Эл М Коронон
Элохим
Он вспомнил, как Мелхиседек сказал, что Ева была дочерью Адама. Потом еще вспомнил, как одни талмудисты утверждали, что Фарра женил Авраама и Нахора на Сарре и Милке, единственных дочерях своего третьего сына, рано умершего Арана. Стало быть, Сарра была племянницей Авраама, почти дочерью. И стало быть, Исаак родился в кровосмешении и был мамзером. А Исаака Авраам женил на Ревекке, дочери Вефу-Эла, сына Нахора и Милки, то есть, также на его племяннице. И, следовательно, Иаков был зачат тоже в кровосмешении и был дважды мамзером. Нет, круглым мамзером – и со стороны отца, и со стороны матери. И сам он женился на своих двоюродных сестрах. Ведь Рахиль и Лия были дочерьми Лавана, брата Ревекки. Лия родила ему шестерых сыновей, Иуду, предка Элохима, в их числе. Рахиль же родила Иосифа и Вениамина. Стало быть, сыновья Иакова родились по третьему кругу в кровосмешения. И все они были трижды мамзерами.
– Вот откуда идет у нас в роду склонность к кровосмешению, – прошептал Элохим, – от отцов наших, Авраама, Исаака, и Иакова. Кровосмешение у нас в крови.
Но почему все с отвращением осуждают кровосмешение? Почему оно запрещено и считается страшнейшим преступлением и непростительным грехом?
Его мысль застопорилась и не могла двигаться дальше. Он был слишком утомлен переживаниями прожитого дня, чтобы мыслить ясно. Но он понимал, что от этих вопросов ему, как от судьбы, никуда не уйти, и что рано или поздно ему придется ответить на них.
Он закрыл глаза, попытался больше ни о чем не думать и уснуть. Но сон никак не шел, хотя и незаметно сознание куда-то уплывало. Он никак не мог сообразить, бодрствует или же уснул. Вроде бы краешком сознания он понимал, что все еще лежит в своем шатре, но в то же время перед взором проплывали какие-то видения. Сон и явь как бы переплелись и слились воедино. И он впадал то в сон, то возвращался обратно в явь.
93
Вдруг кто-то, как призрак, проскользнул в шатер. Элохим попытался встать. Но тело ему не подчинилось. Оно как бы налилось свинцом. Ему стало жутко. Он ощутил себя замурованным внутри собственного тела. Мог видеть свои руки, ноги, но не мог ими двигать. Как будто от шеи вниз все тело омертвело. Ничего подобного он никогда не испытывал.
– Не бойся, Элохим, – сказал незнакомец. – В моем присутствии ничто не движется. Все мертво.
– Кто ты? – услышал Элохим собственный голос, как из колодца.
Незнакомец снял с головы накидку, и из темноты выступило его красивое, улыбающееся лицо, знакомое Элохиму по прежним сновидениям.
– Азаз-Эл!? – невольно воскликнул Элохим и тут же поправил себя: – Габри-Эл!?
Но юноша был без всякой родинки на щеке.
– Не тот и не другой, – ответил юноша и внезапно вынул из-за спины длинный сверкающий меч ослепительной красоты.
– Сама-Эл! Ангел Смерти! – изумленно сказал Элохим.
– Теперь угадал, – подтвердил Сама-Эл с красивой улыбкой на лице.
– Ты пришел за мной? Я уже умер? – от изумления рот Элохима как бы сам по себе открылся.
Сама-Эл занес меч над головой Элохима, медленно опустил вниз, дотронулся острием клинка до его переносицы, затем, прищурившись, прицелился, чтобы вонзить меч Элохиму прямо в рот. И в самую последнюю минуту он внезапно отвел его. Капля ядовитой жидкости с кончика меча упала на плечо Элохима и обожгла одежду.
– Нет, – ответил Сама-Эл. – Еще не настало время.
– А когда настанет?
– Это даже мне неизвестно. Это известно только Ему одному. Я всего лишь исполнитель Его воли. Решение Он принимает заранее, но отдает приказ в самую последнюю минуту. Перед тем, как мне следует сразить. Я был готов, но отвел меч, ибо приказ не поступил.
– Но раз ты пришел, значит, решение уже принято, и это произойдет скоро.
