Анастасия Орлова
Увечные механизмы
Глава 20
– Ты опять уводишь чужих женщин? – проскрипел Празеодим, с головой укрывшись одеялом, когда Висмут вернулся в купе. – Я всё видел, – гордо сообщил он, – но только потому, что подглядывал.
Висмут не ответил.
– Что теперь, выкрадешь её от алтаря и увезёшь на почтовом паровозе в закат? Смотри, могу предложить рыцарского коня в качестве альтернативы.
– Я ей не пара.
Реагировать на едкие шуточки старика не было ни сил, ни желания. Висмут присел на край кровати, и Празеодим подвинул к стеночке худые коленки, освобождая место.
– Она слишком хороша для тебя. – Празеодим вынырнул из-под одеяла и сел в кровати.
– Я знаю.
– А ты – старый дурак.
Висмут поглядел на отца:
– Это у нас наследственное.
– Умный бы за неё поборолся.
– У неё впереди вся жизнь. А я свою уже прожил.
– Тогда зачем заставляешь её сомневаться в чувствах к её жениху? – сощурился дед.
– Потому что нет там никаких чувств! Этот брак – большая ошибка, и Сурьма сама это чувствует, но боится признать. Она с ним задохнётся, с этим Астатом.
– Тебе-то какая печаль?
– Я совершил похожую ошибку. Побоялся людской молвы, побоялся, что обо мне подумают хуже, чем я есть. Какая, к чёрту, разница, как о тебе думают другие, если ты сам себя ненавидишь за непоправимый поступок, за неправильный выбор? Пусть теперь думают как можно хуже, этого всё равно будет недостаточно! – воскликнул Висмут и, развернувшись, наткнулся на отцовский взгляд.
В глазах старика словно лопнуло защитное жаропрочное стекло, и Висмут только сейчас увидел в них душу: иссохшую, полупрозрачную, словно папиросная бумага, сплошь посечённую незаживающими ранками, которые уже много лет сочились сукровицей, вытягивая жизнь. Он будто на своей шкуре ощутил, как изматывающе зудят и ноют эти отметины, и хочется уже вырезать их, вырвать с мясом, лишь бы не тревожили… И ты всё продолжаешь и продолжаешь бередить их ещё больше, словно наказывая себя этой болью. Как будто это может что-то исправить!
Несколько секунд они молчали, глядя друг другу в глаза. Первым не выдержал Висмут: поднялся и вышел из купе. Сегодня ему опять ночевать в будке машиниста.
Старик, как только за Висмутом закрылась дверь, вздохнул глубоко, но осторожно, словно внутри него что-то висело на тонкой ниточке и могло оборваться от резкого движения воздуха. Потом несколько раз часто моргнул, с силой потёр переносицу и улёгся на бок, свернувшись калачиком, но не мог уснуть почти до света. Этой ночью удалось выспаться лишь Руту, устроившему себе гнездо в уголке на кухне.
***
Толуол находился в трёх часах езды от Аланина, а в двух часах от Толуола было кладбище паровозов. Висмут и Сурьма должны были оставить вагон (с Празеодимом и Рутом) на толуольском вокзале, съездить на кладбище, найти там подходящие паровозы и вернуться с ними в Толуол на ночёвку. А следующим утром, сцепив всё в один состав, отправиться в обратный путь.
Утро началось не слишком бодро: Висмут был угрюм, Сурьма прятала глаза. Первый час ехали молча.
– О свадьбе договорились наши отцы, когда нам с Астатом было по пятнадцать, – неожиданно сказала Сурьма, глядя перед собой, а не на Висмута. – Мами была счастлива! Неустанно повторяла, что мы – идеальная пара. Я гордилась, что единственная из всей гимназии уже обручена. Чувствовала себя чрезвычайно важной и взрослой и жалела лишь о том, что мы с Астатом ровесники, и он, по сути, всё ещё мальчишка. С семнадцати мы начали вместе выходить в свет, и разговоров стало ещё больше. Весь окружающий мир жужжал о нашей любви и…
– И ты сама в неё поверила? – мягко спросил Висмут, так и не дождавшись продолжения оборвавшейся фразы.
