Анастасия Орлова
Увечные механизмы
Глава 11
Лютеция сидела с Празеодимом уже третью неделю, и несносного старикашку теперь было не узнать: он стал покладистым, тихим и довольным. На второй день выходных Висмута начинал, правда, капризничать и требовать то одного, то другого, но капризы его утратили былое злобство в адрес сына и желание задеть его за больное и совершались больше для порядка, поэтому теперь возвращаться домой Висмуту было не так тошно.
Неделю назад его встретил аппетитный запах, доносящийся с кухни. Лютеция выплыла вслед за ароматом из кухонных дверей и, опершись локтем о косяк, произнесла своим низким тягучим голосом:
– Я приготовила тебе рагу. Всё на столе. Оди у себя, уже десятый сон видит.
Висмут растерялся.
– Не стоило. Мы договаривались, что ты будешь кормить только его и тем…
– …что есть, я помню. Но рагу я приготовила для тебя, не для Оди. Мне захотелось. И я недурно кулинарю. Прибавки к моему жалованью это не требует. – Лютеция загадочно улыбнулась.
Ужин оказался отменным! И с тех пор Лютеция завела традицию готовить для Висмута, несмотря на его отговорки. Сама она не ужинала, ссылаясь на то, что ест раньше, пока готовит, но компанию за столом Висмуту составляла. Вот и сейчас она сидела на соседнем стуле, развернувшись к Висмуту вполоборота.
– На службе всё хорошенечко? – спросила Лютеция, щуря томные глаза, словно пригревшаяся на солнышке кошка.
– Да. А у вас тут как, не шалит дед?
Лютеция лениво усмехнулась:
– Как видишь. Со мной не расшалишься. Ты доволен?
– Более чем! Кто бы рассказал – я бы не поверил, что столь разительные перемены возможны едва ли не с первого дня. Что ты с ним делаешь? Заколдовываешь?
– Ублажаю.
Висмут закашлялся, подавившись бульоном, черешневые губы Лютеции расплылись в довольной улыбке.
– Шучу, Вис, шучу. Но в какой-то степени это правда. Такие, как он, привыкли быть в эпицентре жизни и, оказавшись на её обочине, становятся злы на весь мир. Эту злость подстёгивает страх быть ненужным, бесполезным, незаметным и, в конце концов, забытым. Я даю ему внимание, которого он требует. Щекочу его нервишки, заполняя возникшую в его жизни пустоту и недостаток впечатлений. Ну и добавляю капельку лауданума в чай, конечно же, – заговорщически подмигнула она, – но это – секрет.
Висмут усмехнулся.
– Кстати, о секретах, – протянула Лютеция, – что с твоим коленом?
– Что?
– Я вижу, порой ты прихрамываешь на правую ногу. Колено, верно? Что с ним?
– Пуля, – нехотя ответил Висмут. – До сих пор там, в кости, повыше сустава.
– Так и знала, что ты воевал, – довольно проворковала она, – видно и по мускулам, и по выправке. Офицер?
– Старший сержант.
Лютеция неспешно кивнула. Закинув ногу на ногу, она приподняла юбку и извлекла из-за кружевной подвязки маленькую фляжку.
– Я не пью, – ответил на её предложение Висмут, – я ж паровозник, нам нельзя.
– Пить вам нельзя только на работе или перед ней. У тебя завтра выходной, а в выходные вам нельзя напиваться. Но тут, – она поболтала фляжкой, – пара напёрстков совсем не крепкого, на двоих не хватит даже для того, чтобы захмелеть, – и женщина, сделав глоток, вновь протянула флягу Висмуту.
Мгновение поколебавшись, он взял фляжку и чуть пригубил из неё.
– Хорошее, – одобрил.
– У тебя были с этим проблемы, да? – прищурила чёрные, густо подведённые глаза Лютеция.
Висмут бросил на неё напряжённый взгляд, отставил в сторону пустую тарелку.
– Я не осуждаю, – вздохнула она, укладывая голову на скрещённые на столе руки и глядя на Висмута через плечо, снизу вверх, – все мы увечные механизмы, что твои паровозы. Думаешь, я не без греха? Не усмехайся так, я сейчас не о том грехе. Дома у меня целая коллекция. Фляжек – не грехов. Хотя и последних тоже.
