Анастасия Орлова
Увечные механизмы
Глава 30
Сурьма ойкнула и выронила букет, прижала к губам указательный палец, слизывая с него капельку крови.
– Почему с цветов не срезаны шипы?! – возмутилась госпожа Кельсия, подхватив букет с пола. – Что за безобразие?! А если бы кровь попала на платье?! Не волнуйся, милая, я сейчас всё улажу, а ты пока припудри носик ещё разок, а то веснушки слишком заметны, – обратилась маменька уже к Сурьме, выходя из задней комнатки, отведённой в церкви для приготовлений невесты. – Господин Нильсборий! Господин Нильсборий, где вы? – гулко раздалось уже из церковного коридора. – Куда вы подевались, вам скоро вести дочь к алтарю!
Оставшись одна, Сурьма подошла к большому, в полный рост, зеркалу, посмотрела на отражение медноволосой девушки в белом платье и длинной воздушной фате, приколотой к тонкому венку в искусно уложенной причёске. Девушка в зеркале была бледнее и тоньше Сурьмы, на щеках её вместо румянца Сурьмы горели яркие пятна, какие бывают при температуре, и глаза её вместо счастья невесты сверкали непролившимися слезами, но веснушки у них с зеркальным двойником были общие.
Сурьма взяла с высокого трёхногого столика салфетку и, окунув её в кувшин с водой, дочиста стёрла с лица пудру. Веснушки зазолотились ещё ярче. Трёхногий столик поплыл куда-то в сторону вместе со стоящим на нём кувшином и брошенной салфеткой, стены и без того тесной комнатки неотвратимо поползли на Сурьму, тонкая нить жемчуга на шее превратилась в удавку. Нужно выйти на воздух, немедленно!
Подобрав длинный подол, цеплявшийся за мыски расшитых бисером туфель, Сурьма вышла через узенькую дверцу на задний двор церкви, сделала пару глубоких вдохов: при каждом казалось, что жемчужинки впивались в её кожу чуть не до крови.
Было пасмурно и прохладно, и так хотелось, чтобы пошёл дождь!.. Закрыв глаза, она подняла лицо к небу и застыла, ожидая, что вот-вот крупные холодные капли упадут на её лоб и пылающие щёки, зашуршат по листьям розовых кустов, растущих вдоль ведущей к калитке дорожки. Но вместо дождя почувствовала на себе чей-то взгляд.
Открыла глаза, с трудом возвращаясь в этот мир. За низенькой зелёной оградой заднего церковного двора стоял Висмут.
Сердце ухнуло вниз, земля дёрнулась под ногами, глаза заволокло серебристым маревом, розовые кусты двинулись мимо Сурьмы, словно железнодорожный состав. Ещё миг – и она налетела на Висмута, неожиданно оказавшегося слишком близко – ближе, чем она ожидала, вскинула руки, обвила его шею. Он хотел что-то сказать, но вместо этого поцеловал её.
Сердце бухнуло один раз и, кажется, остановилось. Как остановился и весь мир вокруг – замер, а потом просто исчез. Не осталось ни вымощенной камнем дорожки под ногами, ни медоточивого аромата розовых кустов, ни нависающих сверху лиловых туч. Были только сухие горячие губы и сильные руки, и насквозь пронизывающий, будоражащий запах креозота, и упоительный, бесконечный поцелуй…
– Не выходи за него, – выдохнул Висмут, и эти слова вернули на свои места и вымощенную камнем дорожку, и аромат розовых кустов, и низкие тучи.
Ладони Сурьмы соскользнули с его плеч.
– Я не могу, – произнесла сипло, едва слышно, – у меня нет выбора.
– Есть.
Что-то блеснуло на границе поля зрения. Сурьма опустила глаза и встретилась с сотней мельчайших своих отражений в гранях прозрачного камня: Висмут держал в руке кольцо.
– Ах вот вы где! – пронзительно раздалось из-за спины раньше, чем Сурьма успела осознать произошедшее. – Господин Нильсборий, Сурьма! Все уже собрались и ждут! – Госпожа Кельсия скорым шагом подошла к дочери. – А вы кто такой? – глянула она на Висмута. – Впрочем, неважно! Если вы приглашены, будьте добры, войдите через главные двери и займите свободное место. Сурьма, пойдём, все ждут лишь тебя! – Она сунула в руки дочери свадебный букет и потянула её прочь.
Настойчиво увлекаемая маменькой к церкви, Сурьма отлепила потрясённый взгляд от кольца и подняла глаза на Висмута.
– Сурьма! – одними губами позвал он.
– Господин Нильсборий! Ведите дочь к алтарю! – скомандовала Кельсия, сунув руку Сурьмы под отцовский локоть, и подтолкнула мужа ладошкой в спину, смахнув с его пиджака невидимую соринку.