– Не знаю, может быть… Мне нравилось внимание толпы, нравилось появляться под руку с красивым молодым человеком, ловить на нашей паре восхищённые и завистливые взгляды. Меня веселило то, что я помолвлена с перспективным и богатым будущим адвокатом, который ещё и чертовски хорош собой. А уверенность мами окончательно убеждала меня в том, что это и есть любовь. Думаешь, мы не подходим друг другу? – Сурьма обернулась на Висмута, и он едва не ответил невпопад, но вовремя сообразил, что речь об Астате.
– Думаю, ты должна прислушаться к себе. Понять, чего же ты хочешь на самом деле.
– Перестать притворяться, – выпалила Сурьма. – А для этого нужно, в первую очередь, поправить положение нашей семьи. Значит – выйти замуж за Астата.
– Получается, брак по расчёту.
– Получается, так, – вздохнула она. – По взаимовыгодному расчёту.
– И ты думаешь, это избавит тебя от необходимости жить в притворстве?
Сурьма метнула на Висмута испепеляющий взгляд.
– Можно, я честно скажу? Иногда я просто ненавижу тебя! – улыбнулась она. – Особенно когда твоя правота не позволяет и дальше не замечать очевидного. Приходится думать. И делать выбор. Самостоятельно.
– И что в этом плохого? В самостоятельном выборе? Ведь никто лучше тебя не может знать, чего ты хочешь на самом деле.
Сурьма погрустнела.
– Мне кажется, что иногда и самой лучше не знать, чего хочешь на самом деле. Некоторые желания пугают. Следовать им – всё равно что противостоять течению. Но и отказаться от них не так-то просто… И если твой выбор непонятен обществу, вот тогда весь окружающий мир нахлынет, как неукротимый поток, пытаясь сбить с ног, сорвать с места, вернуть туда, где ты, по его мнению, должен быть. А я не уверена, что у меня хватит сил бороться с ним. Меня вернут к началу, но уже опозоренную, пристыженную, побеждённую.
Висмут немного помолчал, будто раздумывая, стоит ли говорить то, что хотел. И наконец произнёс:
– Не нужно бороться с бурным потоком, Сурьма, он тебе неподвластен, ты не сможешь ни остановить его, ни повернуть вспять. Но чтобы не поддаться ему, не отступить, не сойти под его натиском с того места, которое ты выбрала своим, нужно укреплять фундамент.
***
Рельсы большой петлёй огибали кладбище паровозов, и к основному кольцу примыкали ветки коротких «глухих» путей, не имеющих конца – на них стояли те паровозы, которые ещё могли чем-то послужить. Остальные, совсем уже безнадёжные, с путей были сняты и находились внутри кольца.
Проржавевшие, завалившиеся на бок, поросшие зелёным лишайником локомотивы тонули в траве в человеческий рост. Без колёс, с выбитыми стёклами, распахнутыми или же вообще оторванными дверями, они походили на останки огромных зверей. В опустошённом нутре паровозов росли маленькие сосенки, выглядывая верхушками из прогрызенных ржавчиной отверстий с неровными, крошащимися коричневым, краями.
На кладбище работал маневровый угольный локомотив. Его бригаду составляли лишь почерневший от сажи старик-машинист с растрёпанными седыми лохмами и чумазый мальчишка-кочегар. Работы было слишком мало, чтобы держать ещё и помощника машиниста.
– Живые там стоят, – махнул рукой старик, встретив Висмута с Сурьмой, – здесь – обычные. Ищите, чего приглянется. Позовёте, когда вывести надо будет, сделаем.
Вокруг живых локомотивов трава была ниже, реже, и в ней даже виднелись тропочки. Висмут с Сурьмой прошли по одной из них к череде составленных на железнодорожной ветке не-зверей.
– Посмотрим, что у нас тут, – пробормотал Висмут, оглядывая паровозы.
Пока он выбирал те, что внешне казались вполне пригодными и подходили под требования заказчика, пока обходил будки машинистов каждого из них, отбирая наиболее исправные, Сурьма заскучала. Её помощь требовалась в самом конце: проверить пластины мастера Полония в тех локомотивах, которые выберет Висмут, и выявить наиболее «отзывчивые». А пока, устав ходить за напарником хвостом, она свернула в высокие заросли таволги – в центр круга, где покоились бесполезные железные останки.
