Эл М Коронон
Элохим
Йешуа бен Сий взял у него жребии. Иосиф бен Эл-Лемус повернул козла отпущения головой к народу и, положив обе руки на нее, стал исповедоваться в грехах народа.
Закончив исповедь, он вернулся к жертвенному тельцу. И опять, положив обе руки на его голову, исповедовался в грехах всего священничества и левитов.
Как только закончилась исповедь, два левита полезли под животного и, схватив его за ноги, с грохотом свалили на землю. Пока они прижимали тельца к земле, навалившись всем своим весом, еще двое быстро связали животному вместе передние и задние ноги. Иосифу бен Эл-Лемусу был подан острый нож. Один из левитов помог ему выпрямить шею жертвы и держать голову, в то время как другой подставил глубокий таз под горло. Иосиф бен Эл-Лемус приставил нож к горлу животного. Телец издал жалобный звук. Затем окаменевшим взглядом уставился на Иосифа бен Эл-Лемуса.
Перед смертью у всех жертвенных животных – ягнят, овец, коз, тельцов – всегда появляется один и тот же взгляд. Словно жертва хочет навечно запомнить своего убийцу. Этот взгляд, в котором затвердело вековечное смирение жертвы перед своей участью, испытывал на себя всякий, кто хоть однажды приставлял нож к горлу жертвы.
Рука Иосифа бен Эл-Лемуса приобрела твердость, и он успешно перерезал горло тельцу. Горячая кровь мгновенно хлынула обильной струей в золотой агган[68].
Иосиф бен Эл-Лемус взял агган с кровью и передал его одному из левитов, чтобы тот непрерывно мешал кровь, не давая ей свертываться. А сам омыл руки, ноги, затем подошел к жертвеннику и набрал из него полное кадило горящих углей. Другой левит преподнес ему золотую чашу с мелко истолченным ладаном. Он набрал левой рукой полную горсть благовоний и, держа в правой руке кадило, в сопровождении трех помощников направился к Святилищу. В это же время священники и левиты отошли по возможности подальше от него. Поднявшись по ступенькам на крыльцо перед входом в Святилище, Иосиф бен Эл-Лемус в нерешительности остановился между двумя бронзовыми столбами – Джекина и Боаза – оглянулся по сторонам и вошел в Гекал. Он прошел через весь Гекал к завесе Святая Святых. Трепетное смущение и страх одолевали его душу. Дрожащей рукой он приподнял завесу и вступил в полную темноту. Господь предпочитает пребывать во мгле, сказал как-то Соломон.
Когда Иосиф бен Эл-Лемус появился у входа в Святилище, все заметили, насколько он бледен. Маттафий бен Теофилий шепнул Йешуа бен Сию, что с ним что-то неладное случилось в Святая Святых. Йешуа бен Сий в ответ недоуменно пожал плечами, мол, теперь ничего не поделаешь.
Служба теперь шла вроде бы гладко. Уже который раз Иосиф бен Эл-Лемус омыл руки, ноги и подошел к козлу отпущения. В душевном смирении присутствующие продолжали про себя исповедоваться в своих личных грехах и беззакониях. Элохим, как всегда в этот момент, вспомнил Рубена и его двух сыновей.
Грехи, беззакония, злодеяния, в которых исповедовались сыны Израилевы, должны были лечь на голову козла отпущения. Иосиф бен Эл-Лемус возложил обе руки на его голову и завершил исповедь. Священники провели козла отпущения через Никоноровы ворота, через весь Эсрат Насхим к Шушанским воротам.
Как только закрылись Шушанские ворота за козлом отпущения, во всем Храме вновь воцарилась величественная тишина. Люди как бы замерли на своих местах. Все в глубоком благоговении ждали вести о козле отпущения.
Прошло около часа. Солнце уже заходило. Люди продолжали безмолвно молиться. Наконец левит, который стоял на башне над Шушанскими воротами в ожидании сигнала, взмахнул рукой и оповестил Храм о том, что все грехи и беззакония сынов Израилевых унесены козлом отпущения в землю непроходимую. В то же мгновенье у многих засветились лица тихой радостью.
