Эл М Коронон
Элохим
Страх вселился в душу каждого во Дворце. Как и после смерти Мариамме, люди жили в тревожном неведении, что еще выкинет ошалевший монарх. Жизнь каждого повисла на волоске. И никто толком не знал, что надо предпринять, чтобы ее вернуть в прежнюю накатанную колею.
Все уповали на Ферораса, Соломею и самых близких друзей царя – Сарамаллу, Лисимаха, Кадиаса, Досифея, Костабара. Но Сарамалла все еще был в Масаде. А Костабар, хоть и приехал из Идумеи, где он был правителем, переживал самые трудные дни своей жизни. Ему не удалось уговорить своенравную Соломею отказаться от развода, и он понимал, что теперь его дни сочтены. Жена знала его страшную тайну.
На третий день самозаточения царя Ферорас, Кадиас, Лисимах и Досифей попытались встретиться с ним, но он их не принял. Тогда у них осталась последняя надежда – Сарамалла. За ним срочно были посланы гонцы. Но Сарамалла приехал лишь через три дня.
Перед тем как идти к царю, он встретился сначала с Ферорасом, а потом с Соломеей. Ферорас ему сообщил, что у царя обострились старые болезни. Хотя Ферорас и умолчал о том, что произошло между царем и дочерью, но проницательному Сарамалле было достаточно узнать, что Соломпсио отправлена к Фаса-Элу, чтобы самому догадаться об остальном. Он отлично понимал, что значила дочь для Ирода, и потому после разговора с Ферорасом сомневался в том, что сумеет повлиять на царя. Нет лечения от безумной страсти к Соломпсио.
Однако проблески надежды появились после встречи с Соломеей. То, что он узнал от нее, могло помочь царю вернуться к деятельной жизни и забыться в своей другой сильной страсти – страсти к власти.
Царь его тут же принял. Сарамалла пробыл долго и ушел от него поздно ночью. О чем они говорили, Ферорасу и царским друзьям оставалось только гадать.
Под утро раб Симон принес еще сонному Ахиабусу новое повеление от царя – немедленно отрубить головы Костабару, Лисимаху, Кадиасу и Досифею. Ахиабус был не из тех, кто медлил с исполнением полученного приказа. На рассвете обреченных выволокли прямо из постели, в чем они были. Спросонок ошарашенные друзья царя не успели сообразить, что к чему. Уже во дворе, как только их вывели из Агриппиева дома, четверо идумеев, пряча мечи за спиной, подкрались к ним сзади и одновременно с размаху сняли им головы с плеч. Яркий диск восходящего солнца был, наверно, последним, что они могли видеть в этой жизни.
Весть о внезапных казнях самых близких друзей царя ошеломила Дворец. У всех была одна неотвязная мысль: кто же следующий?
Но то, что последовало дальше, не мог предвидеть никто, за исключением Сарамаллы.
Вечером царь неожиданно вызвал к себе свою дочь, маленькую Сайпро, продержал ее у себя всю ночь и отпустил утром в разодранной одежде и в полубезумном состоянии с указанием выдать ее за Ферораса.
В полдень царь вышел из своих покоев. Спокойный, с каменным лицом. Исчез безумный блеск в глазах. И первым делом он послал раба Симона за Сарамаллой и Ахиабусом, которые незамедлительно пришли к царю.
– Ну что, Ахо, поймал бене Баба? – язвительно спросил царь.
Ахиабус от страха побледнел.
– Еще нет, Ваше Величество.
– Плохо, Ахо, плохо. Очень плохо!
– Я скоро их найду, Ваше Величество. Клянусь!
– Ты их не нашел до сих пор. И вдруг ты их найдешь скоро? Не смеши меня! – произнес неожиданно для себя излюбленную фразу Соломпсио Ирод.
– Вот сами увидите, Ваше Величество!
– Не зли меня, чертов е*анат. Ты хоть догадываешься, где они могли скрываться все эти годы?
– Нет, Ваше Величество.
– Под твоим носом, идиот! Скажи ему где, Сарамалла.
– В доме Костабара.
Только теперь Ахиабус смекнул, почему Костабар был казнен.