Побродив среди искорёженного рыжего лома, она уже возвращалась назад, как вдруг её внимание привлекла продырявленная чёрная громада. Поезд казался очень старым, даже древним, на вид значительно старше остальных. С огромной, поросшей орешником раной в левом боку прицепленного к нему вагона, с наплывами густого мха на месте серийного номера. Он стал почти частью природы, слившись с ней, как какая-нибудь скала.
Сурьма вскарабкалась по ветхой лестнице к будке машиниста. Дверь не открывалась, на пороге росла трава и мелкие поганки, но и стекла в двери не сохранилось, поэтому Сурьма, изловчившись, влезла внутрь через окно.
Из пола тянулись хиленькие деревца не выше колена, за распахнутыми дверцами топки виднелось чьё-то старое, затянутое густой паутиной гнездо. Сурьма наклонилась, заглядывая в раззявленную пасть шуровки.
– Да ты был не-зверем! – воскликнула она, заметив, что топка переделана под уже отсутствующие здесь пластины мастера Полония. – Какой ты модели, интересно? Таких гигантов я ни разу не встречала. Разве только на картинках видела… Да и то лишь однажды… – Сурьма резко выпрямилась, пронзённая невероятной, невозможной догадкой.
От волнения её прошиб пот, а колени вмиг ослабли, и она едва не свалилась вниз головой, вылезая из будки машиниста. Пробравшись по полуистлевшему мостику к дымовой коробке, что находилась в передней части паровоза, Сурьма, дрожа от какого-то необъяснимого, почти священного ужаса, начала обдирать пласты мха. Там, под ними – серийный номер. Но если её предположение может быть верно, если чудеса случаются, то там… Там будет не номер, а название. Имя. Две буквы. Большая и малая…
Ободрав мох, Сурьма заскребла пальцами по ветхому железу, очищая его от толстого слоя застарелой земли и грязи. Перепачкавшись с ног до головы и сломав ноготь, она наконец добралась до надписи. С дымовой коробки на неё глянуло выцветшее, почти прозрачное имя. Две буквы. Большая и малая. «Hg».
– «Ртуть», – оцепенев, непослушными губами выдохнула Сурьма, – «Ртуть»…
Она таращилась на паровоз, не в состоянии поверить, что это не сон, что всё происходит на самом деле.
Как легендарная «Ртуть» мастера Полония, столько десятилетий хранящая все его секреты, «Ртуть», бесследно исчезнувшая в северных горах, как она могла оказаться здесь, на обыкновенном паровозном кладбище, на противоположном конце страны?!
– Висмут! – прошептала Сурьма, недоверчиво касаясь исцарапанными пальцами истёртых временем букв. – Висму-у-ут!!! – заорала она во всё горло, спугнув из кустов стайку мелких птиц.
Глава 21
Большой письменный стол, опрокинутый на пол посреди пустого вагона «Ртути», был засыпан пылью, листьями и мелким сором. Все его ящики оказались пусты. Все, кроме верхнего, закрытого на замок. Однако стол обветшал настолько, что для запертого ящика ключ не потребовался: Висмуту оказалось достаточно просто посильнее его дёрнуть, и замок вырвался с корнем, расщепив ветхое дерево. В ящике, окутанные паутиной и серой пылью, лежали пять пронумерованных маленьких металлических цилиндриков с нанесёнными на боках кругленькими углубленьицами.
– Звуковые цилиндры! – выдохнула Сурьма, заглядывая Висмуту через плечо. – Значит, вот как мастер Полоний хранил информацию! Не на бумаге… Он гениален, не правда ли? – прошептала она, посмотрев на напарника, и её дыхание коснулось его щеки. – Бумага здесь давно бы истлела!
– Возможно, – сдержанно отозвался Висмут. – Был. Был гениален.
– Такие великие умы, как мастер Полоний, бессмертны! Как минимум, они продолжают жить в своих творениях. Так что он – гениален! Был, есть и будет!
