежала огромная скрипка, и он, простофиля, наяривал на ней обеими руками без всякого склада и лада, воображая, будто играет «Джэди О'Фланаган и Падди О'Рафферти».
Видя, что дела приняли такой плачевный оборот, я с отвращением оставил город и теперь обращаюсь ко всем любителям верных часов и хорошей капусты: – Пойдемте все вместе в город, сбросим человека с башни и восстановим старый порядок вещей в Вондервоттеймиттисе.
