Эл М Коронон
Элохим
Мариам обняла его, положила голову ему на грудь.
– Помнишь, я обещала рассказать тебе свои сны.
– Помню, родная, теперь можешь рассказать.
– Позавчера, после того как ты прервал мой сон, я была очень расстроена. А ночью мне опять приснился тот красивый юноша. Он мне открыл свое имя: Габри-Эл. Я не ошиблась в первый раз, когда приняла его за ангела. Ты не спишь, дада?
Она подняла голову, посмотрела на отца. Элохим приоткрыл глаза.
– Нет, родная, не сплю. Просто закрыл глаза, чтобы отдохнуть. Но я тебя слушаю.
– Не мешаю тебе спать?
– Нет, родная. Мне так хорошо слышать твой голос.
– Он мне сказал: «Не расстраивайся, Мариам. Сон у тебя прервался, но он не кончился». Знаешь, дада, он так красиво говорил. У всех один общий мир, сказал он, но, когда люди спят, мир распадается на мириады сновидений, и каждый уходит в свой собственный мир. А потом люди вновь возвращаются в общий мир.
– Для меня, адда, сновидения – величайшая тайна. Такая же тайна как смерть. Сон и смерть, как близнецы, брат и сестра. И нам, людям, наверное, никогда не откроется их тайна.
– Сны могут сниться всем, сказал Габри-Эл. Но еще никому не снилось продолжение прерванного сна.
– Это так, – согласился Элохим. – Иначе бы мы оказались в двух мирах и не смогли бы понять, где явь, а где сон.
– Вот у меня теперь точно такое состояние. Габри-Эл сказал, что мне одной отныне будут сниться продолжения прерванных сновидений. Вот уже второй день так и происходит.
– Не может быть!? – удивился Элохим.
– Это так, дада. Я тогда лежала в своей комнате. И он сказал мне: «Теперь проснись и встань». Я проснулась. Встала. Но не могла понять, проснулась на самом деле или проснулась во сне. «Глаза у тебя закрыты, открой их», – сказал он. Я открыла глаза и обнаружила себя стоящей под твоим дубом в Царских садах лицом к лицу с юношей. И он сказал мне: «Повернись, посмотри, вот он идет!». Я повернулась и, пока поворачивалась, куда-то исчез сад, будто его смыло водой, и перед глазами открылась поляна, полная алых маков. И я увидела тебя. Ты шел по тропинке. А рядом шла имэ. Тропинка вела к дубу, под которым я стояла. И вы медленно приближались ко мне.
Пока Мариам рассказывала свой сон тихим, убаюкивающим голосом, Элохим живо представил себя и Анну, идущими по тропинке, но не мог понять, спит или бодрствует. Голос Мариам лился прямо ему в душу.
– Юноша сказал мне: «Сними с себя всю одежду и ложись на траву». Я так и сделала. А сам он скрылся за дубом. Мне вдруг стало стыдно. Но одежда исчезла. И я услышала его голос: «Не стыдись, Мариам!». Вскоре вы подошли. Имэ остановила тебя и сказала: «Смотри, кто там лежит!?». А ты ответил: «Разве это не ты!?». А она улыбнулась и сказала: «Ляг с ней!». Я протянула руку. И ты подсел ко мне. Я лежала на боку, поджав под себя ноги. Ты смотрел только на меня. А я заметила, как юноша вышел из-за дуба и как они вместе с имэ ушли дальше по тропинке. Мы с тобой остались одни под дубом, как теперь.
Элохим как бы повторно переживал когда-то давно увиденный сон. Он воочию увидел, как она повернулась на живот, обхватила его обеими ногами и потянула к себе. Ему было как никогда хорошо.
И прежде чем забыться окончательно, из глубины сна он услышал последние слова Мариам.
– Это было чудесно!
103
Весело запели птицы. Элохим открыл глаза. Было уже светло. На чистом небе не было ни одного облака. Зрение у него обострилось, стало необычно зорким. Он мог различить каждый листочек. Мир ему показался иным.
Мариам сладко спала на боку, положив голову ему на грудь и обняв ее одной рукой. Он не хотел ее будить, осторожно приподнял свою голову. И тут же заметил, что Мариам лежит совершенно обнаженная, прикрывшись своей одеждой. Его охватил ужас.