– Ты слишком к нему пристрастна, – усмехнулся Висмут.
– Я его обожаю, – откликнулась Сурьма, – он подарил миру живые паровозы! И у меня аж мурашки по коже от того, что сейчас мы услышим его голос! Будто он до сих пор жив и находится где-то рядом… Кстати, как мы это сделаем?
– Нужна фонографическая машинка. Таких сейчас днём с огнём не сыщешь… Но в библиотеке Толуола, кажется, была. Во всяком случае, подобное старьё там отыскать гораздо проще, чем что-то современное.
– Ух ты, а машинист-технеций, оказывается, в курсе технического оснащения толуольской библиотеки? Вот уж не подумала бы! Что ещё я о тебе не знаю?
Висмут бросил на не быстрый взгляд:
– Пожалуй, многого.
– Мы ведь успеем в библиотеку до закрытия?
– Если поторопимся.
– Я готова бежать бегом! Даже впереди паровоза.
– Вот уж не сомневаюсь! Но сперва мы закончим работу: ты должна выбрать три лучших локомотива из пяти отобранных мною.
***
Прибыв в Толуол, они никому не рассказали о своей находке. Проведав Празеодима и Рута, Висмут с Сурьмой «пошли ужинать», а сами отправились в библиотеку.
Зданьице её было маленьким и неказистым, больше похожим на букинистическую лавку, а не на городскую библиотеку. Деревянные стеллажи, забитые пыльными книгами, громоздились от пола до самого потолка и для удобства были снабжены передвижными лесенками на колёсиках, которые, однако, надёжными не выглядели. В конце лабиринта из книжных тоннелей, извилистого и закольцованного, словно кровеносная система, за маленьким столиком, в зелёном свете тусклой настольной лампы дремала интеллигентного вида старушка с пышным седым пучком на голове.
– Что желаете, молодые люди? – скрипуче поинтересовалась она, когда Сурьма, остановившись перед её столом, вежливо кашлянула.
– Подскажите, можно ли в вашей библиотеке прослушать вот это? – Висмут показал старушке один из звуковых цилиндров.
Та близоруко сощурилась, на несколько секунд задумалась, будто что-то припоминая, а потом кивнула:
– Да, в читальном зале стоит аппарат. Последний раз им пользовались лет пять назад, тогда он был исправен, – и старушка, прежде чем вновь погрузиться в дремоту, достала из кармана и протянула Сурьме белый платочек, обшитый по краям старомодным кружевом: – Возьмите, милочка, пригодится.
Сурьма озадаченно взяла платок и пошла вслед за Висмутом в указанном направлении.
В тесном и узком читальном зале, на дальнем из трёх имеющихся столов (больше сюда попросту не влезло бы), стояла фонографическая машинка, пушистая от покрывавшего её пятилетнего слоя пыли.
– Понятно, зачем платок, – пробормотала Сурьма.
Очистив механизм от пыли, они сели за стол и вставили в держатель первый цилиндр. Висмут несколько раз провернул ручку, заводя аппарат. Машинка вздохнула, щёлкнула и принялась медленно вращать звуковой цилиндр. Раздался шелест и скрип, похожий на шебуршание песка по фарфору. Он длился полминуты, не меньше, и Сурьма, застывшая у стола, словно почуявший утку охотничий пёс, едва не задохнулась, затаив от волнения дыхание. И вдруг откуда-то издалека, как будто пробиваясь сквозь толщу десятилетий, раздался тихий и скрипучий из-за механизма фонографической машинки голос:
– Двадцать пятое апреля восемнадцатого года. Семьсот тридцать восьмой день тщетных моих поисков. Надежда покинула меня ещё на той неделе, а ревматизм всё злее, и наши «прятки», прозванные «экспедицией», смысла имеют всё меньше. Теперь я почти уверен: ждать больше нечего. Пожалуй, пришла пора рассказать всю правду. Если вы, кем бы вы ни были, слушаете эту запись, значит, вы нашли «Ртуть». Хотя прятал я её надёжно (насколько возможно спрятать этакую громаду) и вовсе не там, где нас будут искать. Теперь судьба этой записи (и моя – посмертная) в ваших руках, и я целиком полагаюсь на ваше благородство, надеясь, что вы оставите её в тайне или, ещё лучше, уничтожите. Скажете: зачем же рассказывать правду, ежели не надобно, чтобы её знали? Да, мне не надобно. Она убьёт меня, убьёт по-настоящему, а не только телесно, как, например, вот эта пуля, – на записи отчётливо слышен металлический щелчок, который бывает, когда взводят курок, – но она так измучила меня, изъела всё нутро, что и молчать я больше не в силах. Поэтому сейчас расскажу всё. И буду надеяться на вашу милость. Или на то, что записи эти останутся не найдены…
– Мастер Полоний! – на записи раздался другой голос, молодой и взволнованный, и звучал он будто ещё дальше, чем голос Полония. – Зачем вы взяли револьвер, мастер Полоний?