– Не может быть!? Я не раз бывал там и даже не подозре…
– Он даже не подозревал. Посмотри, Сарамалла, на этого долдона! Даже не подозревал. И это говорит мой двоюродный брат, начальник службы безопасности. Ты, идиот, должен подозревать всех и вся. Ты завербовал кого-нибудь из дома Костабара? А!?
– Нет, Ваше Величество. Ведь это же и дом Соломеи?
– Забудь, чей это дом, халдей. Твои люди должны быть везде. Даже здесь, у меня. Раба Симона, надо полагать, тоже не завербовал?
– Нет, Ваше Величество. Его зачем? Против кого? Против вас?
– А почему против меня, идиот. Против него самого. Ты что, не сечешь, что когда человек стучит на кого-то, он доносит на х*й и на себя. А как тебе знать, чем дышит Симон, если он на тебя не работает. И как мне быть тогда спокойным за свою безопасность? А!? Твоя обязанность обеспечить мою безопасность. От кого бы угроза ни исходила. Если понадобится даже защитить меня от самого себя. Понятно тебе? А!?
– Понятно, Ваше Величество.
– Ваше Величество, думаю, Ахо понял свою ошибку, – сказал Сарамалла, придя тому на выручку.
– Да, да, Ваше Величество, я исправлю все свои ошибки, – ухватился Ахиабус за слова Сарамаллы, как утопающий за соломинку.
– И как?
– Прежде всего я пошлю людей в дом Костабара, за бене Баба.
– Их уже там нет, – сказал Сарамалла. – Ушли в подполье после тайной встречи у Шаммая.
– Ну что они решили на своей тайной встрече? Ее-то, надеюсь, ты не проморгал? Готовы к заговору?
– Да, Ваше Величество! – подтвердил Ахиабус.
– И когда?
– Сначала они намеревались убить вас при первой же возможности после вашего приезда из Масады. Но Ваша болезнь выбила их из колеи. Теперь, перед Пасхой, они готовят покушение на Вас.
– А-а-а! Точат ножи!
– Да, Ваше Величество, точат свои сики.
– И кто у них главный зачинщик?
– Двое. Ари-Эл бен Баба и его слепой сподвижник.
– А Элохим?
– Элохим отказался, Ваше Величество.
– Странно. И что они намерены делать?
– Заговорщики вдесятером собираются окружить Ваше Величество в театре якобы с просьбами. А тот слепой должен напасть сзади и вонзить свою сику вам в сердце.
– За-сикарить меня!? – расхохотался царь. – Не промахнется ли сослепу-то!?
– Нет, не промахнется, – сказал Сарамалла. – У слепых пальцы особо чувствительны. Они видят пальцами лучше, чем иные зрячие глазами.
– Ну, тогда что предлагаешь делать, Ахо?
– Я поставлю своих людей в засаду. Перекрою все выходы из театра, чтобы ни один из заговорщиков не смог ускользнуть. А вам, Ваше Величество, лучше отменить поездку в театр.
– В театр я поеду, но на спектакль не останусь. Уйду перед самым началом. А твои люди тем временем должны их выловить.
– Мои люди будут наготове, Ваше Величество.
– Отлично. Теперь оставь нас одних.
– Родо, кажется, у тебя все прошло, – сказал Сарамалла, как только закрылась дверь за Ахиабусом.
– Да прошло, Сарамалла. Ты оказался прав. Как всегда. Сайпро вернула меня к жизни.
75
Каждый год Элохим обычно отправлялся к стаду за Масличной горой перед Пасхой в конце месяца Адара. Но в этом году он уехал намного раньше обычного, 16-го числа, сразу же после Пурима. Впервые в жизни он оставлял свой дом с чувством облегчения. Жить с Анной под одной крышей стало невыносимой пыткой. Некогда счастливое супружество превратилось в сущий ад. Анна постоянно была раздражена, неразговорчива и язвительна.
Выехал он из дома на рассвете. Его путь лежал по северному краю долины Кедрон и оттуда дальше к Масличной горе. В Долине Кедрон кое-где появились первые шатры израильтян.
Дымчатый утренний туман низко стелился над долиной, обволакивая кусты и деревья. Элохим вдохнул полной грудью свежего воздуха и, ослабив вожжи, пустил коня идти по тропинке вольной поступью. У подножья Масличной горы он оглянулся, посмотрел на Храм, на Шушанские ворота и со щемящим сердцем вспомнил свою встречу с Анной в полночь. Он отвел взгляд от ворот и посмотрел на уходящую вниз долину. Вскоре вся долина будет усеяна шатрами паломников.