Он закрыл глаза, попытался вспомнить, что и как случилось в эти предрассветные часы. Мариам рассказывала ему свой сон, приятным, усыпляющим голосом. Незаметно ее рассказ перелился в его собственный сон. Ему было необыкновенно хорошо. Он был счастлив. Но от чего? Надо вспомнить. О чем она рассказывала? Маковое поле, дуб, Анна, Мариам, красивый юноша. Весь сон Мариам разом всплыл в его памяти. Его поразило, что он не сразу осознал, что этот же сон приснился в разное время и Анне, и ему самому.
У них сон и явь перемешались. То, что происходило во сне, неужели происходило одновременно и наяву? Неужели он совершил кровосмешение с дочерью не только во сне, но и наяву?
Мариам перевернула весь его мир. Он ощутил себя другим, новым человеком. Теперь они, в самом деле, не такие, как все. Теперь они отличаются от других людей. Она была права.
Но внезапно его стали обуревать смешанные чувства. К небывалому счастью, испытываемому им в эти минуты, примешивалось чувство горечи. Ему было горько за Мариам и за себя. Люди их не оставят в покое и не дадут жить так, как им хочется.
– Дада, ты еще спишь?
Элохим вновь открыл глаза. Мариам невинно улыбнулась, поцеловала его в губы и стала одеваться. По тому, как она медленно одевалась, Элохим понял, что она нисколько не стесняется его и не смущается своей наготы.
Она причесала свои волосы, разделив их, как Анна, пополам на прямой пробор. Затем собрала их на затылке. Элохим внимательно следил за каждым ее движением.
Он прежде не раз замечал, как многие женщины, и даже самые красивые из них, по утрам могут выглядеть неряшливо и не очень привлекательно. Мариам же была необыкновенно красива, несмотря на слегка припухшие губы и глаза, которые нисколько не портили ее, а наоборот, придавали ей особое, новое очарование. Элохим не мог смотреть на нее и не любоваться. От ее утреннего очарования веяло покоем и невинной свежестью.
Все время, пока она была занята собою, Мариам молчала. Элохим не знал, заговорит ли она о случившемся? И не знал, как ответить, если заговорит. Она теперь стала для него совершенно непредсказуемой. Вдруг Элохим поймал себя на том, что сильно волнуется. Он попытался скрыть свое волнение, отвернув свое лицо от нее.
– Дада! Почему, ты отвернулся!?
– Извини, родная, виноват.
И Мариам как капризная девочка сказала:
– Я есть хочу!
104
Утром после Йом Кипура Иосиф бен Эл-Лемус, все еще одетый в священный Бигджей Захав, проливал горькие слезы перед Маттафием бен Теофилием и Йешуа бен Сием в притворе Первосвященника. Самый важный день в его жизни обернулся катастрофой. Еще вчера ему судьба улыбалась. Он бы мог стать Коген Гадолом не только на один день, но на всю свою жизнь и жениться на самой благородной девице Израиля. Одно неверное движение руки – и вся мечта рухнула навсегда. Теперь он никогда не станет Первосвященником и не сможет жениться на Мариам. Его одолевала жалость к себе, хотя он старался убедить себя в том, что слезы у него льются по Мариам: «Что с ней случилось?». Йешуа бен Сию было неприятно смотреть на него.
– Мне не себя жалко, – хныкал Иосиф бен Эл-Лемус, – я переживаю за Мариам. Я люблю ее. Дороже ее нет никого. Куда она исчезла? Жива ли она?
Он закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Ему казалось, что раз у него слезы льются сами по себе, то он искренне влюблен в Мариам.
– Прекрати хныкать как ребенок! – отчитал его Маттафий бен Теофилий с нескрываемым раздражением в голосе. – Сам же обо*рался, так прими поражение как мужчина.
– Жить не могу без нее!
– Можешь! Не обманывай ни себя, ни нас. И кстати, снимай с себя мой наряд. Пора его отослать в Бирах. Иди, переодевайся!
Как только ушел Иосиф бен Эл-Лемус, Первосвященник сказал:
– Он только мешает своим хныканьем разобраться в сложившейся ситуации.
Исчезновение Мариам было обнаружено в Храме еще вчера до ночной молитвы. Главная наставница своевременно доложила Коген Гадолу, что Мариам пропала.