100
Народ во всех дворах Храма пришел в движение. Элохиму надо было воспользоваться всеобщим оживлением, скорее найти Мариам в Эсрат Насхиме и, смешавшись с толпой, незаметно ускользнуть из Храма. Он поспешил к выходу. Но у Бронзовых ворот столпилось много людей, которые с присущей жителям Иерусалима вежливостью, уступали друг другу дорогу, и тем самым замедляли движение. Люди не спеша проходили через ворота.
Мариам сметлива, наверняка догадается ждать его на том же месте, утешал себя мысленно Элохим, пристроившись к очереди на выход. По всему Эсрат Когениму многие священники, левиты, старейшины из Синедриона и просто прихожане все еще продолжали обсуждать дневную службу. Элохим заметил у Великого Алтаря Маттафия бен Теофилия и Йешуа бен Сия. Маттафий бен Теофилий, шепнув что-то на ухо Йешуа бен Сию, оторвался от своих собеседников и направился к Элохиму. Йешуа бен Сий последовал за ним.
«Не вовремя», – подумал Элохим и стал соображать, как быстрее закруглить еще не начатый разговор с ними.
– Ketivah Ve Chatimah Tovah! – сказал Первосвященник, подойдя ближе к нему.
Элохиму ничего не оставалось делать, как отойти от толпы и поздороваться с ним и уже подошедшим Йешуа бен Сием.
– Элохим, Йешуа мне сообщил, что ты пообещал поговорить с дочерью. Переубедить ее.
– Верно, – подтвердил Элохим.
– И как!? Удалось?
– Еще не успел.
– Странно, – сказал недоверчиво Первосвященник и, пристально взглянув на Элохима, обратился к Йешуа бен Сию: – Йешуа, а не кажется ли тебе, что Элохим не очень желает выдавать дочь? Кажется, его самого еще нужно переубеждать.
Элохим поймал момент и знаком глаз дал Йешуа бен Сию понять, что хотел бы поскорее закончить этот разговор.
– Рабби, думаю, Элохим в этом не нуждается. Вроде бы он прекрасно осознает ситуацию, – ответил Йешуа бен Сий.
– Ну тогда, Элохим, я бы хотел только добавить, что лично я предпочел бы не доводить дело до собрания старейшин.
– Понимаю, – коротко ответил Элохим.
– Нельзя ни мужчине, ни женщине идти против воли Всевышнего. Господь благословляет людей в детях. Воспитанницы Храма – лучшие невесты Израиля. И им надо выходить за наших лучших сыновей.
Было очевидно, к чему клонит Первосвященник, и Элохим решил опередить его.
– По-вашему Иосиф относится к ним?
– Несомненно. Ты сам видел, как, несмотря на допущенную оплошность, ему все же удалось успешно провести и закончить службу.
– Рабби, я уже говорил с Элохимом об Иосифе. Давайте предоставим им самим прийти к решению.
– Хорошо, Йешуа, я не возражаю. Ну тогда до встречи, Элохим. Надеюсь услышать от тебя ответ еще до Шемини Атзерета[69].
Элохим понял, что Первосвященник поставил ему срок до конца всего празднества. Он пожал с благодарностью руку Йешуа бен Сию и вернулся к толпе у ворот. Людей там заметно поубавилось, но по-прежнему они двигались медленно.
Наконец он прошел через ворота и увидел Мариам. Пока он спускался по ступенькам, она прошла вперед и встретила его.
– Умница моя, – сказал Элохим. – Теперь следуй за мной, куда бы я ни шел. Держись все время близко.
– Хорошо, дада.
Они вышли из Эсрат Насхима. Во Внешнем дворе было еще многолюдно. Элохим стал пробираться сквозь толпу к выходу. Мариам, держась за пояс отца, шла за ним.
В переходе под Царскими колоннадами Элохим подошел к оконному проему, выходившему на площадь Офел. Он осторожно выглянул. На площади было много народу. Перед Тройными воротами ему на глаза попался римский легионер, стоявший в окружении трех идумеев в черных чалмах. Элохим не мог видеть его лица. Он стоял спиной к нему, в то время как идумеи внимательно рассматривали каждого, кто выходил из ворот. Элохим прижался к стене, чтобы идумеи не смогли увидеть его.
Один из идумеев что-то сказал другим, и все они оглянулись вокруг. Римский легионер тоже повернул голову и Элохим увидел шрам на его лбу. Идумеи развели руками и двое из них начали подниматься по ступенькам к Храму. Им пришлось пробиваться сквозь ряды спускающихся людей.
