Анастасия Орлова
Увечные механизмы
Глава 23
Этой ночью Сурьма почти не спала, придавленная грузом чужой тайны. Ещё несколько часов назад она отдала бы многое, чтобы узнать её. А сейчас – столько же и даже больше, чтобы не знать. Всю жизнь она мечтала хотя бы кончиком ноготка на мизинце стать чуть ближе к обожаемому мастеру, но никак не думала, что, исполнив это желание, окажется едва ли не сообщницей. Соучастницей неправильных решений, большой лжи и страшного преступления больной гордыни. И ей теперь тоже, как и мастеру когда-то, хотелось сбросить с себя этот груз, отскрести с кожи всю эту правду, которая налипла, словно засохшая грязь. Но это было невозможно: правда оказалась совсем не такой, какой хотела Сурьма, и избавиться от неё, забыть всё услышанное, будто его и не было, не получится.
Утром все были притихшие и какие-то робкие. Празеодим и Рут ничего не знали – Висмут им не рассказал, но они чувствовали общее настроение и не шалили.
Сурьма молчала. Её пробирал озноб. Он рождался где-то глубоко в костях и расползался по всему телу, и зудел под кожей так, что внутри всё съёживалось. Исполнившаяся мечта выела Сурьму изнутри, словно яйцо всмятку. И сейчас она была будто бы вся пустая, остался лишь хрупкий каркас, собранный из тонких палочек и подпиленных решёток: любой звук, любой сквозняк способны обрушить эту шаткую конструкцию. Запершись внутри себя, она осторожно шпаклевала повреждённые участки.
Мысли о мастере никуда не делись: они ложились на плечи и окутывали Сурьму тяжёлой и душной шалью, и полые палочки-решёточки гудели и вибрировали под этой тяжестью.
Висмут бросал на неё тёплые, заботливые взгляды, но не донимал разговорами, и Сурьме всё отчаянней хотелось уцепиться за его надёжную руку, укутаться в его тепло. Но она не могла ни шевельнуться, ни разомкнуть губ, словно её заколдовали. Словно, сделай она сейчас хоть что-то, вся внутренняя решётчатая конструкция безвозвратно обвалится.
Ей нужна была помощь, но не было сил принять её.
***
Вечером, остановившись в Аланине, они никуда не пошли. Сурьма даже ужинать не стала – заперлась у себя. Купе Висмута захватили Празеодим и Рут. Мальчишка, замученный, но не сломленный, с упрямым упорством боролся с алфавитом. Празеодим, взявшийся обучать его грамоте, с видом дежурящего у мышиной норы кота нависал над его плечом в ожидании, когда Рут допустит ошибку.
Рут чувствовал, как старик невольно задерживал дыхание, и понимал: он в шаге от неверного решения, и думал ещё усерднее. Сделать работу без помарок под язвительным взором учителя стало для него вопросом чести.
Висмут отворил дверь вагона и сел на откидную лесенку. Аланин спал, лишь в высокой траве неподалёку стрекотали сверчки. Пахло ночной сыростью, шпалами и остывающим, нагретым за день камнем перрона. Всё здесь как всегда, всё неизменно, и эта неизменность – стабильность – обычно успокаивает. Но сейчас – наоборот: в контрасте с внешним привычным внутреннее новое ещё сильнее бросается в глаза. И ещё сильнее тревожит.
Висмут вздохнул: всё пошло не по плану. Он бы ушёл уже давно, если бы мог. Но сейчас он не мог. И теперь с каждым днём будет всё больнее…
Он не услышал, как сзади к нему подошла Сурьма, но почувствовал её лёгкие цветочные духи. Она молча опустилась рядом с ним на ступеньки, доверчиво прижалась к его боку, положила голову ему на плечо. Деваться было некуда. «Что ж ты со мной делаешь, дурочка?»
– Я не знаю, что мне с этим делать, – прошептала она.
«Я тоже», – мысленно ответил ей Висмут, хоть и понимал, что они о разном. Он попытался осторожно отодвинуться, хоть и двигаться-то было некуда, но Сурьма отчаянно схватилась за его локоть, обвив его обеими руками:
– Не уходи, пожалуйста! Я… я не могу одна с этой тайной. Она меня раздавит.
Висмут остался сидеть, игнорируя все сигналы предупреждающих об опасности семафоров, бешено мигающих в его голове.
– Если я всё расскажу, то прославлюсь как человек, отыскавший правду. Но эта правда навеки ославит мастера Полония…
Он всем телом почувствовал её вздох.