– Она оставила Храм? – удивился тогда он.
– Не знаю, – ответила главная наставница. – Ее нигде нет!
– Значит, сбежала! Неслыханно! Воспитанница убежала из Храма! Позор!
Но только после ночной молитвы, когда закончился Йом Кипур, он смог заняться выяснением обстоятельств побега Мариам. Один из его помощников, Каиафа, был послан за Элохимом в стан колена Иуды в долине Кедрон. Тот вернулся с вестью, что Элохим также исчез. Только тогда Первосвященник сообразил, что Мариам сбежала не сама, а ее тайком увел Элохим. Но он не мог понять зачем.
– Но куда? – спросил Маттафий бен Теофилий Второсвященника. – И зачем?
– Рабби, теперь это вроде бы не важно, – ответил Йешуа бен Сий. – Надо воспользоваться ее исчезновением и снять с Храма обязательство выдавать ее замуж. И закрыть на этом дело.
– Я бы с радостью согласился, Йешуа. Тем более, этот плакса меня сильно разочаровал. Он не достоин ни ее, ни первосвященства. Но никак не скроешь ее исчезновение. Пойдут разные слухи, толки. Женский двор всегда был рассадником слухов. Наверняка все эти воспитанницы и наставницы уже жужжат как шмели. Потом еще Ирод. Он непременно пошлет своих галлов во все концы царства, чтобы их изловить.
– Рабби, надо предотвратить слухи.
– Согласен, Йешуа.
– Лучший способ остановить нежелательные слухи, говорил Г.П., это пустить желательные.
– Твой Учитель был мудрым человеком. Очевидно, нам следует придумать легенду об ее отсутствии. Простое и естественное объяснение. Не связанное ни с Богом, ни с Храмом.
– А что, рабби, если мы всем скажем, что она ушла с отцом в Назарет. Ненадолго и вроде бы с нашего согласия.
– С нашего согласия, но без ведома главной наставницы? Нескладно. Ведь это она мне сообщила об ее пропаже. Нет, нет Йешуа, коряво получается. Я понимаю тебя. Ты хочешь оградить Элохима. Но боюсь, что у тебя ничего не выйдет. Нам придется срочно созвать собрание старейшин.
– Срочно?! И не установив истины?
– Нет, почему же? Я сперва пошлю Каиафу в Назарет, выяснить, почему она сбежала? Он шустрый. Быстро слетает туда и обратно.
– Да он-то шустрый, – согласился Йешуа бен Сий, вспомнив, как едва сумел догнать Каиафу тринадцать лет тому назад, когда тот удирал от рабби Иссаххара.
– И как только он вернется, собрание старейшин решит, что делать дальше.
105
– Не страшно, адда? – спросил Элохим, заметив, что Мариам настороженно оглядывается по сторонам, как только они вошли в лес.
– Немножко. Такое ощущение, будто кто-то прячется за деревьями. Я бы не смогла идти одна. Но с тобой не так страшно.
– Вот эта тропинка приведет нас прямо к роднику. Вода в нем ледяная и очень вкусная.
Тропинка была слишком узкой, чтобы идти по ней рядом. Элохим посадил Мариам на мула, взял его за узду и пошел впереди.
В лесу было прохладно. Солнечные лучи едва проникали сквозь густую листву деревьев. Тишина и тень царили повсюду. Тропинка вела их все глубже в лес.
– Видно, что люди протоптали эту тропинку очень давно, – сказала Мариам.
– Кто знает, родная? Тропинки, наверное, самое древнее творение рук человеческих.
– Не рук, дада, а ног! – уточнила Мариам, улыбнувшись.
– Ты права, родная. Ошибся. Первое творение ног человеческих, – с серьезным видом поправил себя Элохим.
– Что за каламбур, дада. Ноги не творят. Творят руки. Ноги протаптывают. И вообще, дада, никак не пойму, ты всерьез говоришь или шутишь? – сказала Мариам, обиженно сложив бантиком губы.
– Не обижайся, родная, мне просто хорошо с тобой.
У Мариам настроение улучшилось. Ей теперь уже не было страшно. Страх перед лесом совсем улетучился. Она оглядывалась по сторонам, с интересом рассматривала каждое дерево. Вековые дубы стояли друг от друга на расстоянии в величественном покое.
– Дада, какая благодать! Так хорошо!