– Возможно. А может быть, и нет. «Скоро» – неопределенная определенность во времени. Ему это не нравится. Всякая определенность есть Его исключительный удел. И Он не любит, когда другие туда лезут. Но я понимаю тебя. Ты не смерти боишься, а переживаешь за дочь.
– А что, ей что-то грозит? – спросил тревожно Элохим.
– Нет, не грозит. В данную минуту она спокойно спит и видит во сне Габри-Эла.
Элохим вздохнул с облегчением и спросил:
– Зачем тогда ты пришел?
– Ну, раз приказ не поступил, теперь мне остается только внести некоторую ясность в твои мысли и предупредить тебя.
– Ясность? В чем?
– В последствиях кровосмешения. Тебя ведь это волнует?
– Да, я никак не могу понять, в чем греховность кровосмешения. Если, скажем, отец и дочь взаимно любят друг друга и хотят жить вместе, то это их дело и не касается остальных людей. Не так ли?
– Нет, не так. Один «картавый гений» в далеком будущем изречет, что, если двое, то бишь, мужчина и женщина, совокупляются, то это их личное дело, но если «пгхи этом, они пгхоизводят тгхетьего человека, то это уже общественное дело». Что тогда говорить об отце и дочке!?
– Но я не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, вижу только хорошее. Любовь между чужими людьми преходяща, но не любовь между отцом и дочерью. Ни одна сила в мире не сможет заставить их разлюбить друг друга, если они взаимно влюблены. Их любовь сильнее Бога. Она естественна. Это вечная любовь.
– Хорошо сказал. Вечная любовь. Но помнишь того вифлеемского парня, который вечно мозолил тебе глаза. Или семейку по соседству в Иерусалиме?
– Да, хорошо помню. Они, в самом деле, намозолили мне глаза на всю жизнь.
– Так вот, я открою тебе их тайную жизнь. Вифлеемский парень ненавидел своего отца и горел желанием переспать с собственной матерью. По ночам он др*чил себя, слыша их стоны за стеной, и воображал себя на месте отца. Еще курьезнее была та семейка. Сыновья также мечтали переспать с матерью. А вот отец прямо жаждал ото*рать свою малолетнюю дочурку. Вифлеемскому парню и соседским сыновьям так и не удалось поиметь своих матерей, но не потому что это для них было греховно, а потому, что они страшно боялись своих отцов. А вот отцу из той семейки все-таки удалось втихаря ото*рать свою малолетнюю дочь. А ей тогда не исполнилось и шести лет. До сих пор он думает, что никто не знает, – Сама-Эл умолк, потом, усмехнувшись, прибавил: – Но мы-то знаем!
– Какая гадость! Мразь!
– Вот именно, мразь. Кровосмешение омерзительно. Но не всегда. Оно омерзительно, когда его совершают подонки, чтобы порождать в кровосмешении себе подобных мразей-мамзеров. Но с другой стороны, в кровосмешении и только в нем рождается народ.
– Народ!? – удивился Элохим.
– А чего удивляешься. Ты вот перед сном подумал, что Исаак, Иаков и его сыновья были мамзерами. Не так ли? Хотя их нельзя считать мразями. Лия, Рахиль, Валла и Зелфа родили Иакову не только сыновей, но и дочерей. А как ты думаешь, за кого же Иаков выдавал своих дочек?
– Не знаю. Тора молчит.
– Верно. Там упоминается только об одной из них. О Дине, дочери Лии. Ее изнасиловал Сихем, сын Еммора, князя Евеян. Она ему очень понравилась. «И прилепилась душа его к Дине», сказано в Берейшите. И настолько сильно, что он умолял отца посвататься. Ну, ты наверно знаешь, как вероломно поступили с евеянами братья Дины, Симеон и Левий?
– Они поставили условие обрезания и перерезали Сихема, Еммора и весь мужской пол евеян, пока те страдали в болезни после обрезания.
– Но почему они так поступили? Ведь Закон позволял насильнику жениться на изнасилованной.
– Дина была обесчещена. Симеон и Левий отомстили за свою сестру.
– Почему тогда они не убили только одного Сихема, а перерезали всех евеян?
– Не знаю.