– Секрета создания пластин считай что нет, раз нет уж того метеорита, поэтому денег за это я не получу и семье своей помочь всё равно не смогу. Но сделаю себе имя на том, что разрушу репутацию мастера, раскрыв его тайну, – Сурьма вновь вздохнула, – это бесчестно. Я так не могу. Я слишком уважаю его, чтобы так поступить… Уважала… Но как такое можно скрывать? Ведь получается, он тоже лгал! Висмут, – позвала она спустя некоторое время, – мне нужен твой совет.
– Я не знаю, как тут поступить, Сурьма. Полоний лгал – это на его совести. Он выбрал не те цели и, преследуя их, зашёл слишком далеко. Настолько, что пустил себе пулю в висок, лишь бы сохранить созданную им иллюзию. Однако это его дело и его выбор… Были бы, оставь он свои секреты при себе. Но он ими поделился, перевалив свои тайны с больной головы на здоровую.
– Ты бы на его месте промолчал?
– Не всякое знание полезно, Сурьма. Некоторые тайны лучше держать при себе, чтобы не навредить окружающим. И оставаться для них тем, кого они хотят в тебе видеть, к кому привыкли и кем ты им нужен.
– Мастер нужен этому миру гениальным учёным, – прошептала Сурьма. – Скольких он вдохновляет, скольких ещё вдохновит! Наверное, должно быть что-то – кто-то – такого уровня, пусть и недосягаемого, к которому будут стремиться. Какой-то ориентир, верно?
Висмут кивнул:
– Верно.
– Я расскажу о «Ртути», – тихо, но неожиданно твёрдо сказала Сурьма, – но умолчу о записях. Ты поддержишь меня в этом?
Она повернула к нему лицо и положила подбородок Висмуту на плечо, вопросительно на него уставившись. От близости её губ по позвоночнику продёргивало электрическими импульсами, а в голове начинало шуметь. Нужно уходить – встать и уйти – немедленно! Она ведь что-то спросила, а он уже даже забыл – что, потому что всё это время мысленно сжимал её в своих объятиях, целовал её упрямые, слегка надменные губы, золотые ресницы и смеющиеся полупрозрачные веснушки – одну за другой, все до единой.
Он гнал эти мысли, всё сильнее хмуря брови, но они метались в его голове, словно залетевшая в комнату птица, и никак не могли – не хотели – найти выход. И он терял нить её рассуждений, чувствуя её близость и волнующее тепло, отвечал невпопад – не про Полония – считая её вдохи, удары её сердца, отдававшиеся в его рёбрах, и крепче смыкал в замок пальцы, чтобы не допустить даже малейшего касания. Потому что сейчас оно – даже малейшее – сорвёт все защитные пломбы, вырвет из ржавого сердца чеку, и дело кончится бедой. Для него – уж точно. Хотя для него-то оно ею кончилось ещё вчера…
Сурьма ждала ответа, не отводя глаз. Висмут повернулся, и их лица оказались слишком близко – ближе, чем она ожидала. Он посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, больное, обжигающее, почти звериное, словно из его зрачков смотрел загнанный волк, готовый перемахнуть через красные флажки, наплевав на все запреты, условности и собственные страхи. Волк, готовый оттолкнуться и взлететь, бросив вызов птицам, забыв о том, что у него никогда не было крыльев. И Сурьме показалось, что эти самые крылья – такие недостающие, такие необходимые – рвут кожу на её спине, прорастая откуда-то из недр её души.
– Висмут, – выдохнула она, и сама не заметила, что подалась ещё чуть-чуть вперёд, хотя ближе было уже некуда.
Он резко отвернулся, отвёл взгляд, уставившись на собственные, сцепленные в замок пальцы. Жилы на предплечьях напряглись, будто он сжал кулаки: злился на себя и досадовал на неё – неужели ничего не понимает? И что она, чёрт возьми, спросила?
– Прости, Сурьма, день был долгим, – Висмут поднялся на ноги, – поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.
«Что же ты со мной делаешь…»
И он ушёл, а она так и осталась сидеть на откидной лесенке. Она тоже не расслышала его последнюю фразу, как и он – её, но лишь потому, что поймала его взгляд, и он был гораздо красноречивее слов и совсем не о том, о чём слова.