И Нильсборий повёл оглушённую, онемевшую, растерянную Сурьму в церковь. Он видел, с какой безысходной тоской она оглянулась на того мужчину – видимо, того самого.
А сам Нильсборий, судя по всему, в выводах ошибся! Этот поцелуй, свидетелем которого он нечаянно стал, и взгляд, которым этот мужчина смотрел на Сурьму, не вписывались в его прежнюю теорию о безответной любви дочери.
Затворив дверь на улицу, Кельсия стряхнула невидимые соринки с белоснежного платья невесты, ещё раз поправила тонкий венок в её волосах.
– Ну всё, с Богом! – кивнула маменька и вышла из комнатки.
За дверями застучали её торопливые шаги – Кельсия спешила занять своё место на церемонии раньше, чем начнёт петь хор.
Сурьма стояла перед высокими двустворчатыми дверьми, отделявшими её от Астата и новой жизни, – словно марципановая фигурка на верхушке свадебного торта: такая же белая, такая же неподвижная. Рука в шёлковой перчатке безжизненно висела, перекинутая через отцовский локоть. Господин Нильсборий покосился на дочь. Нежно и переливчато запел хор. Мальчик-служка распахнул двери. Нужно было переступить порог, но ноги вросли в мраморный пол, а сердце осталось на заднем дворе церкви…
– Пойдём? – шёпотом спросил отец. – Или… нет?
Сурьма не ответила. Кажется, она даже не слышала вопроса. Стояла и смотрела перед собой, не видя длинный проход, украшенный цветами, вдоль которого собрались гости.
Хор пел. Невеста не шла. Дамские шляпки начали тревожно вертеться, выглядывая из толпы. Господин Нильсборий сделал неуверенный шаг вперёд, и Сурьма послушно шагнула вместе с ним.
– Знаешь, дорогая, – тихо шепнул ей отец, – твоё счастье для меня дороже всего на свете.
Шаг.
– И для матушки тоже.
Ещё шаг.
– Дороже дома и всех на свете богатств.
Шаг.
– Мы твои родители, и полагаем, что смыслим в этой жизни чуть больше.
Ещё шаг.
– Но даже мы не можем знать, что для тебя будет истинным счастьем.
Шаг.
– Это знаешь только ты.
«Да что же так долго-то!» – ёрзала на своём месте госпожа Кельсия. «Почему идут так медленно?» – заволновался вытянувшийся в струнку Астат.
– Поэтому никто, кроме тебя, – продолжал отец, – не может сделать правильный выбор.
Шаг.
«Долгое будет венчание, – мысленно вздохнул отец Молибден, – а у меня ещё следом крещение…»
Сурьма молчала и, казалось, даже не дышала. Смотрела прямо на Астата и не видела его, хотя тот был уже совсем рядом.
– Правильный выбор, – едва слышно произнёс Нильсборий, – он не здесь. – Прикоснулся двумя пальцами свободной руки к виску, словно поправил волосы.
Шаг.
– Он здесь. – Дотронулся до своей груди напротив сердца, а потом опустил ладонь на руку дочери, лежащую на его локте.
Шаг. Последний перед алтарём.
Нильсборий посмотрел на дочь, в её остекленевшие, отрешённые глаза. Выждал несколько секунд. Дольше, чем положено. А потом передал её руку в белой перчатке Астату.
Заждавшийся и уже заскучавший отец Молибден не сдержал облегчённого вздоха, Астат – выхолощенной улыбки.
Слова священника прошли мимо сознания Сурьмы.
– Кольцом моим я сочетаюсь с тобою, – начал жених, и гладкий металл обжёг своим прикосновением безымянный палец невесты, – пред Богом, священником и людьми клянусь, – продолжил Астат, но Сурьма не слышала конца его фразы.
Мальчик-служка поднёс бархатную подушечку с кольцом, которое невеста должна надеть на палец жениха. Она смотрела на кольцо вечность или чуть дольше. Гости занервничали. Отец Молибден в своих многоярусных облачениях вспотел. Астат натянуто улыбался, не сводя с Сурьмы холодного требовательного взгляда.
– Кольцом моим я сочетаюсь с тобою, – непослушными губами выговорила она и перевела взгляд на стоящего в первом ряду отца.
Кажется, за последние полчаса господин Нильсборий похудел килограммов на пять, даже щёки ввалились, а под глазами обозначилась темнота. Он посмотрел на дочь и медленно прикоснулся к своей груди напротив сердца.
– Пред Богом, священником, – продолжила Сурьма, – и людьми…
Повисла долгая пауза. Жених и невеста смотрели друг на друга, и взгляд обоих был непроницаем.