– В лесу всегда хорошо. Лес остается одним и тем же. Те же деревья, тот же покой, тот же запах.
– Наверно, и тысячу лет назад здесь было то же самое. Могу себе представить, что испытывали наши предки, войдя в этот лес, вдыхая его запах, наслаждаясь его покоем. Такое ощущение, что время как бы остановилось.
– Это оттого, что деревья не суетятся, никуда не спешат. Потому от них веет покоем. Они стоят на одном и том же месте веками. И мудро следят за тем, как другие живые существа приходят и уходят, как мир суетливо вращается вокруг них. Деревья не шагают по земле. Их корни ползут змейками под землей, а ветви пляшут в воздухе.
– Как интересно, дада! Такое ощущение, что растения живут как бы совершенно по иным законам жизни. И в лесу чувствуется какой-то особый, незыблемый порядок.
Тропинка постепенно шла вверх. У источника родниковой воды, обойдя его сверху, она вновь спускалась вниз и уходила через лес в ущелье. Вода билась из расщелины в скале и лилась в небольшой пруд. А оттуда она ручейком струилась вниз и также уходила в ущелье. Неподалеку от родника на земле были видны следы потухшего костра.
– Люди приходят сюда отдыхать, – объяснил Элохим, когда они подошли к роднику, – берут с собой барашка, режут его тут же у родника, куски мяса нанизывают на прутья и жарят на огне. И знаешь, как бы ты сытно не наелся, достаточно сделать глоточек воды из родника, чтобы вновь почувствовать голод. Будто вообще ничего не ел. Удивительная вода!
– Не стану тогда ее пить, – серьезно сказала Мариам, – а то за день останемся без припасов.
– Вряд ли, судя по тому, как ты мало ешь. Скорее всего, не хватит воды в роднике, – пошутил Элохим.
– Все равно не буду пить, – улыбнулась Мариам, – а вот купаться буду.
– Там наверху, вот за теми кустами, – сказал Элохим, показывая пальцем на кусты выше скалы, – есть хорошее укрытие. Мы переждем там до темноты. Никто нас не увидит.
– А можно сейчас купаться? – спросила Мариам.
– Да, конечно. Я пойду, поставлю шатер, чтобы потом ты могла поспать.
Мариам быстро разделась и вошла в воду.
106
Мариам проснулась в полдень. В шатре было душно. Да и ей было непривычно спать днем. Она выбралась наружу. Элохим сидел на пне перед шатром. Она уселась у ног отца, положив голову ему на колени.
– Дада, а почему ты не спишь?
– Не спится, родная.
– Мне тоже.
– Но ты хоть немножко поспала?
– Да. Даже выспалась. А когда мы уйдем отсюда?
– Как стемнеет. Точнее перед сумерками, чтобы мы могли выйти из леса.
– Мне здесь так нравится! Даже не хочется уходить.
– Впереди больше мы не найдем такого места. Чем дальше на юг, тем пустыннее. Земля становится голой. Нет лесов. Мало деревьев. И нам придется скрываться в пещерах или между холмами.
– Ничего, дада. Мне с тобой везде хорошо.
– Будет трудно с водой. Еды у нас хватит на два-три дня. А потом мы можем ею запастись у пастухов. Но по пути очень мало колодцев, особенно в Газе. В пустыне в какое-то время можно обойтись без еды, но не без воды.
– Не волнуйся, дада. Переживем как-нибудь. Буду пить понемножку.
– Лишь бы нам пробраться в Египет!
Мариам подняла голову, посмотрела Элохиму в глаза и неожиданно спросила:
– Авраам в Египте выдавал Сарру за свою сестру. А за кого ты будешь выдавать меня?
– А как бы ты хотела? – сказал Элохим, не найдя что ответить.
– За жену.
– Почему?
– В Египте запрещено трогать чужую жену. А сестру и дочь можно. Авраам боялся, что фараон его убьет, чтобы взять Сарру в свой гарем. Оттого он выдавал ее за свою сестру. Но теперь времена изменились. Фараонов там больше нет. Некому убивать мужа.
– Но Авраам не совсем соврал. Сарра была то ли его сестрой, то ли племянницей.
– И ты не соврешь. Ведь отныне я тебе не только дочь.