Он любил жизнь кочевника, ощущение постоянной близости земли, любил спать в шатре, соприкасаться всем телом с землей, слиться с ней в одно целое, переживать то, что чувствовали предки-кочевники тысячи лет назад и думать то, что они думали, когда жили в шатрах и презирали каменные строения хананеев. Теперь сами иудеи замуровались в каменных домах, отгородили себя от земли и ощущают ее лишь подошвой обуви. И только трижды в году – в дни Пасхи, Шавиота и Суккота – паломники, стекаясь со всех концов Израиля к Храму и раскинув свои шатры у его подножия в долине Кедрон, возвращались на короткое время к жизни предков-кочевников.
Элохим с теплотой в сердце представил себе, как евреи утром накануне Пасхи выйдут из своих шатров, как затем вереницей поднимутся по тропинке к Овечьим Воротам, как каждый из них долго и тщательно будет выбирать себе пасхального ягненка на Овечьем рынке и как под вечер они спустятся обратно к своим шатрам по той же тропинке, неся на плечах ягнят на радость выбегающим навстречу детишкам. Чтобы все это произошло, ему надо было пригнать своевременно к Овечьим Воротам тысячи годовалых ягнят мужеского пола, без пятен и без единого изъяна.
Еще до полудня Элохим приехал к стаду. Как всегда, Эл-Иафаф встретил его тепло, пригласил в свой шатер, где уже была расстелена на земле скатерть с пастушескими яствами. Элохим сел у скатерти и понял, насколько устал с дороги.
Перекусив с Эл-Иафафом, он бодро вскочил на ноги. Прошла вся усталость, словно как вода ушла в землю. Он вышел из шатра. Наассон, меньший сын Эл-Иафафа, почтительно поклонился ему. Элохим по-родственному обнял его.
– Ну как, за работу!?
– Да, дядя Элохим.
– А где твои братья?
– Они пасут стадо за Иорданом.
– Хорошо, пойдем к стаду.
Они приступили к отбору годовалых ягнят для пасхи. Элохим каждого ягненка внимательно осматривал, поднимал на руки и, нежно погладив, отпускал к стаду. Негодных животных Наассон отмечал красной меткой на шерсти. Вечером помеченные ягнята должны были находиться в отдельном стойле, чтобы затем быть отправленными к стадам за рекой Иордан.
Всю работу по отбору пасхальных ягнят надо было закончить к 9-му числу месяца Нисана. Изо дня в день Элохим вместе с Наассоном от рассвета до заката отбирал ягнят, а по вечерам проводил время с Эл-Иафафом и пастухами, сидя за костром и вспоминая старые добрые времена. Так прошло десять дней.
Седьмого числа пришла весть о беспорядках в Иерусалиме. Слуга, посланный Иосифом, впопыхах рассказал, что вчера царя пытались убить в театре, но заговорщиков поймали, а теперь галлы и идумеи свирепствуют в городе, прочесывают все улицы, дома, ищут сообщников. Элохим немедленно собрался и, поручив Эл-Иафафу без него пригнать стадо к Храму, отправился в Иерусалим.
Приехав в город, он от Иосифа узнал новые подробности произошедших событий. Позавчера были казнены все десять заговорщиков. Они встретили смерть мужественно, без всякого раскаяния перед царем. А вчера перед воротами Верхнего рынка при честном народе люди напали на доносчика, разорвали его на куски и бросили собакам. Царь поклялся найти и сурово наказать виновников. Но никто их до сих пор не выдал. Даже доносчики Ахиабуса не осмелились на такое. Первосвященник призвал народ к порядку и спокойствию. Царь тоже внезапно решил не обострять дальше ситуацию.
– Обыски прекратились перед твоим приездом, – сообщил Иосиф.
– А что, к нам тоже приходили?
– Да, приходили. Но не зашли, узнав, что тебя нет дома. Хорошо, что тебя не было в городе, брат. А то Ирод тебя тоже обвинил бы в заговоре.
– Вряд ли. Ему, наверняка, донесли, что я отказался выступить против него. А что случилось с Ари-Элом бен Бабой?