– Вспомни тогда, что предлагал отец Сихема Иакову. «Породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе».
– Стало быть, дело было не в одной Дине.
– Совершенно верно. Но как ответили Симеон и Левий?
– Не помню.
– А вот как: Не можем выдать сестру за необрезанного. «Но если вы будете как мы, чтобы и у вас весь мужеский пол был обрезан; и будем отдавать за вас дочерей наших и брать за себя ваших дочерей, и будем жить с вами, и составим один народ». Услышал, Элохим!? «Один народ»! У Иакова и его сыновей тогда уже было понятие «народа», чего не было у евеян, которые хотели просто породниться. Согласился бы тогда Иаков породниться с ними, то не родился бы еврейский народ и потомки Иакова растворились бы среди евеян, превосходящих их числом.
– Очевидно.
– Ну а теперь сам можешь ответить на вопрос: за кого же Иаков выдавал своих дочек? Если иметь в виду, что жители той земли, Хананеи и Ферезеи были необрезанными, а все обрезанные евеяне были успешно перерезаны.
Элохим задумался, но не ответил.
– Почему молчишь? Скажи, за кого же?
– По всей видимости, за своих сыновей, то есть за их братьев, – ответил наконец Элохим.
– Верно! Дина и все остальные дочки Иакова были выданы за своих братьев. В этом кровосмешении дочерей и сыновей Иакова и родился иудейский народ. Ради этого великого события Рувиму, первенцу Иакова, сошел с рук его кровосмесительный грех, когда он вошел к Валле, наложнице отца своего и матери братьев своих, и переспал с ней, чем всего лишь огорчил Иакова, но не более того. И по сей день закон кровосмешения – «не выдавайте своих дочерей за чужих сыновей, и не берите чужих дочерей за своих сыновей» – есть основной закон, определяющий судьбу евреев, первого в мире подлинного народа.
– Почему тогда кровосмешение считается преступным и греховным?
– Оно и преступно, и греховно. Евреи, как никто в мире любят своих детей и понимают, что нельзя допускать насилия над ними. Если не запретить кровосмешения, то от насилия пострадали бы многие беззащитные девочки-малолетки, находясь во власти таких мразей, как твой иерусалимский сосед. И потом, не забудь, что в мути необузданного кровосмешения рождаются в основном всякие мрази-мамзеры, ублюдки, уроды и недоделанные дети. Так народу недалеко и до полного вырождения. Это с одной стороны. А с другой, кровосмешение греховно пред Богом. Ибо кровосмешение – другой исключительный удел Бога. Оно божественно. Мы ангелы – bene Elochim – все рождены в кровосмешении. Лилит, Ангел Ночи, мне одновременно и жена, и сестра.
– То, что дозволено вам, не дозволено нам, людям! Не так ли?
– Так. Но Бог все же допускает кровосмешение в двух крайне исключительных случаях.
– В каких?
– Ну, тебе уже известен один из них. Рождение народа. Кровосмешение – начало начал. Начало народа. Начало новой жизни. Оно врывается в жизнь как ураган. Сметает все на своем пути и открывает простор для новой жизни.
– А другой?
Сама-Эл ответил не сразу. Он отвел от Элохима взгляд и шагнул к выходу из шатра. В то же мгновенье Элохим почувствовал прилив сил в руках. Во сне ему даже показалось, что он проснулся.
– Другой случай – это рождение Мессии, – наконец сказал Сама-Эл.
– Мессии!? – горько усмехнулся Элохим. – Нет Мессии! Мессия – обман. Наивная мечта обездоленных людей. Надежда на лучшее будущее.
– Мессия – Сын Давидов. Сын Эл Элйона. Сын Элохима. Мессия – это твой сын.
– У меня нет сына. У меня родилась дочь!
– И сын твоей дочери, дочери Давидовой и Аароновой.
– Нет! – в ужасе закричал Элохим и попытался вскочить на ноги. Но сумел шевельнуть лишь головой. Тело не откликнулось. Краем глаза Сама-Эл следил за ним.