– Ванадий! – вновь голос Полония. – Ваничка… Завари-ка мне чаю, будь другом! И принеси плед, что-то зябко…
На этом фонографическая машинка щёлкнула, и звуковой цилиндр остановился: запись на нём закончилась.
– Давай следующий! – едва слышно и будто всё ещё не дыша прошептала Сурьма.
Спустя полчаса (ровно столько понадобилось, чтобы отслушать записи на всех цилиндрах) Сурьма вылетела из библиотеки и не разбирая дороги кинулась вниз по тротуару. Следом почти бегом вышел Висмут, настиг Сурьму на углу соседнего здания, поймал за плечо, но она резко сбросила его руку.
– Сурьма! – Висмут перехватил её за запястье и развернул к себе лицом. – Подожди, Сурьма!
Она слабо дёрнулась, пытаясь вырваться, но Висмут не отпустил, и Сурьма вдруг уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Висмут на мгновение замер, но когда её руки кольцом сомкнулись чуть выше его талии, аккуратно обнял её за плечи, утешая.
«Всего лишь по-дружески. Даже по-отечески», – оправдывал он себя, но прекрасно знал, что это было ложью. Хорошо, что уже стемнело, а вокруг – Толуол, улицы которого на ночь пустеют, иначе подобная сцена привлекла бы немало зрителей.
– Зачем? – всхлипнула Сурьма. – Как он мог?!
В её ушах вновь и вновь звучало услышанное перед тем, как запись оборвалась: громкий, похожий на выстрел хлопок и где-то в отдалении – полный ужаса вопль Ванички: «Мастер Полоний! Мастер Полоний, что же вы сделали?!».
– Он же объяснил, – мягко ответил ей Висмут, легонько поглаживая жёсткие рыжие волосы.
– То есть ты его понимаешь?! – гневно вскинула она заплаканное лицо. – Оправдываешь?!
– Нет.
Она вновь уткнулась в его рубашку, а Висмут продолжил гладить её по голове, успокаивая.
Нет, он не понимал её кумира. Но и не осуждал его. По правде сказать, ему сейчас вообще не было никакого дела ни до мастера Полония, ни до его величайшего секрета. Даже после всего, что они узнали там, в библиотеке, Висмуту, как ни стыдно в этом признаться, не было до этих событий, имеющих глобальное научное значение, никакого дела. Потому что рядом, прижавшись, обняв его, безраздельно завладев всеми его мыслями – и не только ими – стояла Сурьма.
– Он не должен был так поступать! Не имел права! – простонала она. – Такие люди, как он… Великие люди не в праве распоряжаться своей жизнью! Потому что она не принадлежит уже исключительно им, их жизнь – уже народное достояние!
– Он не был великим, Сурьма. Он притворялся. Ты же всё слышала.
– Даже думать об этом не хочу! – прошептала она и, отстранившись от Висмута, пошла в сторону вокзала.
Висмут последовал за ней на небольшом расстоянии, давая ей возможность побыть одной, а себе – время опомниться от их внезапной близости, слишком разбередившей его душу.
Хотела Сурьма того или нет – подумать об услышанном ей всё-таки придётся. Она мечтала раскрыть секрет живых паровозов. Что ж, теперь этот секрет – её. И он совсем не таков, каким она его представляла. И теперь именно ей придётся решить, что делать с ним дальше.