Сурьму вновь пробил озноб, но уже не тот – зудящий холодом под кожей. Сейчас он походил на стук крупных капель летнего ливня по зонтику. Вот только зонтик был не над её головой, а где-то в области солнечного сплетения. Она зажала ладони между коленями, пытаясь унять дрожь, сделала пару глубоких вдохов.
Сурьма подумала, что, наверное, надоела уже Висмуту со своими драмами. Утомила его. От этой мысли стало ещё горше и тоскливей. Она задумалась: почему? И осознала, что Висмут стал ей очень нужен, необходим, и она сама не заметила, как же так вышло. Без него было и пусто, и холодно даже в такой тёплой летней ночи, как эта.
Она нуждалась в нём настолько, что готова была пойти постучать в дверь его купе, и… и… и… и – что? Попросить его побыть с ней? Просто посидеть рядом, помолчать? Подержать её озябшие ладони в своих, чтобы она, наконец, перестала дрожать? Как объяснить, что с ним ей даже дышать легче, а уж нести тяжкую Полониеву тайну – и подавно?
Сурьма ещё раз вздохнула – глубоко, насколько хватало лёгких – и прислонилась виском к холодному ребру паровозного вагона.
Глава 24
– Доброе утро! – Сурьма зашла на кухоньку, но за столом завтракали лишь Празеодим и Рут со своей крысой, нахально опустившей розовый хвост в маслёнку. Висмута не было.
– Доброе, лапушка, доброе! – просиял старикан.
– А где Висмут? Осматривает паровоз?
– Уже осмотрел, лапушка, и даже документы у начальника станции выправил.
– Я что, проспала? – испугалась Сурьма.
– Это он встал в ранищу, а выглядит так, будто и не ложился вовсе! Не знаю, может, колено его опять шалит. А ты, лапушка, тоже какая-то невыспавшаяся, – Празеодим сощурил глаза, смотревшие булавочно-остро, – уж извиняй, не принято девушкам такое говорить, но уж как есть, – он развёл руками, – бледненькая совсем.
– Вы, как всегда, господин Празеодим, – поджала губы Сурьма, – и галантны, и тактичны.
– Да не слушайте его, госпожа, – вмешался Рутений, – это дяденька на меня злится, что спор наш проигрывает! Не верил, что я грамоте до приезда в Крезол выучусь, даже если он меня днями напролёт учить будет. А я смышлёный оказался! – Губы мальчишки растянулись в довольной улыбке, а крыса, уловив момент, отхватила кусочек его булки и вновь развернулась к хозяину спиной, сложив хвост в маслёнку.
Празеодим скорчил ядовитую гримасу – передразнил Рута.
– И крысу свою из еды убери, ходит тут по столу грязными лапами!
– Да господин Цезий за утро уже с десяток раз вымылся, какой же он грязный?! – притворно возмутился мальчишка. – И мылся-то весь полностью: от усов до хвоста! А вас, дяденька, я сегодня не мог без драки уши заставить почистить!
– Поговори мне ещё, пустомеля! У самого шея чёрная!
– Так то ж синяки, не грязь, – артистично вытаращил глаза Рут. – Дяденька какой-то посиживает тамова, на шее моей, ножки свесив, вот и отсидел до синяков!
– Ах ты шкет! – Празеодим сверкнул азартным глазом и метнул в мальчишку скомканную салфетку. – Погоди у меня! – пригрозил он, поднимаясь из-за стола.
Мальчишка, сдерживая рвущийся наружу хохот, подхватил свою крысу, которая, даже перехваченная поперёк пуза, продолжала невозмутимо точить кусок булки, и бросился из кухни. Празеодим – за ним, едва не сбив с ног Сурьму.
– Тихонечко, дяденька, – со смехом донеслось до неё уже из купе, – не перенатужьтесь слишком, а то ж вы старенький, а ну как произойдёт чего?
– Я тебе сейчас произойду, паршивец!
Сурьма усмехнулась, взяла себе булочку и пошла в локомотив.
Пока дожидалась Висмута, успела всухомятку позавтракать. И где он, интересно, ходит?
Отряхнула с пальцев сахарную присыпку, полезла в карман за платком, чтобы вытереть губы. Поднеся его к лицу, замерла, вдыхая запах давно подсохшей масляной краски и ветхого бывалого дерева, фонарной копоти и горячей жести. И шпал, пропитанных чёрным смолистым креозотом. Сумасшедший, будоражащий запах, пронизывающий насквозь, до звона в ушах, словно паровозный свисток! Такой знакомый, такой родной…
Это был платок Висмута, который она так и забыла ему вернуть. Сурьма прижала краешек тонкой белоснежной ткани к губам, сделала ещё один глубокий, жадный вдох и, плутовато оглянувшись, спрятала платок обратно в свой карман. Она оставит его себе, раз уж Висмут его не хватился. На память. Как и ту его записку, благодаря которой она сейчас здесь.