– Понимаю тебя, Элохим. Гадко ощущать себя Иродом. Но успокойся. Ты не Ирод. Одна и та же вещь может показаться в одном случае самой низкой мерзостью, а в другом – наивысшей чистотой. А что есть на самом деле – известно одному Богу. Ты всю жизнь мечтал о вечной любви. Она в принципе невозможна среди смертных. Но возможен миг вечной любви. Соломпсио назвала этот миг «наивысшим возможным на этой земле наслаждением».
– Соломпсио?! – тяжко вздохнул Элохим.
– Да, Соломпсио! Она была необыкновенна, заслуживала, как никто в мире, миг вечной любви. Но ей не повезло, взамен она испытала только насилие и боль.
Красивая улыбка на лице Сама-Эла стала грустной. Одна слезинка покатилась по щеке и застыла у края губ, оставив на щеке глубокий, как шрам, след.
– Так ее жаль, что даже прошибло слезу, – сказал виновато Сама-Эл. – Так вот. Бог допускает кровосмешение, если оно оправдано своей значительностью и, если его последствия ясно осознаны теми, кто вовлечен в него.
– Очевидно, за кровосмешение приходится дорого расплачиваться, – сказал Элохим.
– Ты догадлив, Элохим. Очень дорого. И особенно за кровосмешение с дочкой. Тут надо платить по самой высшей цене, как говорила Соломпсио.
– Жизнью!?
– Верно. Дешевле не получится испытать миг вечной любви.
– Но почему Мессия должен родиться в кровосмешении?
– Потому что Он может быть зачат только в вечной любви. Ибо Мессия и есть Вечная Любовь, прорвавшаяся в жизнь смертных людей. Но с другой стороны, мыслимо ли, чтобы Мессия родился так, как рождаются простые смертные, от смертного отца и смертной матери?
– Иного рождения я не знаю.
– Верно. Стало быть, мыслимо. Но Мессия не простой смертный. Он Великий Царь Иудеев и Высший Священник Эл Элйона. Не дозволено никому чужому считать себя отцом Мессии. Немыслимо, чтобы Сын Давида родился от другого мужчины. Он может родиться только в кровосмешении между отцом и дочерью. Тогда и по крови, и по плоти, отец и сын станут близкими настолько, насколько это возможно на земле. И в то же время ни отец не будет отцом в обычном человеческом смысле, ни сын – сыном. И это единственная естественная возможность рождения Спасителя от простых смертных. Другой возможности просто нет. Надеюсь, я выражаюсь ясно.
– Да, предельно ясно, – ответил Элохим. – Но этому никогда не бывать.
– Решать тебе, – сказал Сама-Эл с просветленной улыбкой на лице, – но никогда не говори «никогда».
Он отвернулся от Элохима и приподнял занавес над входом. Яркие лучи восходящего солнца разом хлынули в шатер. Мгновенно Элохиму вернулось ощущение собственного тела. Необычный прилив сил наполнил его руки, ноги, все тело.
– Не будем прощаться, Элохим! До встречи! – не оборачиваясь сказал Сама-Эл и вышел из шатра.
Занавес пал за ним. И до Элохима донеслись его последние слова:
– Запомни, Элохим! Кровосмешение – зов предков!
Элохим проснулся и ощутил, как жжет кожу на его плече.
94
Утром, за день до Йом Кипура, царь Ирод проснулся разбитым. Настроение было мерзопакостное. Всю ночь он ворочался в постели из-за невыносимых головных болей. Не успевал уснуть, как тут же просыпался.
Снились дико-красочные сновидения, которые запомнились ему обрывками, как вспышки яркого солнца. Мариамме обнажалась и непрестанно превращалась в Соломпсио, и он не мог понять, кто есть кто, кого из них он ласкает: мать или дочь? В другом обрывке вся семья Мариамме – ее мать, брат, дед – гнались за ним, забрасывая его камнями. Камни попадали ему то в спину, то в голову. Один большой камень попал ему в пятку. И он резко повернулся, поднял камень и сказал Гирканию: «Скажи мне, старый хрыч, кроме добра, что плохого я сделал вам, иудеям!? Не скажешь, разобью тебе голову вот этим камнем!» Но ответа не было. Вернее, сон тут обрывался, а следом ему запомнилось, как он нежно обнимает Мариамме, которая при каждом повороте головы то превращалась в Соломпсио, то принимала прежний облик.