Глава 22
– Поэтому сейчас расскажу всё, – с тяжким вздохом произнёс старик, сухой и тонкой, но всё ещё твёрдой рукой зачёсывая назад длинные седые кудри. – И буду надеяться на вашу милость. Или на то, что записи эти останутся не найдены…
Он остановил запись и задумался. С чего начать? С детства, когда отец его колотил почём зря, а матушка плакала, что из слишком мечтательного и слабого здоровьем сына не выйдет никакого толка? С юности, когда его, трудолюбивого и прилежного, но слишком стеснительного студента не воспринимали всерьёз наставники, а однокашники дразнили из-за его нервного тика – очень заметного подёргивания головой? Или с того момента, когда почти двадцать лет назад их с лаборантом Ваничкой разбудил свист и треск, и взрывы, и огонь?
Да, пожалуй, это тот самый момент, та самая отправная точка… Тогда он, никому не известный учёный, жил в глуши, в заброшенной лесной сторожке – на квартиру в городе средств не хватало. Но Полонию было неважно, где жить: он был с головой погружён в очередную научную работу, в исследование, которому, как и всем его предыдущим, предстояло потерпеть неудачу. Он уже предвидел скорый конец этой работы – конец совершенно бесславный – но не мог её бросить. С отчаяньем умирающего хищника он впился в материалы исследования железной хваткой и делал своё дело уже исключительно из упрямства.
Это несправедливо, это в высшей степени несправедливо! Он, посвятивший всего себя науке, пожертвовавший всем ради научных открытий, живший впроголодь, не пойми где, и носивший вечно дырявые башмаки, как какой-то захудалый поэт прежних времён, так ни в чём и не преуспел. Он работал много и самоотверженно, но тщетно. И мысли о собственной никчёмности всё чаще посещали его долгими зимними ночами под заунывные песни ветра.
«Господь всемогущий! Не допусти гибели создания Твоего! Пошли мне знак! Направи стопы мои по правильному пути! Отверзи очи мои и просвети мысли мои, дабы узрел я величие Твоё в непостижимости научного знания и хитроустроенности вселенной! Даруй мне чудо Твоё, доселе неведомое! Позволь быть глашатаем новых открытий! Прославь имя моё в великолепии дел Твоих!» – шептал в подушку Полоний в бессонные тоскливые ночи и на последней фразе всегда путался: чьё имя и в чьих делах требовалось прославить.
И вот, в одну из таких ночей, случилось что-то странное. Под весь этот треск и грохот Ваничка проснулся в ужасе и, завидев из окна языки пламени, решил, что началась война. Но то была не война. То был «Церий» – метеорит, долетевший до Земли и рассыпавшийся метеоритным дождём над лесом, приютившим сторожку Полония и его лаборанта. Полоний воспринял это как знак свыше и, справившись с накрывшим его приступом экзальтации, отправился на поиски всех разбросанных по лесу кусков. Он был уверен: они что-то да значат! Осталось выяснить: что?
Прошёл не один день хитроумных экспериментов, прежде чем он понял, что метеоритные осколки очень странным образом реагируют на его, Полония, энергию. Значит, он не ошибся: «Церий» рассыпался именно над их головами, именно в ночь особо отчаянной молитвы неспроста! И учёный принялся с утроенным рвением изучать внеземные камни.
Но даже когда свойства этого материала были установлены, что с ними делать и как их применить в научной среде, Полоний не знал. Требовалось что-то грандиозное! Но ничего грандиозного в голову не приходило – так, сущий смех.
Мысль ему подал лаборант Ванадий, как-то в разговоре случайно обронивший, что вот бы энергию этого метеорита приноровиться использовать так, чтобы двигать большие механизмы. Может быть, что-то типа мельниц? И тут Полония осенило: паровозы! Достаточно грандиозно, чтобы прославиться и войти в историю, не правда ли?
И он принялся изобретать свои пластины – из сплава металлов и метеоритной руды: такие, чтобы их энергии хватало для движения паровоза, но в то же время было бы не слишком много, иначе её станет сложно направлять и контролировать. На эксперименты ушло несколько лет. Но для Полония они показались неделей: впервые он работал над чем-то действительно важным, способным потрясти всё научное сообщество. Осуществить его, Полония, мечту.
