Анастасия Орлова
Увечные механизмы
Глава 25
– Семиминутное опоздание, – сверившись с карманными часами, сказал Висмут, когда они прибыли на вокзал Этена. – Ты молодец, Сурьма. Мы практически нагнали отставание из-за простоя. Спасибо тебе.
– Молодец не только я, – довольно усмехнулась Сурьма, снимая перчатки и выключая резонатор, – одна бы я не справилась. Мы отличная команда, Висмут! – Закрыв ПЭР, она поднялась со своего кресла и подошла к Висмуту, ждавшему её у дверей. – Мне ещё ни с кем не было так легко, – сказала, понизив голос, – и я сейчас не только о работе. Так что это тебе спасибо. И за поддержку, и за то, что выслушиваешь меня, и… за всё, в общем. – Её губы тронула робкая улыбка, а взгляд уткнулся в мыски собственных ботинок. – Знаешь, я даже рада, что Никель сбежал… Нет, я, конечно, до сих пор зла на него: он меня бросил, как он мог?! Но не сделай он этого, мы с тобой не познакомились бы. Я рада, что знаю тебя, Висмут. – Она вновь посмотрела ему в глаза, и её ладонь легла на его запястье. – Хоть мне всё ещё немного стыдно за себя прежнюю, за то, как началось наше знакомство… Но хорошо, что оно всё-таки состоялось.
Висмута не отпускало ощущение, что Сурьма набирается смелости что-то ему сказать. Что-то, что говорить не следовало бы. Поэтому он деликатно высвободил свою руку из-под её пальцев и открыл дверь будки машиниста.
– Пойдём? Сдадим документы и ещё успеем где-нибудь поужинать.
– Может, снова сходим в то место? – спросила Сурьма. – Ну, с огненным представлением. Обещаю, что пить ничего не буду! Ни капельки! – рассмеялась она, поймав шутливо-недоверчивый взгляд напарника.
И они вновь пошли в тот кабак под открытым небом, и Сурьма опять заказала рёбрышки в малиновом варенье, и хлопала жонглёрам, и кричала что-то восторженное вместе с остальными зрителями, когда артисты выполняли особенно сложный трюк, и обменивалась улыбчивыми взглядами с сидящим рядом Висмутом, и была счастлива. А поздним вечером, когда они возвращались к поезду, в груди словно протянуло сквознячком: этот вечер закончился и вряд ли когда-нибудь повторится.
– Жаль, что нельзя выбрать какое-то мгновение и провести в нём всю оставшуюся жизнь, – вздохнула Сурьма.
– И тебе не надоело бы бесконечно переживать одно и то же?
– Некоторые вещи не могут надоесть. Например, счастье.
– Но ощущения могут притупиться, потерять свою остроту и свежесть, – возразил Висмут.
Сурьма задумчиво нахмурилась.
– И всё равно жаль, что нельзя выбрать какой-то конкретный момент и хотя бы изредка попадать в него, переживая заново, – ответила она.
– Мы не можем выбрать момент, в котором жить, но мы можем выбрать, как жить в тот момент, который у нас есть, – сказал Висмут будто не Сурьме даже, а самому себе, – и может быть, наш выбор сможет приблизить имеющийся момент к желаемому. Если только у нас достанет смелости этот выбор сделать…
Они вошли в вагон и остановились в коридоре. Из кухни доносилось тихое посапывание Рутения, а из купе Висмута – вкрадчивый храп Празеодима.
– Спасибо тебе, Висмут, – прошептала Сурьма совсем тихо, почти одними губами, чтобы никого не разбудить, – это был чудесный вечер.
Он улыбнулся в ответ – немного печально, как показалось Сурьме. В неярком, приглушённом до минимума сливочно-жёлтом свете керосинового фонаря не видно было обычных лучиков-морщинок в уголках его глаз, да и самих глаз в тени ресниц тоже почти не видно.
– Я тоже рад, что знаю тебя, Сурьма.