– Не представляю тебя пьяной.
– Хм… А я и не напиваюсь. Но поздно ночью, когда возвращаешься в пустую квартиру с работы, для которой ты уже слишком стара и неуместна, согреть может разве что это, – она вновь тряхнула флягой и, сделав глоток, протянула её Висмуту, – потому что кроме этого да работы, которая совсем уже не по мне, и собственного возраста, у меня ничего нет.
Висмут долго молчал, глядя на Лютецию, которая сейчас была совсем иной, не похожей на властную воительницу древних времён. Под всей краской, пудрой, подводкой, помадой, под ворохом блестящих чёрных кудрей пряталась обычная женщина: уставшая, разочарованная, нелюбимая. Слишком сильная для того, чтобы нравиться многим, слишком экстравагантная, чтобы притворяться кем-то другим. Висмут смотрел на неё, а она смотрела в ответ глубокой бархатной чернотой своих глаз, не мигая, не шевелясь, словно статуя всеми забытой богини.
– Я пил два года, – тихо произнёс он. – Беспробудно. Оказался на той самой обочине жизни, бесполезный и ненужный. У меня была неработающая нога, дикие беспрестанные боли, пособие по ранению и бутылка.
– И как выбрался?
Висмут пожал плечами:
– Не сразу.
Лютеция отодвинулась от стола, полностью развернувшись к Висмуту. В молчании, всё так же глядя друг другу в глаза, словно продолжая беззвучный диалог, они отпили ещё по глотку из фляги. Рука Лютеции поднялась по плечу Висмута, пальцы взъерошили его волосы. Женщина придвинулась к нему совсем тесно, бедром к бедру, окутывая спелым ароматом красного винограда, но Висмут не отстранился. Ее ладони скользнули в полурасстёгнутый ворот его рубашки и сомкнулись сзади на шее под воротником, а черешневые губы уверенно, но очень нежно коснулись губ Висмута, и он ответил на этот долгий, неторопливый, чувственный поцелуй.
– Поднимемся в твою спальню? – прошептала Лютеция.
– Нет.
– Можно и здесь. – Она принялась расстёгивать его рубаху, но он удержал её руку.
– Нет, Лютеция.
– Нет? – Она чуть отстранилась, широкая бровь удивлённо выгнулась. – Я умею быть ласковой. И я не возьму с тебя денег.
– Тем более, – Висмут вздохнул. – Я пожалею о своём решении, как только ты уйдёшь. Но оно верное, – тихо ответил он, глядя в черноту её глаз. – Для нас обоих.
– Ты ведь не пренебрегаешь услугами девушек моей профессии. – Не вопрос – утверждение.
– Сейчас не те обстоятельства.
Лютеция разочарованно опустила ресницы.
– Что ж, ты и правда пожалеешь о своём решении! – Кисло улыбнувшись, она поднялась со стула и легонько похлопала Висмута по плечу. – Оно огорчительное. Для нас обоих. Доброй ночи, Вис.
***
После того разговора с Висмутом в будке машиниста Сурьма много думала. Думала не только о его словах, но и о том, как они изменили её отношение к нему. Она увидела в нём человека чуткого, мудрого, готового поддержать. Такой не посмеётся над её мечтами. И ей, впервые после исчезновения Никеля, захотелось поговорить о них, с кем-то ими поделиться. Однажды она рассказала Висмуту и о коричневом блокноте, и своём восхищении мастером Полонием, и о стремлении работать на «Почтовых линиях», чтобы накопить денег и отправиться на поиски его экспедиции.
– Когда-нибудь я обязательно сделаю это: найду её и прославлюсь на всю страну, – улыбнулась Сурьма, защёлкивая замочек своего саквояжа.
За разговором они засиделись после работы в подсобке дольше обычного, и остальная бригада уже давно разошлась по домам, погасив все лампы, кроме единственной, тускло светившей над выходом.
– Громкая слава только мешает, – заметил Висмут. – Ты любишь живые паровозы и жаждешь приключений, свободы – разве нет? Известность будет тебя лишь сковывать и тормозить.