Нельзя было терять времени. Элохим, ничего не сказав, взял Мариам за руку, и поспешил обратно во двор. Мариам молча побежала рядом, стараясь не отставать от отца ни на шаг.
«Куда теперь?», – спрашивал себя Элохим. – Назад, во внутренние дворы? Идумеи туда не войдут. Им запрещено. Но что дальше?»
Время от времени Элохим оглядывался назад. Идумеев еще не было видно. У ворот Женского двора он остановился. Оттуда все еще выходили люди. Что теперь? Дальше бежать некуда. Они находились на площадке между Прекрасными и Шушанскими воротами. Шушанские ворота заперты. Далеко в толпе Элохим заметил тех идумеев. Они медленно приближались, но еще не могли их видеть. Элохим посмотрел то на Прекрасные, то на Шушанские ворота. И внезапно его взгляд будто магнитом приковал к себе засов на Шушанских воротах. Он не был заперт на замок. Неужели забыли после козла отпущения? Нет, не может быть! Чудо!
Он схватил Мариам крепко за руку, и они вместе бросились бежать к Шушанским воротам. Никто на них не обратил внимания, как будто они были невидимыми. Он приоткрыл ворота и пропустил дочь вперед. Затем проскользнул сам. И как только он закрыл за собой ворота, услышал металлический щелчок. Шушанские ворота заперлись на засов.
101
Когда Сарамалле его идумеи сообщили, что им не удалось найти Элохима в Храме, он спокойно сказал:
– Ничего страшного. Не удалось сегодня, удастся завтра.
Он никогда не повышал голоса на своих людей, платил им хорошо и ожидал от них полной отдачи. И люди работали на него с беспрекословным подчинением. За крупные ошибки люди платили Сарамалле по высшей цене. Они просто бесследно исчезали. А за повторную мелкую оплошность Сарамалла бросал людей на произвол судьбы. Их просто выкидывали на улицы Иерусалима, где они пополняли собою толпу обездоленных, нищих, бездомных, юродивых, которые рыскали по всему городу весь день в поисках куска хлеба, а по ночам ютились вокруг купальни в Вифезде. «Волка ноги кормят», – любил Сарамалла повторять, и эти слова действовали на подчиненных сильнее, чем любые увещевания или окрики.
Отпустив своих идумейских парней, Сарамалла отправился к царю. На улицах города было темно и безлюдно. В это время в Храме начиналась вечерняя служба.
Ирод встретил Сарамаллу хмуро. Перед ним с поникшей головой стоял Ахиабус. По его бледному лицу Сарамалла смекнул, что у того с царем состоялся не очень приятный разговор.
– Что нового? – спросил царь довольно сухо.
– Моим ребятам сегодня не повезло. Не смогли показать Элохима Пантере.
– И это все!? А почему не смогли? Проморгали?
Царь задал вопрос тоном человека, у которого был уже готовый ответ на свой же вопрос. Сарамалла взглянул на бледного Ахиабуса, но не смог догадаться, что именно тот сообщил царю перед его приходом.
– Не думаю, что они его проморгали. В Храме сегодня было полно народу. Искать Элохима там то же самое, что искать иглу в стоге сена. И к тому же он наверняка был во Внутренних дворах, куда ни Пантере, ни моим ребятам нельзя ступать ногой. И они ушли из Храма, как только стемнело. Думаю, ничего страшного. Найдут его завтра.
– Х*й найдут, – уверенно сказал царь. – Элохим исчез.
– Как это исчез? – удивился Сарамалла.
– Х*й его знает! Исчез! Испарился! Вознесся на небеса!
– А может быть, он вообще не приезжал в Иерусалим?
Ирод вспылил и стукнул кулаком Ахиабуса по голове.
– Чего молчишь, му*ак? Сам и расскажи, как он исчез.
Ахиабус потер голову и провинившимся голосом начал:
– Слушаюсь, Ваше Величество. В Иерусалим он приехал вечером шестого числа. Разбил свой шатер в долине. На следующий день утром встретился с дочерью перед воротами Женского двора. Потом встречался со Йешуа бен Сием. Наш человек сам открывал ему двери…
– Наш человек! Наш человек! – царь прервал его, злорадно передразнивая. – У тебя везде люди. А толку-то!? Ни х*я! Ты лучше не тяни, а скажи главное.