До этой минуты Элохим полагал, что Мариам решила в разговорах не переходить черту в отношениях отца и дочери, а потому обходит молчанием случившееся перед рассветом. Но он ошибся. Мариам вновь его поразила своей непредсказуемостью. Она лишь дала ему время осмыслить и свыкнуться с новым положением, в котором они оказались.
– Адда, я одновременно чувствую себя самым счастливым и самым презренным человеком на свете. Я счастлив, что у меня такая редкая, необыкновенная дочь. Но тут же я презираю себя за то, что поступил с тобой как последняя мразь, злоупотребил твоим безвыходным положением.
– Дада, ты ничем не злоупотреблял. Ты ничего плохого не сделал.
– Я не знаю, кажется, совершил кровосмешение.
– Дада, во-первых, не бери все на себя. А во-вторых, мы не совершали никакого кровосмешения.
Мариам сильно озадачила его. Может быть, ему только померещилось? А на самом деле между ними ничего не произошло. Но как спросить ее?
– Адда, не знаю, – робко сказал Элохим, – мне показалось…, нет, мне приснилось, что…
– Нет, не приснилось.
– Стало быть, наяву?
– Да, и наяву, и во сне. Между ними, там, где, кончается сон и начинается явь.
Элохим ничего не мог понять. Как это «между ними»? Где это? На грани между сном и явью?
– Скажи, дада, тебе приходилось просыпаться во сне?
– Да, но очень редко, может быть, за всю свою жизнь два-три раза.
– Мало кто просыпается во сне.
– Наверно, адда.
– Ты просыпаешься во сне, ты осознаешь, что проснулся, но не попал обратно в явь. Куда же ты тогда попал?
– Трудно сказать. Но раз ты проснулся во сне, значит, сновидение все еще продолжается, и ты все еще находишься во сне.
– Да, но во сне ты видишь явь, ты знаешь, что уже не спишь. Потом ты вновь можешь уснуть и видеть сновидение. Явь и сновидение во сне.
– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Элохим. – Сам переживал. Но до сих пор не могу разобраться. Все это настолько загадочно, настолько запутанно, что невозможно отделить сон от яви.
– Свихнуться можно, не правда ли?
– Да, если не остановиться и думать бесконечно.
– Но почему мы просыпаемся во сне? И просыпаемся ли сами? Если бы просыпались сами, то мы бы проснулись на самом деле и как обычно попали бы в явь.
– Очевидно.
– Значит, в тех редких случаях, когда мы просыпаемся во сне, кто-то нас будит.
– Кто?
– Дада, ты веришь в Бога?
– Я Его ищу всю свою жизнь, родная.
– А я нет.
– Наверно, только в этом мы расходимся.
– Может быть, дада.
– Помню, еще в детстве каждое новое лицо, каждое новое знакомство вызывало во мне жгучий интерес. Я выработал своеобразный прием. Всякий раз, пока общался с кем-нибудь, я ставил себя на его место, как бы входил в его кожу, и старался угадывать по выражению лица, что он чувствует внутри, произнося те или иные слова.
– Поразительно, дада, я часто пользуюсь тем же приемом.
– Мне казалось, что я понимаю людей лучше, чем они меня. Но потом у меня пропал к ним интерес. Они не могли мне сказать ничего нового ни о себе, ни о мире, ни о Боге. Словно я их распознал целиком. Теперь меня на свете никто не волнует, кроме Тебя и Бога.
– Меня тоже, дада. И в этом наше сходство. Только Ты и Бог. Вот кто меня волнует.
– Но ты веришь в Него?
– Я Его знаю. Он мой Отец.
– Адда, это я твой отец.
– Ты и есть мой Бог. Я всегда начинаю молитву так: «Отче…»
Элохим был удивлен. Иудеи никогда не начинали молитву так.
– О Боге ничего нельзя сказать, – задумчиво промолвил Элохим, стараясь уйти в общее рассуждение. – Нельзя даже сказать, что Он существует или не существует. Мне одно ясно. Он не существует в том смысле, в каком существуют люди, животные, растения и весь этот мир. Если он существует, то существует как-то иначе и не в этом мире, а за его пределами.
– Мир сновидений также существует не в том смысле, в каком существует видимый мир, а как-то иначе.
– Адда, ты хочешь сказать, что Бог живет в мире наших сновидений?