– Сыновья Бабы успели скрыться в горах. Но люди все еще взбудоражены. Никто не знает, что случится завтра.
– Завтра ничего не случится. Страсти улягутся, уйдут в песок. Сыновей Бабы нет. Без пастуха овцам лишь остается вольно жевать свою траву на пастбище.
– Стало быть, нас ничто не ожидает.
– Нет, почему же? Ожидает.
– Что же, брат.
– Пасха!
76
Утром 10-го числа месяца Нисана Эл-Иафаф пригнал первую партию овец с пасхальными ягнятами на Овечий рынок. Элохим уже был там.
Испокон веков на этом рынке горожане и паломники приобретали жертвенных животных. И из года в год повторялось одно и то же. Люди стекались сюда от рассвета до захода солнца, чтобы выбрать себе подходящего ягненка. Элохим вместе с Эл-Иафафом следил за продажей ягнят.
– Эл-Иафаф, ты-то хоть знаешь, почему Богу нужно жертвоприношение?
– Ему приятен запах сжигаемого тука, – ответил Эл-Иафаф.
– Кому он не приятен? Всем нравится, как пахнет жареное мясо. Но неужели этого достаточно, чтобы отлучать ягнят от матерей?
– Для Бога, видимо, этого вполне достаточно, – сказал Эл-Иафаф и сменил разговор. – А как дела в городе? Люди утихомирились?
– Да. Теперь все спокойно, – ответил Элохим. – Ирод казнил всех зачинщиков. Он еще казнил Эл-Иада. Черного Евнуха.
– Бедный Эл-Иад. А его за что?
Элохиму через Дворцового Шута были известны все подробности казни Черного Евнуха.
– Ни за что. Возможно по той же причине, по какой Богу угодно жертвоприношение. Еще вот что. Вскоре Ирод поднимет налоги на мясо, шерсть, масло, сыр.
– Элохим, он явно хочет тебя разорить, – воскликнул Эл-Иафаф.
– Знаю.
– Нам срочно надо искать другие рынки сбыта. За пределами Иудеи.
– Наверно, – как-то вяло ответил Элохим. – А покамест я бы попросил тебя и дальше без меня пригонять сюда стадо.
Так три дня подряд Эл-Иафаф каждое утро поставлял новые партии овец с ягнятами, а по вечерам отгонял их обратно без ягнят.
Наконец, 14-го числа наступил день Пасхи. Город пришел в движение. Со всех его концов люди потянулись к Храму. Из долины Кедрон паломники вереницей поднимались к Храму. На площади Офел знакомые и незнакомые люди при встрече приветствовали друг друга, обнимались, целовались, как братья и сестры. Во время Пасхи Израиль превращался как бы в одну большую семью. Все ощущали себя детьми одного единого отца, детьми Авраама. Однако ныне отсутствовало обычное для Пасхи веселое, праздничное настроение. Предпасхальные события наложили свой отпечаток на празднество. Люди шли спокойно. На их лицах можно было видеть скорее тихую просветленную радость, нежели беззаботную праздничную веселость.
К полудню площадь Офел, все дворы Храма были заполнены людьми. Левиты трижды протрубили в шофары, возвестив народ о начале пасхальных жертвоприношений.
Элохим, неся пасхального ягненка на плечах, вместе с Иосифом подошел к тому месту в Храме, где совершались жертвоприношения. Он осторожно снял ягненка с плеч и положил его на землю. Иосиф связал веревкой передние и задние ноги животного вместе. Один из левитов, следящих за соблюдением законов жертвоприношения, ногтем большого пальца проверил лезвие халлафа (hallaf), острого ножа и, убедившись, что оно без единой зазубрины, передал его с благословением Элохиму.
При жертвоприношении строго требовалось соблюдение пяти правил шекитаха[52]. Прежде всего не допускалась чрезмерная медлительность. Потом нельзя было давить на нож, протыкать им горло жертве или скользить по нему. Наконец, запрещалось раздирать пищевод и глотку. Любое из этих нарушений делало жертвенное животное ритуально непригодным для употребления в пищу.