Её взгляд опустился на его губы, и непрошеное, почти преступное любопытство прошило её мысли, словно спущенная с тетивы стрела: «Наверняка его поцелуй совсем не похож на поцелуй Астата! Интересно, какой же он на вкус?»
Сурьма вздрогнула всем телом и быстро отвела взгляд.
– Спокойной ночи, – сказал ей Висмут, и она вновь против воли глянула на его губы.
– Добрых снов! – Сурьма улыбнулась натянуто и торопливо, а потом быстро скрылась в своём купе.
Закрыв дверь, она прижалась к ней спиной и несколько раз вдохнула как можно глубже и медленней.
«И всё-таки жаль, что тогда так и не узнала, какой же…»
Сурьма тряхнула головой, прогоняя из неё ехидный голосочек, – так резко, что стукнулась затылком о дверь.
«И поделом! Меньше всяких глупостей надо думать!» – пожурила она сама себя, потирая ушибленное место.
«И всё-таки – какой на вкус?..»
***
День был пасмурным и прохладным, но дышалось гораздо легче, чем всю предыдущую дорогу, и на Сурьму напала разговорчивость. Она щебетала без умолку, и Висмут, который был сегодня задумчивей обычного, слушал её вполуха, а иногда и не слушал вовсе, погружаясь в свои невесёлые размышления.
– Висмут! – требовательно окликнула его Сурьма, и он понял, что вновь потерял нить разговора и, видимо, пропустил какой-то вопрос. – Да что с тобой? Опять колено?
– Нет.
– Тогда отчего такой вид?
– Какой?
– Как будто ты пятизначные числа в уме перемножаешь. Я тебя утомила?
– Нет, Сурьма, нет, – как можно мягче улыбнулся он. – Прости, я отвлёкся.
– У тебя точно всё в порядке?
– Да.
– А куда ты второй день подряд пропадаешь перед выездом?
– Я… Мне нужно было отправить телеграмму с привокзальной почты.
– Висмут, – Сурьма серьёзно сдвинула брови, – мы с тобой друзья. Ты же знаешь, что можешь сказать мне всё что угодно? Если тебя, например, что-то гнетёт или тревожит. Может, помочь я буду и не в силах, но выслушать смогу всегда. Иногда это необходимо: с кем-то поделиться. Некоторые вещи держать в себе просто опасно!
Висмут бросил на неё внимательный взгляд. «А что, если… рассказать?» – заточенным лезвием мелькнуло у него в голове, но Висмут безотлагательно изгнал эту мысль, даже приглядываться к ней не стал. Некоторые тайны лучше держать при себе, не перекладывать их с больной головы на здоровую, как это сделал мастер Полоний.
Но оставаться для Сурьмы тем, кого она хочет в нём видеть, к кому привыкла и кем он ей нужен, он тоже больше не может. «Нужно потерпеть ещё два дня. Ещё два мучительных дня этой поездки, и всё закончится. То, что и начинаться-то не должно было…»
***
Прибыв в Фениламин, Сурьма твёрдо вознамерилась прогуляться по вечернему городу, в который в прошлый приезд выйти не удалось. Висмут отговаривать не стал. Он сдал все необходимые документы, осмотрел паровоз, переоделся и теперь ждал, прогуливаясь возле вагона, пока Сурьма наведёт марафет. Непроизвольно замер, едва ли не раскрыв рот, когда она, лучащаяся счастливой улыбкой, вышла на перрон в том самом васильковом платье с белым корсетом. Воспоминания нахлынули, подступили к самому горлу, закупорив гортань, на мгновение лишив и воздуха, и голоса.
– Я готова! – радостно сообщила Сурьма. – Что? – нахмурилась, неверно истолковав замешательство напарника. – Ах да! Эти дурацкие веснушки… Я совсем забыла! – озарило Сурьму. – Сейчас всё исправим! – сказала она, вытаскивая из сумочки серебряную пудреницу.