Царь попытался встать с постели, но ощутил тяжесть в суставах. Похоже было на то, что болезнь в этот раз снова отступила лишь ненадолго. Прежде его здоровье ухудшалось один, два раза в году. Но за последние месяцы приливы и отливы болезни участились. Улучшение наступало на несколько дней, а за ним следовал затяжной и продолжительный кризис.
Он протянул руку к колокольчику и вызвал раба Симона. Как только тот появился, послал его за врачом и Сарамаллой. Лишь в их помощи он ощущал нужду в этот момент.
Ему шел шестьдесят шестой год. До сорока лет он наслаждался отменным здоровьем. Понятия не имел, где у него сердце, где желудок, а где печень, ничего не чувствовал, будто их вовсе и не было. Никогда не простужался и не хворал какой-либо серьезной болезнью. Только однажды в детстве, когда ему было шесть лет, он переболел свинкой. Страшные боли в ушах ножом врезались ему в память на всю жизнь. А так, в молодости проскочил мимо всевозможных зараз.
Беды начались со смертью Мариамме. Физически он был по-прежнему здоров. Но как-то летом внезапно простудился. Впервые в жизни. Заложило носоглотку, он много кашлял и чихал. Все время текло из носа. Обычная простуда. Но было изнурительно переносить жар в теле в летний зной. Вскоре насморк и кашель прошли. Однако жар никак не спадал. Он часто прикладывал руку ко лбу и измерял свою температуру. Утром и вечером лоб был горячий, а днем холодный. Он никак не мог понять, откуда у него перепады тепла в теле. Ушла прежняя сила. Особенно в руках он ее не ощущал. Какая— то вялость охватила конечности и все его существо. Но больше всего его тревожил один вопрос: почему у него не проходит жар? Он прямо зациклился на этом вопросе и не мог думать ни о чем другом.
Дворцовые врачи тогда толком не могли ему объяснить причину и расходились между собой во мнениях. Мнительность у него удивительным образом сочеталась с бесстрашием. Ирод был на редкость отважным ипохондриком.
Он стал подозревать в себе разного рода болезни, о которых был хорошо осведомлен благодаря частому общению с врачами. Всякий раз, услышав о какой-нибудь новой болезни, он искал и находил ее симптомы в себе, скрупулезно следя за малейшими изменениями в своем организме. Все его внимание было обращено к себе, и он начал отмечать для себя ритмы сердцебиения, позывы в животе, любое движение во внутренностях.
Забросив дела царства и перепоручив их Ферорасу, днями он лежал в постели, вставая лишь по нужде. Мать по его требованию не отходила от него и кормила его с ложки. Ее постоянное присутствие вызывало в нем плаксиво-умилительное настроение. Сайпро нежно гладила ему руку, в то время как он со слезами на глазах жаловался ей, что еще молод, а вот настолько болен, что «даже не может руку поднять».
– Мея, Мея! – пытаясь отвлечь внимание Ирода, в таких случаях звала Сайпро. – Иди, потрогай руку Моро. Какая кожа! Как она приятна на ощупь! Будто бархат! Красота!
Мать была первой женщиной, кто пробудил в нем таинственно-сладкое влечение к женскому телу. У нее в молодости была соблазнительно привлекательная фигура арабской красавицы: очень узкая талия и очень широкие бедра. А из-под ровных линий вечно насурьмленных бровей с таинственным блеском смотрели ищущие семитские глаза, полные желания.
Сытно поев, Сайпро обычно спала после полудня, лежа на правом боку. Маленький Ирод часто спал с ней. Ему было приятно прижаться к ней и в жару обнять ее пухлую прохладную руку. Очень нравилось вдыхать ее терпкий родной запах подмышек. Однажды, когда ему еще не было тринадцати лет, он прилег к ней сзади. Она уснула, как всегда лежа на боку и поджав ноги. Он также собирался уснуть и уже закрывал глаза, но внезапно был поражен тем, как линия ее тела плавно спускалась в талии, а затем круто поднималась на бедрах. Стараясь не будить ее, он осторожно положил руку на ее талию, на том месте, где плавный спуск переходил в крутой подъем. Она слегка встрепенулась, затем пошевельнулась, но, кажется, не проснулась.