Элохим опустился на одно колено, в то время как Иосиф крепко держал ноги ягненка. Он схватил жертву за голову и выпрямил ее шею. Ягненок уставился тревожным взглядом на него. Под рукой Элохим ощутил трепетную дрожь его тела. Нельзя было медлить. Он приставил нож к горлу ягненка между пищеводом и глоткой. Элохим без промедления перерезал ему горло, проводя ножом плавно вперед и назад. Кровь струей хлынула из перерезанного горла в подставленный Иосифом медный саф[53].
Элохим вернул халлаф левиту. Тот сначала еще раз обследовал нож, затем нагнулся и внимательно рассмотрел перерезанное горло, чтобы убедиться в соблюдении иккура, последнего пятого правила шехитаха. Горло ягненка было перерезано аккуратно. Пищевод и глотка не были разодраны. Левит благословил жертвоприношение и отошел.
Элохим взял саф с кровью и направился в Эсрат Когеним. Тем временем Иосиф повесил тушу на крюк и начал потрошить внутренности. В Эсрат Когениме Элохим перелил кровь в мизру ближайшего от него священнослужителя и вернулся к Иосифу.
– Теперь пора домой.
– Брат, – сказал Иосиф, – дай мне нести тушу.
Элохим снял тушу с крюка и взвалил ее на плечи Иосифа.
Во Внешнем дворе они неожиданно наткнулись на свиту царя.
– А, Элохим!
Плотное кольцо вооруженных галлов разомкнулось. И Элохим увидел перед собой царя Ирода и Ферораса.
– Chag Sameach Pesach![54] – поздравил царь Элохима. – А что, уже уходим?
– Да, пора.
– Прими, Элохим, мои искренние соболезнования. Жаль, что рабби не дожил до того дня, когда начнется обновление Храма. Очень жаль. Я его уважал, как родного отца. Великая потеря. Но на все воля Всевышнего.
Царь лицемерно поднял глаза к небу. Элохим внешне был спокоен. Но все нутро кипело от негодования. На лице царя появилась едва уловимая ухмылка. Элохим понял, что царь его провоцирует на опрометчивый шаг. Но с юношеских лет он приучил себя никогда не поддаваться на провокации. «Настоящий мужчина, – помнил он слова отца, – дерется редко и только насмерть». Элохим сдержал себя и, не попрощавшись, прошел мимо царя. Иосиф последовал за ним.
– Передай мои соболезнования своей милой жене, – бросил царь ему вдогонку.
Элохима словно ударило молнией. Он застыл на месте. Слово «милая» как нож вошло ему в спину. Для посторонних в царских словах не было ничего оскорбительного. Наоборот, они прозвучали как искреннее пожелание. Но Элохим знал, что Ирод хотел задеть его за живое и унизить. И это ему удалось. Слово «милая» несло в себе едва уловимое оскорбление.
Страшно захотелось броситься на царя голыми руками. При нем не было даже обыкновенного кинжала. Он резко повернулся и чуть ли не столкнулся с Иосифом.
– Брат, не место и не время. Ты лишь погубишь себя.
Плотное кольцо галлов уже сомкнулось за медленно удаляющимся царем. Элохим поймал лишь высокомерный взгляд Ферораса.
– Ты прав, Иосиф, пойдем домой.
77
Дома Элохим окропил жертвенной кровью притолоку и боковые стойки наружной двери. Потом, пока Иосиф снимал шкуру с туши ягненка, он приготовил кизиловые прутья для мяса и развел костер в северо-западном углу двора. Пасхальное мясо не должно было соприкасаться с железом и ни с чем, кроме огня и прутьев.
Солнце село, наступили сумерки. Элохим, Анна и Иосиф сели за стол. Молча втроем помолились.
Ужин получился простой, как и требовалось пасхальным седером: яйца (betzah) и жареное мясо (zeroah), горькая зелень (maror), летус (chazeret), петрушка (karpas), сладкий яблочный салат с корицей (charoset). На отдельной тарелке лежали три лепешки мацы (matzah), покрытые платком. Тут же рядом была поставлена чаша с соленой водой. Иудифь принесла кувшин вина и четыре чаши. Четвертая чаша предназначалась для Илии.
После того как все отведали горькой травы, помакав ее в соленой воде, Элохим достал среднюю лепешку мацы, разломил ее пополам, большую половину положил обратно на тарелку, а меньшую разделил на три доли. Передав Анне и Иосифу их доли мацы, он следом налил каждому по чаше вина.