– Слушаюсь, Ваше Величество. Сегодня после дневной службы он вышел вместе с дочерью из Эсрат Насхима и растворился в толпе. С той минуты никто его больше не видел.
– Никто не видел еще не означает, что исчез, – возразил Сарамалла.
– Нет, исчез, – сказал Ахиабус. – Его шатра в долине больше нет.
Сарамалла побледнел. Царь махнул рукой и сказал:
– Ну исчез, так исчез. Х*й с ним. Мне плевать. Меня волнует не он, а девица. Где она? Тоже исчезла!?
– Еще неизвестно, Ваше Величество, – ответил Ахиабус. – У нас все подготовлено, чтобы ее похитить сегодня ночью. Отобраны самые проворные из фракийцев. И они готовы, ждут приказа. Стража в Храме уже подкуплена, и наша привратница заступает на смену вечером. Я жду с минуты на минуту известий из Храма. Ее найдут еще до того, как протрубит шофар после нейлаха[70]. Наши люди в Храме обшаривают все углы Эсрат Насхима. А пока остается только ждать.
– Нет, тебе не надо ждать. Сейчас же поезжай прямо туда. И не возвращайся оттуда, пока не найдешь ее.
– Слушаюсь, Ваше Величество!
Словно тяжелый камень свалился с плеч Ахиабуса. Он был рад скорее уйти от царя. Так всегда мелкие людишки сначала мечтают оказаться рядом с сильными мира сего, а потом с радостью убегают от них с единственной мыслью в голове: «Наконец-то!».
– Сарамалла, – сказал царь, когда они остались вдвоем, – на х*й вчера я послушался этого идиота? Обломал Злодея. Злодей всегда прав. Нутром чувствовал, что ее надо было достать сюда еще вчера.
– Родо, будем надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Если они вместе исчезли, то вдвоем далеко не уйдут. Мы их найдем быстро.
– Знаю, что далеко не уйдут. Но обломать Злодея второй день подряд!? Он мне этого не простит!
– Ахиабус должен за это дело ответить головой, – сказал Сарамалла, стараясь отвести от себя все стрелы.
К тому же он давно хотел убрать двоюродного брата царя с поста Главы Тайной службы царской безопасности и поставить на его место своего человека.
– И ответит. Весь день мне было хорошо. Настроение было приподнятое. Время от времени Злодей твердел в предвкушении. Было так приятно. А этот поганец испортил все. Ответит! Еще как ответит!
Ирод то сокрушался, то злился. Взял со стола яблоко, нож и стал по старой привычке очищать кожуру. Сарамалла невольно насторожился.
– Солнце давно зашло, – сказал он, пытаясь отвлечь царя и сменить обстановку, – и пост кончился. Было бы неплохо перекусить.
– Да, там уже накрыт стол, – сказал царь, указывая на соседнюю комнату. – Перейдем туда.
Смена обстановки действительно развеяла мрачное настроение царя. Они сели друг против друга за длинным столом, накрытым всевозможными восточными яствами и фруктами, но без единого мясного блюда.
– Но что толку, что пост кончился, – сказал Ирод жалобно. – Для меня начался вечный пост. Мой египтянин говорит: мяса нельзя, то нельзя, се нельзя. На х*я тогда жить! На одних фруктах Злодея не поднимешь.
– Все это временно, Родо. Вижу, что тебе лучше. И выглядишь намного лучше, чем вчера.
– Зараза то приходит, то уходит. Заманала меня. Но сегодня с утра, на самом деле, чувствовал себя хорошо. И Злодею было хорошо. А этот поганец испортил все.
– Родо, не стоит расстраиваться. Девица от тебя никуда не уйдет. Не сегодня так завтра познает Злодея. А пока для Злодея я припас кое-что очень редкое.
– Интересно.
– Это редчайшее создание. Греки называют его гермафродитом. Девочка и мальчик в одном теле. Дитя бога войны и богини любви, Гермеса и Афродиты.
– Знаю, знаю. Как-то на Крите дал я Злодею попробовать нечто подобное. Е*утся как кошки. Воют и царапаются тоже как кошки. Но интересно только на один раз.