– Не совсем. Он живет между миром сновидений и видимым миром. Это совершенно другой мир, и мы попадаем в него в тех редких случаях, когда просыпаемся во сне. Я уверена, что есть ни один и ни два, а три мира. Сон, явь и то, что между ними. Вот там-то, между сном и явью, и открывается непостижимый мир Бога. Я есть мой Мир, Ты есть мой Сон, а Бог есть Я и Ты между Миром и Сном.
– Красиво! Но слишком красиво, чтобы быть истиной.
– Ты есть мой Мир, Я есть твой Сон и Бог есть наша Любовь, – сказала проникновенно Мариам, настолько проникновенно, что слезы навернулись у нее на глаза.
Элохим не удержался, крепко обнял ее. И она прошептала:
– Любовь больше истины!
107
На какое-то время они лишились чувства реальности. Словно кроме них в мире никого не было. Она сидела у него на коленях, обвив свои руки, как ребенок, вокруг его шеи. Элохим едва ощущал ее. Она казалось ему невесомой, как перышко. Только под рукой он осязал ее тоненький стан, трепещущий при каждом ее вздохе.
Чем дольше они так сидели, тем больше Элохим осознавал, что грань между отцом и дочерью стирается и что он обнимает не просто дочь, а самое желанное существо. Она положила голову ему на плечо, и он ощутил ее горячее прерывистое дыхание. И он вспомнил встречу с Анной у Шушанских ворот. У него закружилась голова.
Ему стоило больших усилий, чтобы взять себя в руки. Он осторожно поднял ее, посадил на пень, а сам уселся рядом на траву. Она недоуменно посмотрела на него.
– Адда, родная моя, мы живем в мире, где нельзя допустить, чтобы любовь перешла в кровосмешение.
– Дада, я не понимаю.
– Родная моя, в Законе ясно сказано: «Никто ни к какой родственнице по плоти не должен приближаться, чтобы открыть наготу».
– Это ко мне не относится. Я не приближалась ни к какой родственнице и не открывала ее наготу, – с улыбкой ответила Мариам.
– Зато относится ко мне, – сказал Элохим.
– И к тебе не относится. В Храме Тору я изучала ежедневно. В Вайирке перечислены пятнадцать родственниц, с кем нельзя совершать аройот – мать, сестра, тетя, жена брата, отца, сына, одним словом упомянута всевозможная родня. Даже дочь дочери не забыта. Но ни слова о самой дочери. По-твоему, это случайно? По-моему, нет. В Торе нет ничего случайного.
– Адда, очевидно, кровосмешение с дочерью настолько омерзительно, что Моисею было противно упомянуть о нем.
– Да, омерзительно, если отец берет свою дочь насилием. Закон говорит: Le-galoth ervah – не открывай наготу! А что это такое? Открывать наготу – это как бы действие. Нельзя открывать наготу родственницы против ее воли. Закон запрещает как раз насилие. Но он не запрещает родственнице самой открывать свою наготу. Это не насилие.
– Адда, Le-galoth ervah – иносказательно выражает кровосмешение.
– Не совсем так. Оно означает изнасилование. Если бы ты приблизился к своей дочери, чтобы открыть ее наготу против ее желания, то совершил бы насилие. Тора обращается непосредственно к мужчине, как бы говорит ему: не приближайся к родственнице, не открой ее наготу, то есть не насилуй ее. Совершенно другое дело взаимная любовь между отцом и дочерью.
– Адда, всякое кровосмешение запрещено законом.
– Хорошо, дада. Пусть будет так. Всякое. Но мы – исключение. Всякий закон допускает одно исключение.
– Но за исключением закона о кровосмешении. Это тоже исключение, исключение из всех законов. По-моему, адда, ты слишком буквально понимаешь закон.
– Дада, закон есть закон. Я понимаю его так, как он написан. От себя ничего не прибавляю и от него ничего не убавляю. Я уверена, что Тора намеренно исключила дочь из числа родственниц, с кем запрещено совершать кровосмешение.
– Адда, всякий закон не совершенен, поскольку написан человеком. Но оставим в стороне не нами написанный закон. Давай установим свой Закон.
– Ой, дада, как здорово! Установить свой Закон. Это мне нравится.
– Скажи, одобряешь ли ты кровосмешение?
– Разумеется, нет.