– Не надо. – Висмут уверенно, но мягко перехватил за запястье её руку с пуховкой.
– Но почему? – удивилась Сурьма. – Веснушки чрезмерно простят.
– Кто тебе такое сказал?
– Астат.
В глазах Висмута промелькнула неясная тень досады и враждебности.
– Он ошибся, – в голосе послышалась граничащая с презрением прохладца, и предназначалась она не Сурьме, – они тебе очень идут.
– Ты так считаешь? – без доли кокетства обрадовалась Сурьма.
– Я в этом уверен.
Тихонько клацнула закрывшаяся серебряная пудреница.
– Тебе правда нравятся? Разве их не слишком много?
Висмут улыбнулся:
– Правда нравятся. Все вместе и каждая в отдельности. Ни одна не лишняя.
Сурьма заливисто рассмеялась и взяла Висмута под руку:
– Пойдём?
«Ты мне вся нравишься, дурочка, от макушки и до пяток. Ты мне слишком сильно нравишься! Настолько, что быть рядом с тобой невыносимо больно, особенно когда ты так близко, как сейчас, когда ты прикасаешься ко мне… Но если бы я мог заморозить эти мгновения, оставшись в них навсегда!..»
– Сурьма? – крикнули за спиной. – Сурьма!!!
Они обернулись одновременно.
– Никель! – воскликнула Сурьма и бросилась на шею молодому человеку в жилете технеция. – Как ты тут оказался?!
– Я здесь работаю! А ты?
– Я тоже! – и она радостно расхохоталась. – Не на вокзале, конечно, но – проездом по работе!
Пока эти двое обменивались краткими, переполненными восторгом репликами, Висмут разглядывал Никеля. Внешне юноша не слишком-то походил на сестру: он был долговяз – выше её на голову, лицо более вытянутое, подбородок острее, все краски – от волос до глаз и веснушек – бледнее, чем у Сурьмы. Но поведением они были очень похожи: своими импульсивными жестами, эмоциональной мимикой, смехом…
– Это мой новый напарник Висмут! – Его имя, произнесённое Сурьмой, и её прикосновение к его руке, выдернуло Висмута из задумчивых наблюдений. – Висмут – это мой брат, Никель!
Никель пожал Висмуту руку, и проницательные, с лисьей хитринкой, светло-голубые глаза прощупали нового знакомого не хуже охраны на главном дивинильском вокзале. Висмуту показалось, что парень за эти пару секунд успел что-то заметить и сделать какие-то выводы. Потом Никель перевёл всё такой же инспектирующий взгляд на сестру и лукаво прищурился.
– Я закончил на сегодня. А вы здесь на ночь, верно? Предлагаю поужинать.
– Ты зовёшь в гости? – обрадовалась Сурьма.
– Я угощу вас ужином в отличном кабаке. Видишь ли, моя жена слегка недомогает, поэтому ложится пораньше, не хотелось бы её беспокоить.
– Она больна? – насторожилась Сурьма.
– Н-н-нет, – замялся Никель, и щёки его заалели румянцем. – Это… видишь ли… временное недомогание.
Сурьма секунду поразмыслила, буравя брата пристальным взглядом, но тот больше ничего не сказал, лишь приподнял бровь и уголок рта. Однако сестра его поняла.
– У меня будет племянник?!
– Или племянница.
– Вот здорово!
– Только мами не говори пока, пожалуйста! – попросил Никель
– О, я – могила! Как бы тяжко это ни было! Но мне-то ты мог бы весточку прислать! На адрес мастерских, если боязно, что мами вскроет почту.
– Ладно, не дуйся, я тебе сейчас всё-всё расскажу, идёт? И чернила тратить не придётся – посмеялся Никель. – Ну что, пойдёмте ужинать?
– Вы идите, – кивнул Висмут, – я поужинаю в вагоне. Вам двоим есть о чём поговорить.