Анна ела молча, опустив глаза. Было видно, что она не расположена к разговору. Она по-прежнему носила траурный наряд. И Элохим все еще не терял надежду, что время излечит ее душевные раны.
Анна теперь общалась лишь при крайней необходимости. Любая шероховатость, любая мелочь могли вывести ее из себя. Она стала раздражительной, позволяла себе грубить Иудифь и была холодна с Элохимом. Только к Иосифу не изменилось ее отношение.
Иосиф тактично соблюдал тишину, бросая время от времени робкие взгляды то на брата, то на невестку. За столом царила гнетущая тишина. Всем троим хотелось поскорее покончить с ужином.
После второй чаши вина Элохим нарушил тишину.
– Завтра утром уезжаю обратно к стаду. Не ждите меня до Шавиота. Работы много. Скоро начнется обновление Храма.
– Брат, помнишь, я говорил тебе, что хотел бы работать там плотником?
– Помню, помню. Благородное намерение. Я тоже постараюсь внести свою лепту. Обязанность обеспечивать строителей мясом, маслом и сыром лежит на мне. Скорее всего, до осени придется оставаться со стадом. По крайней мере, пока не налажу бесперебойные поставки.
Элохим в последний раз наполнил чаши вином. По древнему обычаю после третьей чаши вина полагалось настежь открыть наружную дверь, чтобы дух Илии, предвестника Мессии, мог беспрепятственно проникнуть в дом.
Элохим встал из-за стола и поднял свою чашу. Иосиф также встал. Анна продолжала сидеть с опущенными глазами. Элохим поздравил брата и жену с Пасхой и выпил свою чашу. Сначала он, а потом Иосиф подошли к Анне и поцеловали ее в обе щеки. Настало время открыть дверь для Илии. Элохим направился к двери.
– Уже уходишь? – внезапно спросила Анна.
– Нет, я только хотел открыть дверь.
– Убегаешь от меня! На все лето! Да!? Ну, ну! Убегай, убегай! От меня можно убежать. Но от себя не убежишь!
78
Утром, спозаранку Элохим выехал из дома. Анна все еще спала. Только Иосиф встал проводить его.
– Береги Анну. Если что, то пришли человека за мной, и я тут же приеду.
– Хорошо, брат. Не беспокойся.
Всю дорогу было тяжело на душе. В ушах время от времени звучали последние слова Анны. Он по-прежнему любил ее сильно и не сомневался, что она также любит его. Но больше не было прежнего взаимопонимания. Оно куда-то безвозвратно исчезло. Жизнь с ней стала невыносимой мукой. Страдали оба, в одиночку и глубоко.
В других семьях размолвки между мужем и женой – дело привычное. Они обычно как возникают, так и исчезают. Чем горче размолвка, тем слаще примирение. Размолвки и примирения вносят некоторое разнообразие в скучное течение семейной жизни.
«Чем еще остается развлекаться изнывающим от беспросветной скуки людям?» – говорила Анна, когда Элохим, приводя в пример чужие семьи, в шутку предлагал ей найти какой-нибудь повод для семейной склоки. «И не надейся!», – смеясь, отвечала Анна. Им вдвоем никогда не было скучно. И Элохим не мог себе представить, что когда-нибудь произойдет нечто подобное тому, что происходило теперь между ними.
К нему с новой силой вернулось ощущение неотвратимости. Ему показалось, что ни он, ни Анна не виноваты в произошедшей размолвке, что ее в их жизнь внесла какая-то неведомая сила. Но на этот раз, в отличие от дней Хануки, он воспринимал неотвратность судьбы с каким-то безучастным смирением, отсутствием какого-либо интереса к жизни. Не было той боевитости духа, с каким он вернулся тогда в Иерусалим после долгих дней одиночества, проведенных на горе Соблазна.
Удивительно, Ирод, его злейший враг, и Анна, его любимая жена, быть может, сами того не ведая, одинаково опустошительно действовали на него. Он ощущал в себе какую-то вялость, словно его руки, ноги стали ватными. И ему казалось, что теперь остается лишь смириться со своей участью и надеяться на то, что сама жизнь как-то поставит все на свои места.