– А между отцом и дочерью?
– Тоже нет. Дочери обычно сильно любят своих отцов. Для многих из них это как бы первая любовь. А отцы бывают разные. Некоторые могут воспользоваться этой любовью, злоупотреблять своей неограниченной властью над дочерьми.
– Умница. Вот видишь, сама же пришла к запрету на кровосмешение. Если бы не было запрета на кровосмешение, то, наверно, немало отцов изнасиловали бы своих малолетних беззащитных дочерей, причиняли бы им боль и страдание. И их затем никто не брал бы в жены, поскольку мужчине нужна девственница, чтобы быть уверенным в своем отцовстве.
– Да, но мы тут причем? Вот смотри, мы думаем одинаково, согласны во многом. Знаем, что кровосмешение нежелательно, противозаконно, преступно и недопустимо. Закон мудро запрещает его. Все это так. Но если я не переношу запахов всех мужчин на свете, за исключением тебя, как мне тогда быть? И если я люблю тебя и лишь только тебя, и ты любишь меня и лишь только меня, то почему мы должны страдать? Ведь это касается только нас двоих. Мы никому ничего плохого не делаем.
– Это касается нас двоих. Но люди нас не поймут.
– Их мнения меня не волнуют. Не поймут сейчас, поймут потом. Через три тысячи лет.
– Вряд ли поймут и тогда.
– Ну, тем хуже для них. От этого я не стану беднее, но и они не станут богаче. Я живу один раз на свете. Не хочу жертвовать собою из-за людских мнений! Меня на этом свете волнует только одно – любить того, кого я хочу! Нам надо встать выше предрассудков. И тогда мне не придется нюхать тех, от кого меня тошнит.
– Адда, мне пятьдесят четыре, на сорок лет старше тебя. Я не вечен. Тебе нельзя оставаться одной. Тебе надо иметь свою семью, детей.
– А я не буду одна.
– Как не будешь одна? Если у тебя не будет семьи?
– Я буду с сыном.
108
Как кошмарное наваждение вспомнилось сновидение, в котором Азаз-Эл предрек ему рождение Мессии. Он также вспомнил, что и Мариам не впервые говорит о сыне. Еще три дня тому назад в Царских Садах она сказала, что родит сына. Как же он мог забыть? Тогда она была сильно расстроена тем, что Элохим прервал ее сон. Не хотела ни о чем говорить. А когда у них еще раз этой ночью зашел разговор о ее сновидении, он не успел ее спросить, поскольку незаметно сам уснул.
Теперь предречение Азаз-Эла, слова Мариам и Великое Тайное Предсказание Мелхиседека сошлись в одном.
Он понял, что Мариам все это время молчала о самом важном. Не то что скрывала от него или недоговаривала, а ждала нужного момента.
– Адда, почему ты так уверена, что родишь сына? – спросил Элохим, стараясь сохранить невозмутимость.
Мариам ничего не ответила. Было видно, как она борется с собою, в чем-то сомневается, не знает, что и как сказать. Элохим решил не мешать ей, оставить ее на время наедине с собою. Он встал и отвел мула к роднику.
Когда он вернулся, нашел Мариам в новом настроении. От сомнений и внутренней борьбы на ее лице не осталось и следа. В ее глазах, как у Анны, весело играли чертики.
– Скажи, дада, пойдешь ли ты ради меня на все?
Вопрос был неожиданным, хотя Элохим не сомневался в ответе.
– Странный вопрос.
– Нет, ты лучше ответь: да или нет.
– Да.
– На все, на все, на все, – игриво повторила Мариам, напомнив ему чем-то свою мать.
– Да, родная.
– И, не задумываясь, мог бы убить человека по одному моему слову.
Элохим задумался: «Зачем она задает такие странные вопросы?»
– Нет, ты не думай, ответь, что придет первым в голову.
– Мог бы.
– И даже мог бы убить всех людей. И невинных младенцев. И беспомощных стариков. Всех до одного.
Элохим вновь задумался. Ничто не приходило ему в голову. Он чувствовал себя прижатым к стене. Мариам явно его испытывала.
– Мог бы, – за него ответила Мариам, – раз не говоришь «нет».
Элохим почувствовал облегчение. Но тут же Мариам сразила его наповал.
– А свою мать?