Сайпро помогла ему вернуться к жизни и перебороть мрачное безумие, вызванное смертью Мариамме. Она убедила его в том, что он здоров и что плохое самочувствие временно и пройдет в один прекрасный день. Она также выписала из Египта молодого толкового целителя, который впоследствии стал главным дворцовым врачом.
Египетский врач привез с собой стертую в порошок таинственную горькую травку. Он дал ему щепотку того порошка, положить под язык. Его действие оказалось волшебным. По мере того, как лекарство таяло у него во рту, к царю возвращалась телесная сила. К нему также вернулись бодрость духа и жизнерадостность. Он почувствовал себя как прежде здоровым и обрадовался, что вылечился. Но как только прошло действие лекарства, Ирод вновь впал в прежнее мрачное состояние и вновь лишился силы в теле. Египетский врач еще раз дал ему щепотку под язык. И все повторилось. Чтобы поддерживать бодрость духа, царю четырежды в день приходилось прибегать к помощи волшебного снадобья. Он стал всецело зависеть от него. И так продолжалось два года.
Однажды царь спросил египетского врача, когда и как он сможет освободиться от власти лекарства. Тот ответил, что все зависит от него же самого. Он освободится тогда, когда сам решит. Царь задумался и решил постепенно сократить дозы порошка. Сначала он стал принимать его трижды, потом, через некоторое время дважды в день. Наконец он сократил прием до одного раза в день. Но все равно не мог окончательно избавиться от лекарства. Стоило ему провести один день без порошка, как сразу же чувствовал себя, как и прежде, больным.
Египетский врач объяснил царю, что надо смириться с перепадами в своем самочувствии и воспринимать как бодрое, так и мрачное настроение одинаково, как нечто естественное. И помнить, что за мрачным состоянием всегда последует бодрое, и наоборот. Когда ему плохо, он не должен думать о болезни, а постараться перевести все свое внимание с себя на внешний мир, помня, что плохое состояние нормально и пройдет само собою. Слова целителя прозвучали убедительно и помогли ему окончательно избавиться от лекарства.
Но не исчезла боязнь подхватить какую-нибудь страшную заразу. И чего он больше всего в жизни опасался, то с ним и случилось.
Однажды, спустя год после отлучения Соломпсио от Дворца, возвращаясь с охоты, царь увидел на обочине дороги иудейскую блудницу, очень похожую на Соломпсио. Ему даже издалека показалось, что это дочь. Он взял ее к себе в седло. Она уселась прямо на Злодея, выгнув красиво спинку. Злодей мгновенно возбудился. Пока скакали по дороге к Дворцу, она подпрыгивала в седле, будоража его воображение в предвкушении предстоящих наслаждений.
Царь сразу же повел ее в Овальную комнату и **** ее с остервенением там на столе весь вечер и всю ночь напролет, мысленно представляя себе Соломпсио.
Утром при прощании она как-то виновато сказала:
– Господи! Убей меня!
Он рассмеялся и не придал особого значения ее словам, восприняв их за обычное причитание грешной блудницы. Ее щедро одарили и отпустили.
Через три дня утром, мочась, он ощутил режущую боль в Злодее. Из него текла бледно-зеленая жидкость. Египетский врач лечил царя разными травами, и вскоре исчезли рези, а потом пропала и жидкость.
Царь поручил Ахиабусу найти блудницу хоть из-под земли и доставить во Дворец. Люди Ахиабуса рыскали повсюду в Иерусалиме, прочесали все злачные места. Даже обыскали все крытые проходы вокруг купальни у Овечьих ворот, где ютился хворый люд. Но ее нигде не было. Поиски расширились и охватили все царство. Но она словно в воду канула. И самое удивительное, никто не мог узнать ее по описаниям.
Царь был озадачен таинственным исчезновением иудейской блудницы и вспоминал ее невольно каждое утро перед тем, как мочиться. По привычке он двумя пальцами сжимал Злодея, надеясь, что из него никакая жидкость не вытечет. Но всякий раз выдавливалась одна-две капли прозрачной жидкости.
Египетский врач объяснил царю, что ни одна болезнь не проходит бесследно. Но последствия этой болезни оказались более серьезными, чем капли прозрачной жидкости по утрам. Полгода спустя он ощутил боли в пояснице, затем в животе, который все чаще начал вздуваться. Ему казалось, что все его нутро медленно гниет.