– Я жажду стать кем-то в обществе! – воскликнула Сурьма. – Я устала притворяться и вечно доказывать, что я чего-то стою! Хочу на самом деле быть тем, кем должна, кем заслуживаю! Чтобы можно было с честью смотреть в глаза людям, а не прислушиваться к шепоткам за собственной спиной.
– Общество требует притворства, Сурьма. Полного соответствия определённым правилам. Но ни один живой человек не может отвечать им всем – правил слишком много. Поэтому всегда найдётся кто-то, кто будет шептаться за твоей спиной, для кого ты окажешься в чём-то неправильной. Но чтобы быть счастливой, не нужно во всём быть правильной, – важнее быть настоящей. Поэтому рано или поздно тебе придётся выбирать: следовать за общественным мнением или за собственным сердцем.
– Это мы ещё посмотрим! – усмехнулась Сурьма. – Говорят, что победителей не судят. И если я действительно достигну таких высот, никто не осмелиться сплетничать обо мне.
Висмут улыбнулся устало и немного грустно:
– Счастье – странная птица, Сурьма. Не всегда его гнездо находится на самом высоком пике. Иногда оно и проще, и ближе, чем кажется.
***
В этот день ничего не предвещало каких-то особенных событий. Утро было самое обычное, какое случается в конце июня: с воздухом, до духоты прогретым с самого восхода, с запахами горячего камня мостовой и лошадиного пота, со звонким теньканьем воробьёв, прячущихся в тени жидких кустиков или купающихся в золотой пыли.
Сурьма, как обычно, пришла на службу, как обычно, на предсменное собрание в их подсобку спустился господин начальник с пачкой техлистов под мышкой, как обычно, раздал всем задания. У них вновь был живой паровоз, и это Сурьму несказанно обрадовало.
– И последнее, – сказал господин начальник, – у нас крупный заказ на три живых паровоза для «Почтовых линий».
У Сурьмы ухнуло сердце.
– Наши ресурсы закончились, придётся ехать в командировку на кладбище паровозов, – продолжал начальник, – отыскать подходящие, перегнать их сюда. А здесь уж отремонтируем, доделаем, что там потребуется. Господин Висмут? – Начальник вопросительно глянул на машиниста.
– Сделаем, – кивнул тот.
– Я знаю, твои обстоятельства не предполагают таких долгих отлучек, но у машиниста из второй бригады слишком мало опыта для такого перегона, к тому же он не знает маршрут и не вполне представляет требования к локомотивам «Почтовых линий», а ты по этому маршруту на их поездах треть жизни проездил.
– Мои обстоятельства мне не помешают, господин начальник.
– Вот и славно. Отправление через неделю. Возьмёте наш живой локомотив и вагон, который с кухней и двумя комнатами. Путь долгий.
– Так мы едем на толуольское кладбище? – не сдержала восторга Сурьма.
Господин начальник строго на неё глянул, сделал выжидательную паузу.
– О вас, госпожа диагност, речи нет. Пробуждающим поедет Литий.
– Что?! Как же так?! Это шутка такая?
– Я похож на шутника? – Бровь господина начальника, отвечающая за замечания, шевельнулась.
– Но я же в четыре раза сильнее Лития! Он не сможет гнать паровоз весь день, ему придётся чаще восстанавливаться, и времени уйдёт в четыре раза больше! И потом – это же заказ для «Почтовых линий», и он может стать для меня…
– Госпожа диагност! – чуть повысил голос начальник. – Я бы предпочёл не обсуждать это при всей бригаде, но раз вы настаиваете… Даже с вашими талантами путь займёт не меньше двух недель. Как вы себе это представляете: юная незамужняя девушка наедине с посторонним мужчиной столько времени, большую часть которого вы проведёте среди безлюдных степей? Простите, но у меня в штате нет престарелых компаньонок для подобных случаев!
– Здесь я в первую очередь – пробуждающая, а не «юная незамужняя девушка»! – захлебнулась возмущением Сурьма.
– А я здесь в первую очередь – руководитель, принимающий решения и отвечающий за своих служащих, и спорить со мной не входит в ваши должностные инструкции! – строго сказал начальник и пошёл к выходу.
– Значит, вы должны отвечать не только за меня, – дерзко донеслось ему в спину, – но и за Висмута. Если вы можете за него поручиться, о чём тогда беспокоиться? А если нет – то что же он тогда здесь делает? Да и вообще – он мне в отцы годится, просто смешно о чём-то тут переживать!