Мать Элохима давно умерла. Он ее любил безумно. В детстве не мог представить жизнь без нее. Не ответить на этот вопрос он не мог. Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Отвечу тебе как самому себе. Если бы ты повелела мне убить мать, не знаю, как поступил бы в тот момент.
Она радостно кинулась ему на шею и покрыла все его лицо поцелуями.
– Дада, если бы ты сказал: да или нет, я бы не поверила. Авраам не знал, что способен убить своего сына. До самого последнего мига терзался в сомнениях, колебался, но все-таки занес нож над Исааком и был готов пожертвовать сыном по одному слову Бога. Теперь я не сомневаюсь, что ты также ради меня пойдешь на все. Даже на кровосмешение.
– Нет, родная моя, никогда.
Но Мариам словно не услышала его возражение.
– Ой, дада, знал бы, как много зависело от твоего ответа. Я так рада. Так счастлива. Так горжусь тобою.
Мариам еще не говорила Элохиму, что Габри-Эл, сегодня дважды посетил ее во сне. Первый раз перед рассветом, когда они уснули под дубом. А потом, когда она одна спала в шатре. Сначала он ее обрадовал благой вестью, что она родит сына. Второй раз он ее сильно огорчил, предсказав ей их судьбу.
– Мариам, – сказал Габри-Эл, – у тебя родится сын. Теперь у тебя и сына возможны две участи. Одна из них – жизнь презренного мамзера. Сын вырастет и вечно будет попрекать и пилить тебя, превратит твою жизнь в сущий ад, и, в конце концов, сведет тебя преждевременно в могилу. И сам сдохнет, как собака на обочине дороги. Другая участь – это жизнь Спасителя. Его признает сам Эл Элйон как Своего Сына. Он станет Великим Царем Иудейским и Высшим Священником Эл Элйона. До последней йоты исполнится Великое Тайное Предсказание. Сын твой изменит жизнь на земле, внесет в мир Любовь. Выбор между этими судьбами теперь всецело зависит от Элохима, от силы его любви к тебе, от того насколько он оправдает смысл своего имени. Ибо Спаситель родится от величайшей любви на земле. В первом случае ты назовешь своего сына Пантерой, по имени римлянина со шрамом на лбу, ибо тот попытается изнасиловать тебя, и люди подумают, что это его сын. А во втором случае ты посвятишь сына Эл Элйону и назовешь его именем Имману-Эл.
На прощание Габри-Эл прошептал ей на ухо сокровенную Тайну Тайн Великого Тайного Предсказания Мелхиседека. И обязал Мариам открыть ее Элохиму лишь в том случае, если она не усомнится в нем.
– Дада, теперь я уверена. У меня будет сын.
Элохим смутился. Мариам вновь поставила его в неловкое положение.
– Не смущайся, дада. Надо радоваться. Ты не сделал ничего плохого.
– Адда, кровосмешение – жуткий грех.
– Жутко согрешил Адам.
– Да, я забыл, что Ева была дочерью Адама. Вот видишь, Бог не одобряет кровосмешение.
– Нет, не перед Богом он согрешил. Бог не так щепетилен, чтобы разозлиться из-за мелочей. Подумаешь, Адам всего лишь переспал с Евой! Нет, он согрешил перед жизнью, перед источником жизни, перед всеми растениями. Нельзя было ему срывать плоды с дерева познания. Знания он так и не получил, но зато уничтожил дерево познания. Оно засохло.
– Откуда знаешь? – удивился Элохим, услышав ее необычное толкование грехопадения.
– Знаю, – уверенно ответила Мариам, – единственный грех на этой земле – это грех против растений, источника жизни всех живых существ. Все остальное дозволено. Ты ведь не уничтожал и не повреждал никакого дерева. Ты дашь новую жизнь. Разве это грех, скажи?
– Жизнь мамзера? – грустно спросил Элохим как бы самого себя.
– Нет, Спасителя, – ответила Мариам.
Элохим не поверил. Неужели злая шутка повторяется?
– Адда, я чувствую себя глубоко виноватым.
– Ты ни в чем не виноват. Мы оба ни в чем не виноваты. Разве это наша вина, что мы любим только друг друга!?
– Нет, не наша.
– И ты будешь любить меня всегда?
– Да, родная!
Элохим прижал ее к себе. Она обняла его за шею.