– Клянусь, – шёпотом подсказал отец Молибден.
– Каюсь, – не к месту произнесла Сурьма, оборачиваясь на священника, – простите меня, отче, я согрешила! Ложью и притворством, – выдохнула она, а потом перевела глаза на Астата. – Я не люблю тебя. Никогда не любила.
Приклеенная улыбка жениха не изменилась. Только взгляд стал ледяным и колючим.
– Какая разница, – прошипел он сквозь эту приклеенную улыбку, – у нас уговор!
– Я не могу стать твоей женой.
Кольцо выпало из рук Сурьмы и зазвенело по мраморному полу в душной, непроницаемой тишине, но никто, кроме Нильсбория, не услышал, как в этой тишине огромной скалой обрушилась тяжесть с души Сурьмы…
***
Пробуждающего на маршрут найти так и не удалось, поэтому Висмут вновь сидел без дела в будке машиниста. Выходной он брать не стал – уж лучше здесь, чем там, дома, под скорбными взглядами этих двоих… Троих, если считать крысу. Дверь была распахнута настежь, и в будку лилось тёплое августовское солнце. Вдалеке закричали:
– Нет, вот тот локомотив, тот, что правее! Да, да! Верно!
Висмут не обратил на это внимания, пока через минуту чьи-то шаги не зазвенели по ступеням, ведущим в будку машиниста его локомотива. Шаги лёгкие, торопливые – явно не господин координатор. Очень знакомые шаги…
Висмут вскочил на ноги и впился напряжённым взглядом в дверной проём, в котором через секунду появился сначала белый цилиндр с синими пёрышками, а затем и вся Сурьма в своём васильковом платье с белым корсетом.
– Здравствуй, – она запыхалась и разрумянилась, глаза её лихорадочно блестели, а на губах играла чуть подрагивающая улыбка.
«Что ты здесь делаешь? Как ты тут оказалась? Зачем ты меня нашла?» – вспыхнуло в голове Висмута, но вместо этого он почему-то спросил:
– Ты одна?
– А с кем я должна быть? – удивилась Сурьма.
– С мужем.
– Свадьбы не было, – она сделала шаг к Висмуту, стягивая с рук кружевные перчатки, – и теперь такая морока возвращать всем подарки! Я пришла вернуть тебе твой. – Сурьма посмотрела серьёзно и как-то испуганно.
– Но я ничего не…
Договорить он не успел: Сурьма шагнула ещё ближе и поцеловала его отчаянно и страстно.
Опешив, Висмут несколько мгновений позволял ей целовать себя, но потом перехватил инициативу.
Прижавшись лбом к её лбу, прошептал:
– Не стоило возвращать… Пусть он побудет у тебя.
Висмут почувствовал под своими губами её улыбку и стук её сердца о его грудь.
В залитой тёплым августовским светом будке машиниста он целовал её веки, её длинные ресницы цвета тёмной меди, высвеченные солнцем до золотистой полупрозрачности на самых кончиках, и её смеющиеся веснушки – одну за другой, все до единой. Целовал и не мог остановиться.
Дыхание сбивалось, счастье искрилось и шипело, и не помещалось в груди. На губах стало солоно.
– Ты чего? – тёплым шёпотом спросил Висмут, ласково стирая с её щёк слёзы.
– Я… чуть не потеряла тебя, – ответила Сурьма, улыбаясь сквозь слёзы, – я так испугалась! Там, на вокзале Крезола, под этим чёртовым ливнем, когда опоздала на твой поезд… Я боялась, что уже поздно, и я слишком долго молчала, а ты, – она всхлипнула, – ты не захочешь знать меня после… после…
И он ещё крепче прижал её к себе:
– Я люблю тебя, дурочка! Ты никогда меня не потеряешь.
– Это что тут такое происходит, позвольте поинтересоваться? – раздался от дверей удивлённый зычный голос.
– Господин координатор, – Висмут улыбнулся начальнику поверх головы Сурьмы, не выпуская девушку из объятий, – я нашёл отличную пробуждающую! Сильную и с золотым дипломом.
– А-а-а, – многозначительно протянул зависший на верхней лестничной ступеньке координатор маршрутов, – так у вас тут… собесе-е-едование! Что ж, не буду мешать, – он полез вниз, и, уже спустившись, крикнул: – жду вас у себя в кабинете, госпожа пробуждающая, через десять минут со всеми документами! Господин Висмут проводит. И не увлекайтесь там… Кхм… В смысле – не задерживайтесь!
– Поедешь со мной в самый длинный почтовый маршрут? – шёпотом спросил Сурьму Висмут и почувствовал, как она кивнула, уткнувшись мокрым, наверняка пунцовым, но очень счастливым лицом ему в плечо.