И мечта осуществилась, когда он вместе с помощником Ванадием представил на главной научной конференции страны свои пластины. Они произвели огромное впечатление. Тут же нашёлся меценат, купивший Полонию для экспериментов старый паровоз. И на следующей научной конференции мастер Полоний представлял уже не просто осциллирующие пластины, а свою «Ртуть», которая при помощи пластин и пьезоэлектрического резонатора работала на его человеческой энергии. На следующее утро он проснулся самым известным и самым уважаемым человеком в стране.
Казалось, цель была достигнута: живые паровозы пользовались бешеным спросом; в обществе быстро формировалась ещё одна элитная каста – пробуждающие; мастер Полоний работал не покладая рук и купался во всеобщем почёте и восхищении.
За несколько лет им был создан не один десяток осциллирующих пластин для живых локомотивов, и метеоритный материал – обязательная добавка в сплав пластин – подошёл к концу. Тогда-то и выяснилось, что почивать на лаврах всю оставшуюся жизнь у Полония не выйдет. Ему нужно либо продолжать делать свои пластины, раз уж на них такой спрос, либо выдумать что-то ещё – что-то даже более потрясающее, чем живые паровозы. Иначе, уйди он в тень, от былой славы и всеобщего обожания очень быстро не останется и следа.
Мастер Полоний на такой исход был не согласен. Он слишком долго работал, слишком страстно желал славы, чтобы так просто от неё отказаться. Но сколько бы он ни думал, он не находил возможности удержать её.
Полоний вновь вспомнил про Бога и затянул свои прежние тщеславные ночные молитвы, но теперь уже не просил, а требовал. Тогда Бог послал ему метеорит. Теперь Бог должен дать ему что-то получше, иначе Полоний опозорится. Из-за него – из-за Бога – опозорится, ведь не сам Полоний влез на такую высь, не сам достал этот чёртов «Церий»! Это Бог прославил мастера, так что пусть теперь как-то выкручивается, не давая Полонию упасть в грязь лицом. Полоний не собирается один отвечать за всех!
Но ответа на молитвы не было.
Тогда мастер начал врать газетчикам, что стоит на пороге нового научного открытия, которое потрясёт мир. Нужно было потянуть время, чтобы… чтобы… Чтобы – что? Дождаться озарения? Или ещё одного метеорита?
И мастер Полоний выдумывал научную экспедицию в горы, выдумывал свою научную группу и три поезда, на которых они поедут, а сам со своим бессменным лаборантом Ваничкой, верным, словно спаниель, тайно отправился на противоположный конец страны – в глушь под Толуол. Отправился лишь на «Ртути» с прицепленным к ней единственным вагоном и всё ещё надеялся, что за эти месяцы «экспедиции» с ним случится чудо.
Но чуда не происходило. Здоровье шалило, а Полония вновь начали посещать мысли о фатальном конце. «Уж лучше сгинуть в экспедиции великим учёным на пороге грандиозного научного открытия, чем умереть от болезней и старости проигравшимся неудачником и разоблачённым обманщиком», – нашёптывал чей-то ехидный голос у него в голове, и Полоний с каждым днём всё больше к нему прислушивался.
Однажды он решил окончательно: этот голос, чьим бы он ни был, прав. Вот только уносить с собой такую тяжёлую ношу вранья и притворства Полонию не хотелось. Было нестерпимое желание сбросить этот груз, отмыться, отскоблить его от себя. Ему даже чудилось, что и старые его кости болят исключительно из-за этой тяжкой ноши.
Когда время «экспедиции» вышло, у мастера сомнений не осталось. Он подготовился, но ничего не сказал Ванадию. Он знал, что его помощник всеми силами воспрепятствует. А если заранее не узнает, то потом похоронит его по чести и исполнит всё, что тот велит ему в последней записке, оставленной на столе рядом со звуковыми цилиндрами.
Мастер Полоний ещё раз перепроверил револьвер: чтоб уж наверняка, без осечек – и вставил в фонографическую машинку следующий цилиндр.