79
Все лето Элохим провел за Масличной горой. И приезжал в город на короткое время лишь однажды, на Шавиот. Он неузнаваемо изменился. Похудел, как-то осунулся.
На первых порах Элохим вроде бы с каким-то удвоенным энтузиазмом приступил к налаживанию поставок мяса, сыра, масла к Храму. Но как только дело пошло, перепоручил его Эл-Иафафу, а сам погрузился в полное безделье. По крайней мере, так думали пастухи, видя, как Элохим слоняется по пастбищу, бродит по опушке леса или же спит на траве под дубом. Он стал нелюдим, почти перестал общаться с пастухами.
Однажды Эл-Иав заметил, как Элохим разговаривает с растениями.
– Абба, абба, похоже, дядя Элохим тронулся умом, – взволнованно сообщил он Эл-Иафафу. – Он разговаривает с самим собой.
– С самим собой?
– Ну да, а может быть, с деревом.
– Будь осторожен. Не суди о том, чего не понимаешь. С ним ничего не стряслось. Запомни, не каждому дано общаться с растениями. На это редко кто способен. Лишь чистые и сильные души. И то в минуты великой тоски.
Восстановление Храма началось в первых числах месяца Сивана. Под предлогом покрытия огромных расходов царь повысил налоги на мясо, масло, сыр, шерсть. Одно время Элохиму пришлось продавать мясо себе в убыток, а затем и вовсе прекратить поставки на иерусалимский рынок. Поставки Храму продолжались, но они не приносили никакого дохода.
Днем 6-го Элула пришла из дома весть о том, что Анну посетила повивальная бабка, и что роды ожидаются очень скоро. Впервые за последние месяцы Элохим воспрянул духом, почувствовав неведомую ранее радость отцовства. Появилась надежда, что с материнством Анна изменится, станет как прежде спокойной, уравновешенной, более терпимой, менее раздражительной. «Ведь женщина одна до материнства и другая после» – думал Элохим. Он поспешно собрался и успел вернуться в Иерусалим в тот же день до сумерек.
У ворот своего дома он застал заметное скопление людей. Он сначала испугался. Сразу подумал об Анне. И буквально влетел в дом. Но Иосиф успокоил его. С Анной ничего не случилось, жива и здорова, правда, сильно страдает. Недавно начались первые схватки.
– Брат, не волнуйся. Повивальная бабка и Иудифь почти не отходят от нее, разве что по какой надобности.
В это время Иудифь вышла от Анны за кипяченой водой. Ничего не говоря, она прошмыгнула мимо и через несколько минут также молча вернулась обратно к Анне, окинув мимоходом укоризненным взглядом Элохима и Иосифа. Мол, смотрите, как нам женщинам по вашей вине приходится страдать, а вам-то что, «сделал свое дело, теперь жди результата».
– А что с ней, – спросил Элохим, указав на скрывшуюся за дверь Иудифь, – почему такая злая?
– Не знаю, брат. Трудно понять женщин в такие минуты. Но раз молчит, значит, пока все идет как надо.
Элохим перевел дыхание и опустился на стул.
– А зачем народ собрался за воротами?
– Брат, они ждут рождения Мешиаха. Весть о родах Анны мгновенно облетела город.
– Как? Кто сообщил?
– Не знаю. Только двое выходили сегодня из этого дома. Повивальная бабка и мать Иудифь.
Элохим полагал, что люди давно позабыли зимние толки и страсти о Мессии. Затяжная болезнь и смерть рабби Иссаххара тогда настолько занимали людей, что разговоры о Мессии отошли на задний план. После смерти рабби они поутихли, а потом и вовсе прекратились. Неудачная попытка убить царя, казнь заговорщиков, Пасха и строительство Храма – все это отвлекло людей и, казалось, никто уже не помнил, что осенью ожидается рождение Мессии.
Но Элохим ошибся. У толпы память действует по своим законам. Услышав о схватках Анны, многие устремились в Вифезду. Другие, прервав свои дела, поспешили домой, чтобы оказаться вместе с семьей в момент великого события. Городские рынки закрылись раньше времени. Раньше времени остановились и строительные работы в Храме. К вечеру жизнь в городе выбилась из своего обычного течения.