Когда Висмут вернулся в будку машиниста, Сурьма заметила, что он вновь прихрамывает.
– Опять колено?
Он бросил на Сурьму быстрый взгляд, и она поняла: Висмут чем-то встревожен.
– Будет гроза, – сказал он, усаживаясь в своё кресло.
– Что? – встрепенулась Сурьма. – Ты получил погодную сводку?
– Моё колено точнее любой сводки.
Сурьма с трудом сглотнула подступивший к горлу ком, уставилась на свои руки, лежащие на панели управления (она разогревала паровоз).
– И… когда?
– В середине дня. Возможно, после обеда. Сурьма, – Висмут повернулся к ней и посмотрел очень серьёзно, – предлагаю переждать её в городе.
– Но… Это же больше половины дневного пути! Мы очень сильно отстанем! Выбьемся из графика и нагнать вряд ли сможем…
– Отстанем. Но здесь тебе будет спокойней.
Сурьма нахмурилась. Висмут знал, как сильно она боится грозы, особенно когда от неё нельзя укрыться в месте более безопасном, чем паровозный вагон, напичканный всякими железяками.
Вообще-то гроза была опасна для любого пробуждающего: из-за особенностей их организма молния в таких людей попадала гораздо чаще, чем в остальных, а выжить после этого им почти никогда не удавалось. Особенно опасно пробуждающим находиться во время грозы на открытой местности вблизи металла – в таких условиях они запросто могли сыграть роль громоотвода, притянув к себе молнию. Вот только…
Сурьма посмотрела напарнику в глаза, вложив в свой взгляд всю решимость, на которую была способна:
– Но ведь пробуждающие на «Почтовых линиях» не прерывают рейс из-за погодных условий, не правда ли? Если случается гроза, по правилам, нужно остановить локомотив, перейти в вагон и держаться подальше от металлических предметов. И нигде не сказано, что нужно пережидать возможную грозу полдня в городе, верно?
Висмут вздохнул, но взгляда не отвёл.
– Верно. Но все пробуждающие на «Линиях» – мужчины, – сказал – и тут же пожалел об этом, мысленно обругав себя последними словами.
Сурьма, конечно, поймёт сказанное по-своему и будет права: ляпнул-то он и правда совсем не то, что хотел.
– И что? – тут же вскинулась Сурьма. – Раз я девушка, значит, априори трусиха? – Она изогнула бровь и с вызовом вздёрнула подбородок.
Всё, теперь уговаривать точно бесполезно! Висмут ещё раз мысленно обозвал себя крепким словом. И мысленно же добавил: «Просто ты для меня дороже всех остальных пробуждающих, маршрутов и графиков вместе взятых, дурочка».
– Ты ошибаешься насчёт меня, – усмехнулась Сурьма, – я не изнеженная барышня, не расстающаяся с нюхательными солями! Я – дипломированная пробуждающая и буду работать по уставу железнодорожных служащих! – Она серьёзно сдвинула брови, чтобы Висмут не заметил и тени подобравшегося к её горлу страха. – Не-зверь готов. Я – тоже. А ты?
Висмут ещё пару секунд сверлил её задумчивым взглядом, но потом кивнул и, дав гудок отправления, потянул ручку крана машиниста, отпуская тормоза.
– Интересно, – сменила тему Сурьма, – а что стало с Ваничкой после… после смерти мастера Полония? Как он был без него, бедный? Долго ли прожил? Чем занимался?
– Боюсь, этого мы уже не узнаем, – отозвался Висмут. – Даже если предположить, что мастер взял его в помощники, когда Ванадий был ещё ребёнком, сейчас ему всё равно было бы уже больше ста лет, так что, думаю, умер он уже давно. И, храня тайну мастера, вряд ли оставил после себя какой-то след. Скорее всего, он доживал свой век как можно незаметнее, чтобы случайно не разоблачить легенду Полония.
– Наверно, ты прав, – помолчав, ответила Сурьма. – Тогда мы тем более не должны открывать секрет мастера всему миру. Иначе все жертвы и старания Ванадия будут напрасны.