В подсобке повисла вибрирующая, словно пьезоэлектрический резонатор, тишина. Замерли все: господин начальник – вполоборота, уставившись на Сурьму, Висмут – опустив глаза, остальные технеции, которые спешили покинуть помещение, чтобы не стать невольными свидетелями скандала – в дверях, склонив головы и украдкой бросая взгляды то на пробуждающую, то на начальника.
– Я, госпожа диагност, – тихо просвистел начальник, и Сурьме почудилось, что из его ноздрей вырвалось облачко гневного пара, – головой готов поручиться за господина Висмута. Но есть такая вещь, как молва. И я не собираюсь ни плодить сплетни, ни ставить своих служащих в неловкое положение, пусть даже у некоторых из них недостаёт ума понять всю его щекотливость в глазах общества. Разговор окончен. Займитесь работой, вас ждёт живой локомотив.
Господин начальник вышел из подсобки, и за ним следом, не поднимая голов и стараясь не шуметь, потянулись технеции. Висмут остался стоять на месте, скрестив руки на груди и глядя себе под ноги. Сурьма видела его краем глаза, но посмотреть ему в лицо не решалась. Щёки её залились жгучим румянцем, горло сжало таким сильным спазмом, что даже дышать удавалось с трудом.
Они молчали с минуту, а потом Висмут, не сказав ни слова, ушёл, оставив Сурьму наедине с её растрёпанными чувствами. Она ещё какое-то время стояла посреди опустевшей подсобки, уронив руки, понурив голову. Сурьма и сама не понимала, что же терзает её больше: стыд за такую некрасивую сцену, злость на начальника или то, что она, скорее всего, сильно обидела Висмута, хоть и совсем того не хотела. А теперь он ждал её в локомотиве на прогонном пути, и она выскребала из потаённых уголков своего сердца остатки смелости, чтобы пойти туда и посмотреть ему в глаза.
***
Когда Сурьма, стиснув зубы, поднялась в будку машиниста, Висмута там не оказалось. Волна облегчения моментально сменилась дрожью в коленях и отчаянием едва ли не до слёз: если после подготовки локомотива к прогону он ушёл с рабочего места, чтобы лишний раз с ней не пересекаться, значит, всё чертовски плохо!
Она села на пол, открыла ПЭР, взяла в руки разноцветные проводки. Пальцы мелко дрожали. В таком состоянии не стоило бы входить в контакт с паровозом, но она справится, она же профессионал! Сурьма глубоко вздохнула, сглатывая непролившиеся слёзы, и принялась подключать резонатор.
В конце концов, в её словах не было ничего оскорбительного! Ведь Висмут и правда едва ли не в отцы ей годился – убеждала она себя, рассматривая каждое произнесённое слово в отдельности, словно малину, аккуратно взятую из блюдечка двумя пальцами и просматриваемую на свет. Слова как слова. Ничего оскорбительного! Но если сложить их вместе, выходило что-то очень скверное. И дело было даже не в них – слова были не виноваты. Дело было в том, как они были сказаны. Как их произнёс её гнусный, бестолковый язык!
Сурьма прикрепила к вискам клеммы, надела перчатки, вновь тягостно вздохнула.
Конечно, ей случалось дерзить и раньше. Иной раз она даже гордилась своим острословием, особенно когда приходилось отстаивать свои права, как сейчас. Но отчего-то сейчас было по-другому. Во-первых, Висмут был не виноват, но оказался униженным при всей бригаде и начальнике. Во-вторых, он этого не заслужил, а Сурьме вдруг стало совсем не безразлично то, что он о ней думает и как к ней относится. В глубине её души морской медузой пульсировало горькое, удушающее чувство, что она теряет что-то важное, что-то очень ценное, даже не успев обрести это.
Паровоз откликнулся не сразу и с каким-то злым, хриплым скрежетом, словно она потревожила его в тот момент, когда замученный и уставший не-зверь лёг наконец умереть.
Сурьма услышала шаги по железной лестнице: в будку машиниста кто-то поднимался. Сердце ухнуло, паровоз огрызнулся лающим лязгом.