Египетский врач перепробовал на нем все свои снадобья. Но ни одно из них не оказало должного действия. Не помогли ему ни купания в реке Иордан, ни окунания в серные воды, ни горячие водные процедуры во Дворце, ни пуск крови. Египетский врач сдался, и царь понял по его глазам, что тот бессилен в этот раз помочь ему. Царь требовал от него чуда. Было до глубины души горько расставаться с жизнью в тот момент, когда он пребывал на самой вершине власти и богатства. Не царство, дворец и богатство отнимались от него, а болезнь отторгала его от них. «Легче умирать в бедности, труднее при власти и богатстве», – подумал египетский врач, выйдя однажды от царя. Он мог лишь облегчить страдания Ирода, дав ему вновь под язык щепотку порошка. Царь снова попал в зависимость от лекарства. В минуту ярости он однажды швырнул свою корону в стену и страшным голосом закричал на египетского врача.
– Да вылечи же ты меня!
Опустив голову, тот молчал.
– Я дам тебе все, что бы ты ни захотел. Дам тебе столько же золота, сколько весишь!
Египетский врач тогда смиренно развел руками и ответил:
– Увы, Ваше Величество, от этой болезни нет лекарства! Она неизлечима!
95
На вызов царя первым пришел египетский врач. Он сразу же дал ему щепотку порошка, посоветовал воздерживаться от тяжелой мясной пищи и питаться исключительно фруктами, овощами и мучной едой. Трава подействовала. Ему постепенно стало легче. Прояснилась мысль. И прежде всего он вспомнил таинственную иудейскую блудницу.
– Откуда эта сука появилась тогда!? И на х*я я польстился на нее!? Наградила меня сука заразой! Боже, как не повезло!!!
– Женщина, Ваше Величество, самое опасное существо в мире, – сказал египетский врач, – и в то же время самое обольстительное, самое обворожительное и самое притягательное создание. Женщина источник величайшего удовольствия и величайшего страдания. Она дает жизнь. Она же приносит мужчине смерть. Мужчина редко передает свои болезни по наследству.
– Еще бы, – горько усмехнулся царь, – мужчине есть, что передать по наследству. Свое состояние!
– А женщины могут быть носительницами жутких болезней, не страдая при этом сами от них.
– Теперь это меня не утешает!
– И передать их своим детям. Заразить ими мужчину.
– Суки!!! Заразы!!! Шлюхи!!!
От злости царь побагровел. Опустив голову к коленам, он обхватил ее по старой привычке обеими руками и стал выть, как раненый зверь.
Вошел Сарамалла. Египетский врач тут же встал. Царь, не поднимая голову, повелел тому уйти. Сарамалла молча ждал, пока царь немного успокоится. Когда тот перестал выть, он осторожно начал подбадривать его.
– Родо, возьми себя в руки. Еще не конец света. К тому же рано или поздно все мы умрем. И по большому счету нет разницы, когда умереть: сейчас или потом.
Царь поднял голову, вытер рукавом глаза и сказал:
– Сарамалла, ты всегда находишь нужные слова. На самом деле нет разницы, когда умереть. Один х*й, сейчас или потом. Это теперь мое единственное утешение.
– Пока бьется жизнь, надо брать от нее все.
– Так я всегда думал, потому и влип. Знаешь, я ту сучару е*ал в хвост и в гриву, во все *****. Натер ей п**ду до крови. Она хоть бы слово сказала. Промолчала всю ночь. Была покорна как овечка. И, кажется, только на прощание что-то сказала.
– А что именно? – поинтересовался Сарамалла.
– Дай-ка вспомнить. «Пусть карает…» Нет. «Господи, убей меня»!
– Так и сказала!? – удивился Сарамалла. – И ничего больше?
– Да, ничего больше.
– Странно, зачем она так сказала?
– В самом деле, зачем!? На х*я! А!? Сарамалла!?
– Очевидно, знала, что больна. Знала, что заразила тебя.
– Ну, конечно! – царь шлепнул ладонью по лбу. – Как же раньше не врубился. Но на х*я ей понадобилось заразить меня!?