***
Насчёт грозы Висмут также оказался прав: к обеду всё небо заволокло пепельно-синим покрывалом, а чуть погодя оно начало клубиться и кипеть, сбиваясь в пугающие громады грозовых туч.
– Останавливаемся, – сказал Висмут, – гроза уже совсем близко.
Остановив паровоз, они спустились из будки машиниста. Раскинувшееся вокруг поле, поросшее пушистыми метёлочками каких-то злаков, волновалось под налетающими упругим боком порывами ветра. Золотистые метёлочки стелились к земле под опускающимся всё ниже небом, и по ним, словно по большой воде, волнами прокатывалась зыбь.
Сурьма, пока шла к вагону, окинула беспомощным взглядом золотистую бесконечность, потускневшую под нависающими над нею тучами, плотными и какими-то торжественными, словно праздничный черничный пудинг. Вокруг, сколько хватало глаз, ни одного деревца, способного отвести молнию от госпожи пробуждающей, вздумай гроза пройти совсем уж близко от паровоза.
Висмут этот взгляд заметил и растолковал его верно. Хотел сказать, что в людей (даже в пробуждающих) молния попадает не так уж и часто, но решил не поднимать эту тему: Сурьме страшно, лучше чем-то её отвлечь. Вот только чем?
Первая молния сверкнула в густом ворохе туч в тот момент, когда Сурьма забиралась в вагон по откидной лесенке. Она вздрогнула и моментально отпустила железные поручни, хотя, если вдруг что, то это едва ли помогло бы – лесенка, на которой она стояла, тоже была железной. Однако равновесие из-за этого Сурьма потеряла и упала бы назад, не подхвати её Висмут.
За молнией последовал раскат грома – будто кто-то разорвал над головой огромный лоскут плотной ткани – и Висмут почувствовал, как Сурьма сжалась в его руках. Он поднялся в вагон и поставил её на пол, закрыл дверь. Из-за туч было темно, словно ночью, керосиновый фонарь в коридоре был погашен, поэтому Висмут не мог разобрать лица Сурьмы – видел лишь блеск её глаз, но то, как она дрожит, чувствовал даже стоя в шаге от неё. Она кивнула ему в благодарность и отвернулась, завозившись с замком. Открыв дверь своего купе, замерла на пороге в растерянности.
Висмут смотрел ей в спину и знал, что возненавидит себя за то, что сейчас скажет, потому что её согласие очень усложнит его положение. Сделает ещё больнее. Но он всё-таки сказал:
– Я могу побыть с тобой, если хочешь. Если тебе так будет… спокойнее.
– Я… справлюсь, – неуверенно ответила Сурьма, не оборачиваясь на него.
– Я буду на кухне, если понадоблюсь.
Сурьма притворила дверь купе, но не закрыла её, оставив узкую щель, и с кухни Висмут видел, что свет она зажигать не стала. Он тоже остался в темноте, усевшись так, чтобы не терять из виду коридор и дверную щель.
Празеодим и Рут были в его купе – оттуда доносился монотонный растянутый бубнёж, изредка прерываемый тихими возгласами, из-под двери сочился мягкий свет. Видимо, мальчик читал вслух, а старик время от времени его поправлял.
Дождя ещё не было, и если бы не звуки из купе Празеодима, мир погрузился бы в густую, гудящую на низких частотах тишину. На улице вновь сверкнуло, а потом грохнуло, и Висмут даже с кухни почувствовал, как вздрогнула Сурьма. Отчего-то он точно знал, что она сейчас сидит на полу, прислонившись спиной к кровати, подтянув колени к груди. И ей сейчас очень страшно. Возможно, она уже пожалела о своём решении не пережидать грозу в городе.
В груди болезненно заныла холодная, одинокая пустота. Такая, бывает, остаётся, как дырка от выбитого зуба, если ампутировано что-то важное, и место это ничем иным занять невозможно; оно так и стоит выжженной плешью посреди души, и болит перед непогодой.
«Надо же, как глубоко успело прорасти, – краешком сознания удивился Висмут, – и как я упустил?..»
Чернильно-чёрное время тянулось лениво, неохотно, его движение было практически незаметно – так капает с ложки последняя капля густого мёда: вот она назрела уже и готова сорваться, но всё висит и висит, и непонятно – может, она успела застыть, словно смола?
Вновь сверкнуло, а от громового раската вздрогнул даже Висмут.