Внутрь вошёл Висмут, протиснулся мимо Сурьмы, занял своё кресло и углубился в изучение какой-то бумажки, которую он принёс с собой. Сурьма почувствовала, что теперь у неё дрожат не только руки, но и губы. Её дрожь по проводам через резонатор текла в сердце локомотива и нервировала и без того раздражённый паровоз ещё больше. Возможно, именно поэтому он так быстро раскочегарился.
– Не-зверь готов, можно работать, – едва слышно пролепетала Сурьма, не поднимая глаз на Висмута.
Тот кивнул, сложил свою бумагу в несколько раз и убрал во внутренний карман жилета, потом выставил реверс на ход вперёд и открыл цилиндропродувательные краны. Из-под поезда с шипением вырвалось облако белого пара. Висмут дал гудок отправления, перевёл ручку крана машиниста в положение отпуска тормозов и открыл регулятор, впуская пар в цилиндры.
Как только локомотив тронулся с места, Висмут вернул рычаг в прежнее положение, чтобы не разгоняться слишком быстро, и постепенно добавлял пара в паровые цилиндры. Им нужно было набрать высокую скорость, чтобы проверить работу пластин, и Сурьма по проводам резонатора, так же постепенно, вливала в железное сердце локомотива свою энергию. Но та не струилась легко и полётно, как обычно: сейчас она вырывалась неровными сильными толчками, словно кровь из разорванной вены. И это плохо сказывалось на паровозе.
Висмут перевёл рычаг, впуская меньше пара на ход цилиндра, но локомотив продолжал неистово дёргать вперёд, словно собака на цепи. Висмут бросил на Сурьму вопросительный взгляд.
Она прикусила губу, изо всех сил стараясь выровнять или хотя бы приглушить потоки, но эти старания давали обратный эффект. Паровоз шипел и грохотал, разгоняясь до предельной скорости на замкнутом кольце прогонного пути, словно разъярённый бык, летящий на красную тряпку.
– Сурьма! – позвал Висмут, перекрикивая шум, но та лишь крепче зажмурилась.
Она знала, что он хочет ей сказать. И она пыталась это сделать, но тщетно.
– Сурьма, сбавляй! – Висмут понижал давление в магистрали, но оно продолжало ползти вверх, и паровоз гнал всё сильнее, утопая в клубах пара и шипении клапанов.
Рельсы под ним протяжно взвыли, колёса начали скользить и искрить. Висмут сбавил подачу пара на минимум, но и это не помогло. Тогда он перешёл к экстренному торможению: дёрнул ручку крана машиниста до упора, закрыл регулятор, но не успел применить песочницу. Металлически взревев, локомотив дёрнулся, слетел первой колёсной парой с рельсов, запнулся, протащился ещё несколько метров по путям практически юзом, визжа железом и разбрасывая вокруг снопы искр.
Будку машиниста тряхнуло с такой силой, что Сурьму отбросило к двери, Висмута выбило из кресла, подкинуло вверх, приложив виском об один из водопробных краников, и он рухнул на правое колено. Боль прошибла от ноги до самого мозга, зазвенела в ушах разбившимися стёклами, но за общим грохотом и лязгом его крик был не слышен.
– Чёрт возьми, Сурьма!
Когда локомотив остановился, а лязг стих, он с трудом сел, привалившись спиной к стене и закрыв глаза, перед которыми всё ещё мерцали красно-золотые искры. По скуле и шее из рассечённого виска за воротник текла горячая струйка крови, впитываясь в белую ткань рубашки.
Сурьма на четвереньках спешно подползла к нему.
– Ты ранен? Висмут, чёрт тебя дери, ты ранен! – на грани отчаяния выкрикнула она.
Он приоткрыл один глаз. Сурьма потеряла свой цилиндр, волосы её растрепались, белоснежная рубаха испачкалась, а на подбородке наливался синяк, – ударилась о панель питания пластин. Её руки белыми птицами беспомощно порхали вокруг его лица, желая вытереть струящуюся кровь, но не находя – чем.
– Это всё из-за меня! – Голос сорвался, по щекам покатились слёзы.
– Со мной порядок, – произнёс Висмут откуда-то из вязкой сердцевины засасывающей его боли и эпицентра красно-золотистого водоворота. – Ты как?