Никель бросил на него благодарный взгляд – он явно хотел пообщаться с сестрой без посторонних.
– Я верну Сурьму не позже одиннадцати, – пообещал он. – На котором пути ваш паровоз?
***
Близнецы устроились у окошка в тихом уголке харчевни и так заговорились, что даже забыли подозвать человека, чтобы заказать ужин. В результате, выждав больше часа, к ним подошёл сам хозяин и вежливо уточнил, не желают ли они чего-нибудь откушать или хотя бы испить, потому как если не желают, то, увы, долее им здесь оставаться не следует.
За окном стемнело, но до одиннадцати было ещё достаточно времени, а уж предметов для разговора – и подавно.
Никель с удовольствием слушал сестру, доедая свою порцию тушёной картошки с мясом и пряными травами, и в свете керосинового светильника, стоящего между ними в центре стола, его глаза сверкали всё лукавее.
– Я смотрю, всё-таки нашёлся тот, кто превратил твоё сердце в бокал игристого, да? – многозначительно подмигнул он, когда Сурьма закончила очередную историю. – И это – не Астат, кто бы мог подумать!
– Что ты имеешь в виду? – не поняла Сурьма.
– Помнишь тот наш разговор? Ты спрашивала…
– Это я помню, – перебила Сурьма, – но не понимаю, к чему ты об этом сейчас?
– Ну как же? Я только и слышу: «Висмут то, Висмут это…». Раньше моя сестричка с таким воодушевлением могла болтать только о паровозах! Ну или о мастере Полонии. А сейчас вот – о новом напарнике. Но уже не как о Полонии – фигуре почти мифической, а как о мужчине – реальном, земном и… близком, – улыбнулся Никель.
– Да ты бредишь, – разом посмурнев, глянула на него Сурьма. – Я рассказываю тебе о работе, потому как всё самое интересное именно там, а дома ничего нового не происходит. Ты же слышишь что-то своё.
– Это ты «слышишь что-то своё», что тебе удобнее, – парировал Никель, – а я замечаю все эти переливы в твоём голосе и как сбивается дыхание, когда произносишь его имя. И как ты на напарника своего смотрела, я тоже заметил. И уж было подумал – Астату дала отставку, но вижу, что и не собираешься…
– Конечно, не собираюсь! Как можно? Да и с чего бы?!
– С того, что ты его не любишь. Даже нет: с того, что ты любишь другого.
– Ты чего несёшь?! – возмутилась Сурьма. – Что ты там себе напридумывал? Переливы какие-то, пузырьки! – В её голосе настолько отчётливо послышались нотки госпожи Кельсии, что у Никеля аж волоски на задней стороне шеи зашевелились.
– Да тут и придумывать не надо, – пожал он плечами, – эти пузырьки у тебя едва ли не из глаз сыплются, когда ты на него смотришь! У него, кстати, тоже.
– Ты несёшь чушь! – фыркнула Сурьма. – Мы друзья – и только!
В ответ брат лишь хохотнул, собирая кусочком горбушки подливку со дна круглобокой миски.
– Тебе всё показалось, – с нажимом произнесла Сурьма, но в её нарочито-пренебрежительном тоне промелькнули нотки паники, а взгляд потемнел, словно окна занавесили непроницаемыми для света портьерами.
– Ты, Сурьминушка, сейчас как в детстве: уткнулась лицом в подушку и думаешь, что хорошо спряталась, раз тебе самой ничего не видно. Но как бы крепко ты ни зажмуривалась, исчезнуть не получится. Как не получится и аннулировать что-то, лишь упрямо этого не замечая или называя другим именем. – Никель отодвинул свою опустевшую миску в сторону и, облокотившись на стол, уставился поверх светильника на сестру. – Он не друг тебе, Сурьма. Ты и сама это чувствуешь. Ну скажи: вот те самые пузырьки – они есть, когда он рядом? Когда ваши взгляды встречаются, руки соприкасаются. Ну?