– Они и созданы для того, чтобы попробовать один раз.
– Но я уже пробовал.
– Но не такого. Он не только гермафродит, но и карлик. Тебе будет по колено.
– Да!? Злодей у меня доходит как раз до колена. Могу себе представить, как он обрадуется.
– Но это еще не все. Он весь белый. Даже ресницы белые. А кожа розовая как у младенца. Римляне называют таких albus. Такое встречается раз в сто лет. Гермафродит, альбинос и карлик – все в одном теле. Я назвал его «Гермо-альбо-карло».
– Ну, Сарамалла, заинтриговал. Похоже на смесь шавки с кошкой. Где откопал?
– Наши фракийцы украли его из самого высокогорного селения в Албании.
– Хоть не уродлив? А то у карликов голова, на х*й, как арбуз. Больше тела.
– Ничего подобного. Очень красив. Как маленькая девочка. Живая куколка.
– Сам-то хоть пробовал?
– Только разочек.
Сарамалла солгал. Вот уже целый месяц он не проводил ни одной ночи без своего Гермо-альбо-карло. Но он солгал еще в другом. Гермафродит, хотя и был альбиносом, но не был карликом, а был семилетним дитем. За месяц он его совратил настолько, что был уверен, что царь не заметит подвоха.
– И как?
– Отлично. Умеет все. И со*ет как надо. И крутится, и вертится. И пахнет молоком. И как засандалишь в него, издает такие удивительные звуки, что гудит в ушах. Но не противно! А даже приятно! У тебя в ушах щекочет. И его маленький пипсик тут же встает. Приятно держать его в руках, пока сандалишь.
– Заинтриговал, Сарамалла, заинтриговал! Пришли его!
– Непременно, Родо!
Прошло больше часа, как ушел Ахиабус. Но от него не было никаких известий.
– Скоро кончится Йом Кипур. Почему этот му*ак не идет?
– Видать сказать нечего. Боится. Тянет время.
– Послать за ним, на х*й, Симона, что ли?
– Как угодно, Родо. Но можно еще подождать. Пусть сам придет.
– Ты прав. Не х*й пороть горячку. Пусть сам придет.
Прошел еще час. Раб Симон доложил, что Ахиабус вернулся. Царь повелел пропустить его немедленно. Ахиабус вошел, весь дрожа. На нем лица не было.
– Ну что!? – грозно гаркнул царь.
– Ее нигде нет, Ваше Величество.
– Небось тоже исчезла!? – съязвил царь.
– Да, Ваше Величество. Исчезла.
В этот момент громко протрубил шофар, оповестив весь город о том, что Йом Кипур закончен.
102
Элохим и Мариам услышали звуки шофара на Масличной горе. Следом до них донесся громкий призыв многотысячной толпы в Храме к единству всех евреев:
– Shema Yisrael HaShem Elokeinu HaShem Echad!
Они оглянулись и посмотрели на город точно, как некогда царь Давид. С этого самого места, спасаясь от своего сына Авессалома, он бросил грустный прощальный взгляд на Иерусалим. Тогда, тысячу лет назад, был ясный день. Но теперь было уже темно. Ничего невозможно было различить.
– Дада, слышишь, – горько сказала Мариам, – призывают всех к единству, а сами же вынудили нас убежать от них.
С той минуты, как вышли из Шушанских ворот, они старались не терять времени. Элохим в спешке собрал свой шатер, скатал коврик, погрузил все это на мула, затем откопал меч, прикрепил его к поясу.
Они перешли по мосту к Масличной горе. Покамест было светло они скрывались в Гефсиманском саду, а оттуда в сумерках поднялись по тропинке через оливковую рощу к вершине горы. И потом, по той же тропинке спустились к подножию горы Соблазна. Они шли, не задерживаясь нигде ни на миг, и замедлили шаги тогда, когда Мариам сильно устала и ей стало трудно вновь подниматься вверх.
На вершине горы Соблазна Элохим показал Мариам свою пещеру. Они сели на камни перед пещерой, чтобы перевести дыхание и подкрепиться. Еще вчера Элохим сходил на рынок и запасся провизией на пару дней.
– Дада, какое красивое небо! Сколько звезд! И как красиво все они мерцают! И как близко! Прямо рукой можно достать!
– Я бы всех их отдал тебе, родная.