Вместо ответа Сурьма приложила два пальца к его шее, пытаясь нащупать пульс. Рука у неё была ледяная.
– Сурьма, – он поймал её ладонь в свои, – я разговариваю. Следует полагать, что я жив. И даже в сознании. Проверять сердцебиение – лишнее.
Сурьма замерла, как была – на коленях, не в силах ни что-то вымолвить, ни освободить свою руку. Ладони Висмута были тёплые, шершавые от застарелых мозолей и рубцов, оставшихся от давних ожогов. Они помнили ещё угольные паровозы и наверняка были знакомы с оружием, но сейчас держали нервно подрагивающие пальцы Сурьмы мягко и бережно, словно дикую птаху, по ошибке залетевшую в комнаты.
– Всё хорошо, – сказал он, ободряюще сжав её ладонь, – всё хорошо. Обычное дело.
– Какого дьявола?! – прогремело из-за двери, которая тут же распахнулась, явив грузную фигуру господина начальника. – Что за мракобесие вы тут устроили, госпожа пробуждающая? Вам разве неведомы скоростные нормативы на прогонном пути?
– Да, господин нач…
– Тогда какого дьявола вы ими пренебрегаете?!
– Моя вина, – вмешался Висмут. – Простите, господин начальник, это полностью моя вина. – Цепляясь за арматуру парового котла, он с трудом поднялся на ноги под опешившим взглядом начальника. – Нам нужна была максимально допустимая скорость, которую, со своей стороны, и держала госпожа пробуждающая. Это я не успел вовремя сбросить давление. Я не справился с управлением. Прошу объявить мне дисциплинарное взыскание по всей строгости.
Господин начальник моргнул, перевёл недоверчивый взгляд с Висмута на Сурьму и обратно.
– Я сам решу, чего тебе объявить, – проворчал он, – после обеда ко мне в кабинет! – и, напоследок строго глянув на Сурьму, ссыпался вниз по железной лестнице.
– Тебя же уволят! – дрожащим голосом прошептала Сурьма, когда господин начальник отошёл от покосившегося паровоза на почтительное расстояние.
– Я разберусь, – спокойно ответил Висмут.
Они встретились взглядами, и оба на несколько секунд словно застыли, а потом Сурьма всхлипнула и, не в силах более сдерживаться, разрыдалась так горько и искренне, так безысходно, как умеют плакать лишь дети.
– Ну что ты, – пробормотал Висмут, осторожно погладив её по плечу, – всё же нормально, все целы.
– Я отврати… тельная, мер… зкая, гадкая, – хватая ртом воздух, перечисляла она.
– Ты промахнулась. Со всяким бывает.
– Да я не о паровозе! – едва ли не выкрикнула Сурьма, но сразу сбавила тон. – Я о том… о том, что ска… сказала утром. Про тебя. Я не то имела… Я не хотела… обидеть… Прости м-меня! – Она спрятала лицо в ладони и расплакалась с новой силой.
Висмут мягко привлёк её за плечи к себе. Близко, слишком близко. Настолько близко, что полагалось возмущённо его оттолкнуть, но Сурьма лишь уткнулась в его плечо, заливая слезами рукав пропахшей креозотом рубашки. Его ладонь замерла на её затылке, повыше полуразвалившегося пучка.
– Перестань, Сурьма, – мягко прозвучало над её ухом, – всё хорошо.
– Я не стою того, чтобы заступаться за меня, – прошептала она в его плечо, чуть успокоившись, – я пойду к господину начальнику и расскажу, как всё было на самом деле.
– Тогда у тебя не останется шансов поехать в эту командировку, – тихо ответил он, достав из жилетного кармана белоснежный платок и протянув его Сурьме.
– У меня их и так не осталось, – всхлипнула она, промокая предложенным платком покрасневшие веки, но всё ещё не отступая от Висмута, по-прежнему прижимаясь виском к его плечу.
Потому что если бы отступила, пришлось бы посмотреть ему в глаза.
– Я так не думаю, – ответил Висмут.
Чуть отстранив от себя Сурьму, он достал из внутреннего кармана жилета сложенный в несколько раз листок и вложил в её ладонь.
– Ты ведь по документам числишься не диагностом, а диагностом-пробуждающей, верно?