Отблески пламени плясали в темноте её глаз, смотрящих из-под полуопущенных ресниц остро, обвиняюще и беспомощно, как смотрит пойманный за шкирку котёнок, упрямо вцепившийся в утащенный со стола кусочек.
– Не то слово, – наконец едва слышно прошептала она. – Но, – голос стал громче, а взгляд потеплел, словно она обнаружила лазейку из своей ловушки, – с чего ты взял, что это именно любовь? И не смотри на меня так, будто я перепутала пьезоэлектрический резонатор с фонографической машинкой!
– Примерно это ты и сделала, – спокойно ответил Никель. – Я понимаю: когда всё впервые – разобраться сложно. Но то, что с тобой сейчас происходит – это любовь, уж поверь. А никак не какое-нибудь несварение.
Сурьма уткнулась взглядом в свою недоеденную и уже остывшую порцию.
– Разорви помолвку, сестричка, – Никель протянул руку через стол и ласково сжал ладонь Сурьмы, – Астат не сделает тебя счастливой!
– Я не могу, – прошептала она одними губами, – у нас долги… Мами никогда не смирится… Все узнают о наших проблемах… Да и что люди скажут, если…
– Не людям жить твою жизнь, Сурьма! – перебил её Никель. – Значит, не им и решать.
Они замолчали и минуту сидели в тишине. Никель не сводил глаз с сестры, а она, наоборот, не поднимала на него взгляда, но и руки не забирала.
– Это договор отцов, а не твоё обещание, – продолжил Никель. – А чтобы раздать долги, родителям достаточно продать особняк и купить дом поменьше, в районе попроще. Поговори с отцом. Я уверен, он поймёт. Ведь твоё счастье гораздо дороже любого дома!
– А если не поймёт? – всё так же тихо спросила Сурьма у своей тарелки.
– Ну тогда… тогда… Да что бы он там ни ответил, как бы ни отреагировал – это твоя жизнь, Сурьма! Неужели ты готова сломать её в угоду чьему-то мнению? По чужой указке? Борись, сестричка! Если уж и совершать ошибки, так свои собственные! Я на твоей стороне и всегда готов поддержать!
Сурьма поджала губы, высвободила свои пальцы из ладони брата.
– Хорошо же ты меня поддерживал эти месяцы! – В голосе прозвенела обида. – Сначала сбежал, бросив меня, а теперь окончательно выбиваешь землю из-под ног, рушишь привычный мне мир и отбираешь нелепыми домыслами того, кто занял твоё место!
– Я никого у тебя не отбираю, Сурьма! Наоборот! Прости, что я сбежал, ничего тебе не сказав, но так было нужно. Думаешь, мне легко далось решение всё бросить и начать новую жизнь, в которой неизвестно, что ждёт? Но посмотри, у меня всё прекрасно! Я пошёл за своим сердцем и не прогадал!
– Но я не ты! – срывающимся голосом выкрикнула Сурьма, так стукнув ладонью по столу, что подпрыгнула вилка. – Я не могу так запросто послать всё к чертям: дом, родителей, свои обещания, свой… долг!
– Да о каком таком долге ты всё толкуешь, сестричка?!
– Да о том, на который наплевал ты, и который теперь всей своей тяжестью лежит на моих плечах! – Сурьма крикнула так исступлённо, что на них обернулись сидящие за другими столами гости. – Ты не думал, что теперь, после твоих поступков, от меня будут ждать ещё больше, чем до этого?! Я словно бы должна теперь не только оправдать ожидания, но и в два раза превзойти их: за себя и за тебя! – Она вскочила из-за стола, отшвырнув от себя салфетку. – И если ты смог послать всё к чертям, скинуть с плеч свою ответственность, то знай: её взвалили на меня, и меня она накрепко придавила к земле – просто так не стряхнёшь! Подумай об этом в следующий раз, когда будешь подначивать веселее бежать в горку того, кто тащит за тебя твою ношу в дополнение к своей! – Сурьма развернулась и быстрым шагом направилась к выходу.