К чёрту! Пусть он потом – полминуты спустя – сотню раз об этом пожалеет, но… К чёрту!
Висмут поднялся со стула и подошёл к приоткрытой двери купе, легонько в неё постучал.
Сурьма сидела так, как он и думал: на полу у кровати, обхватив колени. В темноте отчётливо виднелось её побледневшее лицо и лихорадочный блеск глаз, которые сверкнули как-то обиженно, когда Висмут сел рядом, плечом к плечу.
– Думаешь, я настолько трусиха, что не смогу перетерпеть эту грозу самостоятельно?
– Ты сможешь. Я – нет.
Висмут почувствовал, как она улыбнулась ему в ответ неуверенной, ломкой, но благодарной улыбкой.
До следующей вспышки молнии они молчали, будто делали вид, что находятся в разных купе. Но стоило только небесам сверкнуть ослепительным электричеством, Сурьма неосознанно прижалась к руке Висмута, и он обнял её за плечи, словно укрыл крылом. А после громового раската на крышу вагона обрушился ливень, и нервно вздёрнутые плечи Сурьмы чуть опустились, расслабились.
– Папа всегда говорил, что раз дождь пошёл, то и гроза скоро пройдёт, – прошептала она, и улыбка в голосе была уже не такой ломкой, – а когда без дождя сверкает, оно куда дольше может… Знаешь, а ведь мы с Никелем тоже вот так сидели во время грозы: я боялась, а он… он тоже боялся, но храбрился. Меня утешал и иногда – смешил. Вот точно так же сидели: на полу, у кровати, одна его рука на моих плечах, как твоя сейчас, а другая… – Она взяла Висмута за руку, и он крепко сжал в своей ладони её дрожащие пальцы. – У меня всегда мёрзнут руки, кода мне страшно, и он грел их своим дыханием…
В тёмном и душном купе пьяняще пахло её духами, а шум ливня отрезал их двоих от остального мира, от всех правил и условностей, словно кусочек от пирога, и Висмут был уже не в состоянии ни трезво мыслить, ни даже дать себе отчёт в своих же действиях.
Глядя Сурьме в глаза, он поднёс её руку к губам, согревая дыханием, медленно целуя кончики её пальцев. Но поцелуи были столь легки, что Сурьма не смогла бы сказать точно, что это: прикосновение губ или тёплого дыхания. Она смотрела на Висмута, и хрупкая улыбка становилась совсем прозрачной, почти незаметной. От кончиков пальцев по рукам, по венам, словно по проводам, текло электричество.
– Вот точно так же сидели, – зачем-то повторила Сурьма и не узнала собственный голос, – только Никель боялся, а ты – нет…
– Я тоже боюсь, – едва слышно ответил Висмут, не отводя взгляда, не отпуская её руки, и Сурьме почему-то показалось, что он сейчас не о грозе.
От его голоса, который стал иным, каким-то особенным, электричество разом заполнило все провода её тела, словно внутри на полную мощность включили иллюминацию. Так, что заглянуть в себя страшно: ослепнешь. Поэтому Сурьма продолжала смотреть в карие, в темноте вагона почти чёрные глаза Висмута и забывала дышать.
Он прикоснулся губами к её ладони, прижал её к своей щеке. Пальцы Сурьмы покалывало – то ли электричество, то ли пробивающаяся щетина Висмута.
Она почувствовала, как под её рукой вдруг напряглись его желваки, словно Висмут сжал челюсти. А потом он вздохнул с едва заметной досадой и отвёл взгляд, опустил её руку, бережно положив её обратно ей на колени. Как будто, не сделай он этого, сама она не убрала бы ладонь с его щеки. «И не убрала бы», – уходящей грозой пророкотало почти за гранью её осознания.
Сурьма вдохнула – кажется, первый раз за всё это время. Её лёгкие будто слиплись без воздуха, и теперь наполнились им с какой-то тоскливой болью. Через мгновение эта боль трансформировалась в мысль, от которой стало ещё тоскливее: «как жаль, что Астат не похож на тебя! Как жаль, что он – не ты…».
– Дождь заканчивается, – тихо, чуть сипло произнёс Висмут, прислушавшись к шороху капель по крыше вагона.
– Досадно, – прошептала в ответ Сурьма.
Когда-то она слышала сказку о том, что молния – это трещина между мирами, и, если повезёт, можно научиться проскальзывать во время грозы в параллельный мир. Но вот вернуться назад сможет не всякий. Они – вернулись. К сожалению.