– Родо, похоже на то, что она тут ни при чем. Если память мне не изменяет, ты говорил, что она была иудейкой.
– Да, да, она была иудейской “zonah”. Удивительно красивой, как это у них редко встречается. Напомнила мне Сосо. Вот почему я попался на ее удочку.
– На удочку!?… – повторил задумчиво Сарамалла. – И потом она исчезла бесследно.
– Уму не постижимо. Как и куда!?
– Родо, кажется, ты тогда действительно попался на удочку. Только не на ее, а кого-то другого.
– Кого!!? А!? – заорал диким голосом царь.
– Трудно гадать. Но не простого человека. Это не дело ума и дерзости простолюдина. Тут замешан кто-то из иудейской знати, кто тебя сильно ненавидит.
– Эти неблагодарные сволочи все до одного ненавидят меня.
– И кто знал о твоей страсти к Соломпсио.
– Кто знал!? Подожди-ка. Вспомнил, Элохим знал!
– Элохим? – удивился Сарамалла. – Нет, это не он.
– Почему сомневаешься?
– Не знаю почему, но нутром чувствую, что кто-то другой. На Элохима не похоже. Храм ведь имеет своих доносчиков во Дворце. И наверняка, высшие круги священничества были в курсе, почему ты выдал Соломпсио за Фаса-Эла. Иудеи любят тайны и даже чужие тайны умеют хранить. Им в этом не откажешь. Они прекрасно знают, какая сила заключена в каждой тайне.
– Я для них построил Храм, а они, сволочи, наградили меня заразой. Сколько другого добра я им сделал! Гады вонючие!!!
– Теперь, Родо, нет смысла причитать.
– Да, нет смысла. Но как мне вычислить ту гадину?
– Никак, Родо, – ответил задумчиво Сарамалла. – Раз девка исчезла, и прошло столько времени. Надо же найти больную шлюшку, похожую на Соломпсио, поставить ее на обочине дороги и затем, когда дело сделано, убрать ее бесследно! Это по-иудейски! Я всегда восхищался дерзостью и изощренностью иудейской мести. Чего только стоила месть Симона и Левия за Дину!
– Ох, Сарамалла, мне не до восхищения.
– Нет базара, Родо. Извини.
– И не до извинений. Ты лучше подскажи, как мне найти того подонка. Я вые*у своим больным Злодеем всех женщин в его семье. Жену, дочь, мать, сестру, всех, всех до одной. А потом сотру весь его род с лица земли. Как мне еще отомстить?
– «Клин клином вышибают», сказал один злой иудейский мудрец.
– Говори яснее.
– Надо против иудеев применять их же мудрость.
– А как?
– Тот иудейский мудрец как-то мне рассказал, что Авраам попросил Бога ради праведных не истреблять нечестивых жителей Содома. Лот, его племянник, жил тогда в Содоме. «Неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишьместа сего ради пятидесяти праведников в нем, – начал осторожно Авраам. – Судия всей земли поступит ли неправосудно?». «Нет базара, – ответил ему Господь, – если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие». А Авраам осмелился: «Может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город?». «Не истреблю, если найду там сорок пять праведников», – пообещал Бог. Но Авраам продолжал доканывать Бога вопросами. И знаешь как?
– Как?
– По-иудейски. Осторожно, шаг за шагом. «Может быть, найдется там сорок?», нагло спросил Авраам, и, получив положительный ответ, оборзел, и пристал с вопросами о тридцати, двадцати и дошел до десяти человек. И отстал лишь тогда, когда Бог сказал: «Не истреблю и ради десяти». Но если бы Авраам дошел до одного человека и тогда Бог сказал бы, что и ради одного пощадил бы Содом.
– Все это занятно, но не могу сообразить, чем это может мне помочь?
– Как мне объяснял тот злой мудрец, в этой истории заключена двойная мудрость с зеркально противоположным смыслом. Одна на виду: если из десяти один праведник, а остальные нечестивцы, то ради одного праведника Бог может пощадить всех. Но другая не столь очевидна, скрыта глубоко: если из десяти только один преступник, и тебе надо его наказать, но не знаешь, кто из них, то убей всех. Преступник точно будет наказан!