– Не моя ноша придавила тебя к земле, – крикнул ей вслед Никель, – а твой собственный страх и желание соответствовать!
Сурьма вернулась в поезд и, ни слова не сказав Висмуту, заперлась в своём купе. Плюхнулась на кровать, поставила локти на колени и положила подбородок на сплетённые пальцы. Она была жутко зла на Никеля. «Как у него всё просто! – думала она. – Любишь того, не любишь этого… Делай так-то, наплюй на всё… Но что он вообще может знать? Висмута видел не дольше минуты! Меня не видел несколько месяцев! Я сама уже ничего не понимаю, а у него всё просто!»
Сурьма соскочила с кровати и прошлась по купе, нервно заламывая пальцы.
Он наверняка всё придумал! Затем, видимо, чтобы не быть единственным в семье, пренебрегшим родительской волей. Не быть белой вороной. Он с самого детства не упускал возможности втянуть её в свои шалости, хоть и знал, что ей, если они попадутся, достанется больше – она же девочка, а с девочками нужно построже.
«Ничуть не повзрослел, ни капельки!» – вздохнула Сурьма, но легче от этого вздоха не стало: грудь по-прежнему сжимала непонятная тревога.
Глава 26
Спала Сурьма плохо. Снились какие-то лабиринты, которые очень напоминали их с Астатом любимое место для прогулок, только все листья были жёлтые да красные, и Сурьма никак не могла найти выход. Она петляла незнакомыми тропинками, натыкалась на тупиковые дорожки, по сто раз обходила все маршруты, но выхода не было. Она кричала и звала на помощь, но никто не отозвался. Она пыталась взобраться по ветвям наверх, чтобы перелезть через эту живую изгородь, но каждый раз срывалась.
А потом на одной из дорожек нашла коробку, открыла её. В ней обнаружила звуковые цилиндры, но все они отчего-то были разного размера и вложены друг в друга хитрым образом. Сурьма вытащила их, а когда поняла, что это те самые – с Полониевой тайной – захотела спрятать на место, чтобы не слушать, не знать того, что на них записано. Но цилиндриков было великое множество, в коробку россыпью они не помещались, а уложить их друг в дружку, как было прежде, у Сурьмы не получалось.
И тут цилиндры начали звучать – говорить без всякой фонографической машинки, но голосом не мастера Полония, а Никеля. Они звучали всё громче и громче, и Сурьма изо всех сил старалась не слушать их. Для этого она начала петь какие-то незамысловатые песенки, но постоянно сбивалась, и цилиндры никак не укладывались по местам, крича всё громче и царапая ей руки острыми краями, и Сурьма кричала тоже, и бессильные слёзы катились по её щекам…
Разбудил Сурьму стук в дверь.
– Госпожа! – позвал из коридора Рутений. – Госпожа, у вас всё ладом? Вы кричите… Кажись, во сне что привиделось?
Сурьма вынырнула из душных, липнущих к лицу, словно паутина, объятий кошмара и часто заморгала. За окном уже было светло, откуда-то с улицы доносилось постукивание молоточка по колёсным гайкам – видимо, Висмут проверял паровоз перед отправлением.
– Госпожа? – вновь позвал из коридора Рутений.
– Всё хорошо, Рут, – отозвалась Сурьма, – кошмар приснился. Спасибо, что разбудил.
Она привела себя в порядок и вышла. Завтракать пришлось в одиночестве – все остальные уже поели. Но это и хорошо – есть возможность поразмышлять.
Сурьма вновь вспомнила вчерашний разговор с братом. «Ну что за бред! такого просто не может быть! Чтобы и Висмут тоже… – она не решилась даже подумать то слово, которое вертелось на языке, и спешно оборвала мысль. – Такого просто не может быть!» – повторила Сурьма, но ожидаемого эффекта не последовало: на душе по-прежнему было тоскливо.