По всему городу люди собирались на улицах у ворот домов. В ожидании Атид Лаво[55] все были проникнуты трепетным благоговением перед непосредственным божественным вторжением в их повседневную жизнь. Многие ожидали какого-то невероятного чуда. Одни шепотом говорили, что в тот момент, когда родится Мессия, царя Ирода ударит молнией, где бы он ни находился. Другие утверждали, что весь царский Дворец провалится под землю. А третьи верили, что в долину Кедрон упадет яркая звезда, и Шушанские ворота сами по себе распахнутся настежь.
С наступлением ночи женщины и дети разошлись по домам. Но мужчины все еще оставались на улицах. Внезапно, как приведение, появилась Дура-Делла. Вся в белом. Она ходила по улицам молча, не обращая внимания ни на кого и вглядываясь время от времени на звездное небо. «На что она там смотрит? Что ищет?», – спрашивали друг друга горожане.
Нигде на улицах не было видно ни идумейских, ни римских воинов. Словно царская и римская власть испарилась. Город принадлежал самим иудеям.
Между тем во Дворце никто не спал. Свет горел во всех окнах Августова дома. Царь Ирод также ждал.
С башен крепости Антония римские легионеры с любопытством наблюдали за всем происходящим в городе, охваченном мерцающими огоньками зажженных свечей.
– Эти иудеи чокнутые, – сказал один из легионеров, – как дети верят в чудо. Как рождение одного ребенка может за ночь перевернуть жизнь вверх тормашками? Понять не могу.
Тем временем в Храме Синедрион оживленно обсуждал, как удержать события под контролем. Мнения, как всегда, разошлись, и не было видно конца спорам. Кто-то напомнил, что ребенок может родиться в любую минуту и что надо кого-то срочно послать к толпе, собравшейся перед домом Элохима. Было решено отправить Йешуа бен Сия, а самим продолжать обсуждение, сколько бы оно не продлилось, хоть до утра.
К полуночи вся улица от дома Элохима до Овечьего рынка была заполнена толпой. Йешуа бен Сий ровно в полночь произнес перед толпой Тиккум Матзот (Tikkum Matzot), ночную молитву.
Люди благоговейно внимали каждому слову молитвы, после которой он попросил их разойдись по домам. Но лишь немногие последовали его просьбе. Большинство хотело дождаться чудного мгновения, стать свидетелем исторического события.
Но время шло, а Анна никак не могла разродиться. Схватки то начинались, то прекращались. Ребенок словно не хотел появляться на свет.
Иудифь все также часто выбегала за новой водой. При каждом ее появлении Элохим невольно вскакивал со стула. Но она стремительно проносилась мимо, не произнося ни единого слова.
Так прошла вся ночь. И всю ночь люди простояли на улице с зажженными свечами.
Утром перед самым рассветом схватки у Анны участились. Ее стоны превратились в прерывистые душераздирающие крики. Люди на улице, затаив дыхание, ждали. Внезапно крики прекратились. И через считанные секунды послышался громкий жалобный плач новорожденного.
Элохим и Иосиф одновременно вскочили на ноги, посмотрели друг на друга и уставились на дверь комнаты Анны. Элохиму показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Иудифь вышла оттуда. Не спеша, она подошла к Элохиму и сказала одно слово:
– Девочка.
– Как Анна? – нетерпеливо спросил Элохим.
– Госпожа очень утомилась. Но, кажется, вы не расслышали. У вас родилась дочь.
– Слава Богу!
Иудифь еще раз повторила:
– Госпожа родила девочку, а не мальчика.
– Девочку!? – переспросил Элохим непонимающе.
– Да, девочку, дочку.
Элохим никак не мог соотнести непривычное слово с собой. У него родилась дочь. Но ему сразу было трудно осознать перемену в своей жизни. Он виновато улыбнулся.
– Могу я зайти к ним?
– Нет. Они только, что уснули.
Вдруг Элохима охватило сильное волнение. Он понял, что бесконечно рад рождению дочери. Он даже забыл, что все ждали сына.
– Иосиф, – радостно воскликнул он, – надо готовиться к Симхат Бат![56]
– Брат, люди ждут за воротами. Простояли всю ночь…
Иосифа прервал стук в дверь. Это был Йешуа бен Сий. Он вошел, и стоило ему только взглянуть на Иудифь, чтобы сразу понять, что родилась девочка.