– А я бы отдала тебе Солнце и Луну.
– Солнце теперь мы будем видеть реже, адда. Нам придется передвигаться по ночам и прятаться днем.
– Ничего, дада. Ты есть мое солнце. Мне нужен только ты. Ты и звездное небо. Больше никто и ничто!
– Мы спустимся по склону и выйдем на поляну. Там отдохнем под дубом у опушки леса. А когда рассветет, войдем в лес, найдем там укромное место, поставим шатер, и ты сможешь поспать весь день до захода солнца. А как стемнеет, двинемся дальше.
– По-твоему, Храм уже послал за нами людей?
– Еще нет. Но может быть завтра.
Элохим не сомневался, что как только в Храме обнаружат исчезновение Мариам, начнут ее искать повсюду, сначала в Иерусалиме, потом пошлют людей, скорее всего в Назарет, а когда их и там не найдут, то будут искать по всему царству. У Храма была налажена отличная связь со всеми городами царства. И это Элохиму было хорошо известно.
– За это время мы могли бы уйти далеко, – сказала Мариам. – Они бы нас не догнали.
– Нет, адда, им догнать нас легко, как бы далеко мы не ушли. Лошади бегут быстрее, чем груженный мул. Вся наша надежда на то, что никто не догадается, куда мы держим путь.
– А куда мы идем?
– В Египет.
– Ой, как здорово, дада!
Мариам от радости захлопала в ладоши. На миг в ней проснулась детская беззаботность. Даже не верилось, что вот эта маленькая девчонка иной раз могла быть столь рассудительной. Но вдруг она задумалась и спросила:
– А там тоже люди пахнут противно?
– Я их не нюхал, – рассмеялся Элохим. – Но египтяне испокон веков известны как лучшие изготовители всякого рода благовоний.
– Вот видишь, дада, египтяне умные, понимают, насколько важно, как пахнет человек. Хотя если они издавна натирают свое тело благовониями, стало быть, по природе пахнут еще хуже. Но все равно я бы хотела в Египет. Но в Египет без египтян. Я, ты, звездное небо и Египет. Больше ничего.
– В Египте люди живут вдоль Нила на узкой полосе орошаемых земель, где они выращивают пшеницу, лен, хлопок и прочие растения. А за полосой тянется безбрежная и непроходимая пустыня.
– Вот там-то нам и надо поселиться. Как можно подальше от людей.
– Но там нет ничего – ни воды, ни травы, ни деревьев. Только песок, песок и еще раз песок. Даже нечем питаться.
– А я ем мало, – наивно возразила Мариам. – Я вообще не люблю кушать.
– Днем палящее солнце, а по ночам жуткие холода.
– Ничего, дада, у нас есть шатер, – сказала Мариам так убедительно, что Элохим на миг поверил, что, и в самом деле, возможно жить в пустыне без воды и еды, укрывшись в шатре. В ней рассудительность и сметливость трогательно сочетались с детской наивностью. У Элохима защемило сердце, представив ее такую беззащитную одной, без него, в мире волков.
– Дада, не грусти. У нас все будет хорошо. Главное мы вместе. И ты меня никогда не оставишь. Не так ли?
– Да, родная, никогда.
Немного отдохнув, они поднялись, обошли вершину и перебрались на восточный склон горы. Там тропинка вела вниз к подножию. Теперь не спеша они начали спускаться с горы. Мариам возобновила разговор, начатый у пещеры.
– Знаешь, дада, я вообще могу не обращать внимания на людей. Они для меня все равно не существуют. Подлинные люди еще не родились.
– А кто, по-твоему, подлинный человек?
– Ты! – неожиданно ответила она.
– Я бы не сказал, – искренне смутился Элохим.
– Тебе мешали жить. Но ты никому не мешал. Наоборот, делал людям добро. Настоящие люди живут и другим дают жить.
– Адда, за свою жизнь мне приходилось убивать немало людей. Даже проливать невинную кровь.
– Дада, я слышала, знаю. Невинную кровь ты пролил вынужденно. И, кроме того, убивал-то в основном мразей. Мир оттого не стал хуже, если не наоборот.
– Адда, кажется, ты не очень справедлива к людям. Уже не первый раз отзываешься о них, как бы это сказать помягче, не лестно, не доброжелательно. Хотя среди них есть много порядочных людей.