Прячься – не прячься, а ведь Астата она и впрямь не любит, и брак их будет сплошным притворством. Но притворством необходимым.
Есть вещи, изменить которые не хватит ни сил, ни возможностей. Стоит ли тогда говорить об этих изменениях, лишь больше растравляя себе душу?
Она сделает то, что должна: сдержит своё слово и выйдет за Астата. Сохранит тайну Полония. Смирится с тем, что никогда не станет пробуждающей на почтовом маршруте. Она выполнит всё, что требует от неё общество и его правила. Она уже достаточно взрослая, чтобы «держать лицо». Даже тогда, когда хочется кричать и лезть через изгородь. И поверить Никелю. Но Сурьма всегда была сознательнее брата. Она справится. Вот только ей нужна помощь…
***
В последний из получасовых перерывов от Фениламина до Метаналя Сурьма вышла из будки машиниста, а потом вернулась с матерчатым мешочком, в котором позвякивали друг о дружку звуковые цилиндры, найденные на «Ртути».
– Я вот что подумала: раз уж мы решили никому не рассказывать о метеорите, то, может быть, стоит избавиться от… – Сурьма замялась, подыскивая подходящее слово.
– От правды? – подсказал Висмут, поднимаясь со своего кресла.
Она чуть заметно поморщилась:
– Скорее – от тайны.
– Тайна-то как раз останется.
– Да, но… Такая правда больше навредит, чем поможет. Ничего ведь не исправить. Новых пластин не сделать. Останется только думать и сожалеть. Так уж лучше и не знать, что бы не думалось!
– Как скажешь, – согласился Висмут, протянув руку за мешочком, – давай закопаем их здесь, посреди поля. До пригорода Метаналя ещё далеко, здесь никто не увидит и не найдёт.
Сурьма улыбнулась, и улыбка вышла грустной, но мешочек с цилиндрами не отдала: убрала руки за спину, качнулась с пятки на носок.
– У меня есть к тебе ещё одна большая просьба, Висмут. Гораздо больше этой.
Что-то в её тоне, в её взгляде заставило сердце Висмута болезненно сжаться. Какое-то предчувствие того, что просьба эта важна для неё, но выполнить её он не сможет.
– Я знаю, что для тебя это, возможно, будет не слишком приятно, – продолжила Сурьма, и речь её была гораздо медленнее обычного, словно она говорила на незнакомом языке, ощупью подбирая слова, осторожно пробуя каждое на вкус, – не слишком приятно после той встречи в городе, но… Висмут, – она бросила ходить кругами и, зажмурившись, перешла к самой сути, словно в прорубь прыгнула: – ты же придёшь на мою свадьбу? Астату это вряд ли понравится, но мне очень нужно, чтобы ты пришёл, чтобы был рядом. Потому что… потому что… потому что, мне кажется, одна я с этим делом не справлюсь. Как не справилась бы и с этой тайной. – Криво усмехнувшись, она тряхнула мешочком.
Сурьма опустила глаза и не видела, как Висмут стиснул челюсти после её просьбы, как потемнел его взгляд, поэтому продолжала:
– Мне нужен кто-то, кто знает меня, именно меня, а не ту Сурьму По Правилам, которой гордится мами и которую одобряет общество. И этот кто-то – ты, мой единственный друг…
– Я не могу, Сурьма, – глухо прервал её Висмут, и она подняла на него глаза.
– Не можешь прийти на свадьбу? – шёпотом, вышитым призвуком невидимых слёз, переспросила Сурьма.
– Не могу быть тебе другом.
– Но… почему?
«Она не понимает. Она действительно ничего не понимает! – мелькнуло в голове Висмута. – Эта свадьба, этот Астат уже давно стали для неё неизбежностью, и она не может, не желает думать как-то иначе, смотреть в непривычную сторону, ведь тогда, может статься, придётся делать выбор самостоятельно».