– Я не встречала.
– По-твоему, все люди – мрази?
– Да, почти все. Не помнишь, ты ведь сам мне говорил, что люди – мрази.
– Да, помню. Но я не говорил, что все люди мрази.
– Люди рождаются невинными, но потом из невинных младенцев вырастают монстры. Звери и растения – нет, какими они рождаются, такими и умирают.
– Очевидно, жизнь так устроена.
– Легче всего свалить вину на жизнь. Жизнь – действительно одно сплошное искушение стать мразью. И устоять слишком трудно, почти невозможно. Человеком, дада, стать крайне нелегко. И оттого кажется, что жизнь виновата. А на самом деле виноваты сами люди. Человек должен найти в себе силы противостоять давлению жизни и перебороть в себе растущего монстра. Это как бы единственное и самое важное «должен» в жизни каждого.
– Но как?
– Родив в себе подлинного человека. Мать рожает самое невинное, беспомощное создание, которое обречено стать самым чудовищным монстром на земле, если он не родит в себе подлинного человека, венца творения. Этим мы отличаемся от зверей и растений. Они не могут и не обязаны менять себя. А мы можем и должны. Вот скажи, ты ведь боролся с самим собой? Не так ли?
– Этим я занимаюсь всю жизнь.
– Вот видишь, я была права. Но вспомни, как в тебе возникло желание перебороть, изменить себя? С чего все началось?
Элохим на какое-то время погрузился в свои воспоминания.
Вспомнился случай из юности. Ему тогда исполнилось пятнадцать лет. У него появился первый внешний признак возмужалости – пушок волос над верхней губой. Но писклявый мальчишеский голос никак не менялся, в то время как у всех ровесников он давно преломился в мужской. Голосовые связки все слабели, и он говорил тихим, едва слышным голосом. Он злился на себя. И однажды, в минуту злости, откуда-то из груди прорвался грубый, какой-то неотесанный и противный на слух голос. Так в нем стали сосуществовать два голоса: один – детский, все слабеющий, но никак не исчезающий, а другой – мужской, довольно противный, но недостаточно сильный, чтобы занять свое место. Элохим страдал долго. Сам с собой он пытался говорить противным голосом. Ему стоило больших усилий всякий раз переключаться с привычного голоса на другой. И все опять изменилось в один день. Однажды он уехал на лето в Хеврон, к своей любимой бабушке Рах-Шэндэ (savta Rah-Shende), которую он звал «нэнэ» (“nene”). Всю дорогу Элохим молчал. Он решил больше никогда не говорить своим детским голосом, как бы оставить его за спиной в Вифлееме. Приехав в Хеврон, он поздоровался с нэнэ своим грубым противным голосом. Она спросила, как мать, как отец? В ответ у Элохима вырвался писклявый голос. Он тут же осекся, побледнел: «Неужели пропал новый голос?» Ценой больших усилий ему удалось перенастроить себя и ответить вновь своим грубым голосом. Мудрая нэнэ сделала вид, что ничего не заметила. Спустя месяц мальчишеский голос пропал навсегда, а новый голос отшлифовался и приобрел то металлическое звучание, которым голос Элохима ныне отличался. Так он родил в себе мужчину.
– Ну что, дада, вспомнил?
– Да, вспомнил, но не стоит рассказывать.
– Ну расскажи! – сказала дочь.
Элохим смутился, стало неловко, и он не ответил.
– Почему молчишь? – весело спросила Мариам. – Расскажи, пожалуйста!
– Правда, не стоит. Трудно говорить о себе.
– Но вот видишь, дада, ты отличаешься от других.
– Адда, в мире очень много разных людей. Но ты еще мало прожила. Мало видела.
– Не знаю, дада. Сколько нужно, чтобы узнать человека? Час, день, месяц, год? По-моему, достаточно одного взгляда, чтобы раскусить его. Первый взгляд никогда не обманывает. Но пусть будет так, как ты говоришь. Я верю тебе. Но я также уверена, что мы с тобой отличаемся от других. Мы не такие, как все.
– Все люди чем-то отличаются.
– Нет, они не отличаются друг от друга. А мы отличаемся от них всех. Ну как тебе объяснить? Но вот смотри. В прошлую Хануку. В тот день все девчонки в Храме веселились, радовались. К ним пришли их родители. С разными подарками. Только ко мне никто не пришел. Я весь день ходила по двору и все время смотрела на ворота. Все ждала, что ты приедешь. В какой-то момент мне послышался твой голос. Так ясно, четко. Ты позвал меня: «Адда!» Ведь никто меня, кроме тебя, так не зовет. Я тут же побежала к воротам. Но там тебя не было. Я не поверила своим глазам. Ведь так ясно я услышала твой голос. Мне стало так горько, что не удержалась и заплакала.
– Прости меня, родная.
– Нет, нет, дада. Ты не виноват. Еще та привратница, горбоносая, злорадно сказала: «Плачь, не плачь, все равно не приедет». Потом эти невинные на вид девчонки. При людях такие милые, такие елейные и такие богомольки, такие стеснюльки. Но если бы ты знал, дада, какая сучара растет в каждой из них! Они злорадствовали, смеялись надо мной и тобой, дразнили меня своими подарками, говорили, что ты не любишь меня, потому и не приехал, и любить-то меня, такую дохлую, не за что. Мне было больно, а они издевались надо мной. Им было хорошо оттого, что мне плохо. Вот скажи, дада, тебе когда-нибудь в жизни было хорошо от того, что другому было плохо?
– Нет, никогда. Даже к врагу я не испытывал злорадства.
– Вот видишь! Мы с тобой совершенно другие.
– Но не все люди желают зла другому.
– Так не злорадством, то чем-то другим они вредные. И не хотят стать лучше. Даже не пытаются. А вот во мне все время горит желание менять себя. Вот, например, я хочу поменять свое имя. Оно не очень мне нравится.
– У тебя, адда, чудное имя. Так звали нашу с Анной общую прародительницу, сестру Моисея.
– Но Моисей звал ее иначе – «Пуа». Значит, ему тоже не очень нравилось ее имя.
Они дошли до подножия горы и вышли на поляну, усыпанную маками. Веял легкий ветерок. Воздух был насыщен густым, терпким ароматом маков. Было приятно вдыхать их пьянящий запах.
– Не кружится голова? – спросил Элохим.
– Чуть-чуть. Но приятно.
Мариам впервые ходила по маковой поляне. Элохим вспомнил, как его, когда он в первый раз оказался на такой же поляне, чуть ли не стошнило от хмельного запаха маков.
– Адда, маковая поляна очень коварна. Вначале у тебя приятно кружится голова, а потом она у тебя раскалывается от боли. Нам надо быстро перебежать через поляну. Там под дубом нет маков. Легче дышится. Давай, побежали!
Они пустились бегом по тропинке. Поляна оказалась небольшой, и они скоро оказались у дуба. Под ним и в самом деле дышалось легче. Пахло лесом и травой. Мариам слегка запыхалась после непривычной пробежки.
– Тебе не плохо? – спросил Элохим.
– Нет, хорошо. Только голова немножко кружится.
– Дыши глубже. Вскоре пройдет. Я сейчас приготовлю место, чтобы ты легла.
Элохим развьючил мула и отпустил его к опушке леса. Затем разостлал свой коврик под дубом. Мариам тут же повалилась на него. Элохим уселся рядом и прислонился спиной к дереву. Он почувствовал, насколько сильно устал.
– Как теперь, адда?
– Мне уже лучше. Голова уже не так кружится.
– Вот и хорошо, – сказал Элохим.
Мариам оглянулась кругом. При лунном свете можно было различить верхушки деревьев в лесу.
– Дада, почему-то эти места мне кажутся очень знакомыми. Как будто я раньше здесь бывала. И запах поляны очень знаком.
– Наверно, во сне видела, – пошутил Элохим.
– А ты не смейся, я, кажется, и в самом деле, видела во сне. Только пока темно, не могу всего различить. Вот как рассветет, я тебе точно скажу.
– Не обижайся, родная.
Элохим откинул голову назад и закрыл глаза. До рассвета было еще далеко. Он мог бы подремать, привести свои мысли в порядок, обдумать, как передвигаться незамеченными, как доставать воду и пищу по пути, как избежать столкновения с возможной погоней. Его особенно тревожило, что к погоне за ними могли подключиться люди Ирода. Но он не хотел тревожить Мариам своими опасениями.