– Потому что… Я не железный, Сурьма. И не такой старый, как тебе кажется.
– Мне вовсе не…
– Я не хочу быть тебе просто другом. У меня не хватит на это сил. Прости.
Она моргнула так, словно пыталась избавиться от наваждения, переключить этого слишком хмурого, слишком серьёзного, какого-то жёсткого, непривычного, неправильного Висмута-мужчину на прежнего – понимающего и мягкого Висмута-друга. Но он не переключался. К её горлу подобралась ледяная рука и всё крепче и крепче сжимала его изнутри.
Висмут говорил что-то лишнее, неуместное, пугающее. Поэтому Сурьма старалась слушать его, как сторонний шум, не вдумываясь в смысл сказанных им слов, хоть этот смысл уже и подступил к ней вплотную, и не замечать его было невозможно. Он был везде, во всём, куда ни глянь: в улыбках, жестах, взглядах, прикосновениях…
– Утром я получил ответ на отправленную чуть раньше телеграмму, – продолжал «неправильный Висмут». – После этой поездки я вернусь в Дивинил на «Почтовые линии». Меня там уже ждут.
Это пропустить мимо ушей не удалось.
– Что?! – воскликнула Сурьма. – Но как же так?!
Висмут молча смотрел на неё, смотрел не как обычно: взгляд был пронзительный и твёрдый.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал! Только не сейчас! Ты нужен мне, Висмут!
– Ты можешь меня остановить, – спокойствие в его голосе походило на тишину перед грозой – потрескивало от скрытого напряжения.
– Как?! Скажи, чем я могу тебя хотя бы задержать?!
– Ты знаешь.
Она застыла резко и неожиданно, словно попавший в смолу жучок. Замерло рваное, взволнованное дыхание, затихли тревожные барабаны в ушах. Взлетевшая рука так и не достигла губ, остановившись на полпути. В голове стало до ужаса тихо и пусто, словно весь рой разноголосо жужжащих там мыслей вылетел вон. Но одна всё-таки зацепилась: Никель был прав! Во всём! Но он ошибся, если считал, что ей достанет смелости, чтобы свернуть с предназначенного для неё пути…
Висмут стоял так близко и ждал ответа, и смотрел прямо на неё. Сурьма чувствовала себя зверьком на рельсах, попавшим в свет паровозного прожектора: ни убежать, ни спрятаться, ни свернуть во тьму. Хорошо, что он не произнёс этот вопрос вслух: пока слова не сказаны, они не так опасны. И этот смысл – пока ещё домысел. Можно даже притвориться, что и не могло быть никакого вопроса, особенно если выбор, которого этот вопрос от тебя потребует, ты сделать не в силах, как локомотив не в силах свернуть с кем-то проложенных рельсов, выбрать иной путь.
«Только бы он не сказал это вслух, только бы не сказал!» – стучало в висках Сурьмы, пока она пыталась выдавить из себя ответ: не честный, но правильный…
– Я не могу, – наконец едва слышно выдохнула она.
Сурьма не поняла, что именно изменилось, но ей показалось, что глаза Висмута погасли, словно выключились буферные фонари. Сейчас в них не было ни привычной мягкости, ни новой пронзительности. Осталась только какая-то чужая остекленелая отрешённость.
Он не ответил, только кивнул. А потом забрал из её рук мешочек с цилиндрами.
– Зароем эту тайну, Сурьма, как будто её и не было, – сказал он, и изогнувшийся уголок рта обозначил потрескавшуюся от внутреннего холода полуулыбку, – и мастер Полоний останется для мира не тем, кем он был на самом деле – раз уж на то была его воля, – и, прихватив лопату, Висмут отправился подальше от поезда, чтобы закопать звуковые цилиндры, а Сурьма стояла и смотрела в окно ему в спину.
«Я всё делаю правильно, – безуспешно убеждала она себя, – делаю то, что должна. То, чего от меня ждут».
