Анатолий Никифорович Санжаровский
Тульские метки
12 августа
Держите меня трое!
Валя-машинистка на улыбке:
– Вот умораторий! Держите меня трое, раз не удержали двое! Я чуть не умерла со смеху, когда узнала новость про Чубарова. Отмечал он свой отпуск. Надрался до упора. На полу в углу свой комнаты в общежитии уснул сидя. Его лучший друг Володька Цыбулько – Чуб привёз его из самого Ленинграда, устроил в газету – тут же на плаще прилёг с его любовью Лидуней, студентушкой из политехнического. Чуб очнулся. Икнул и видит жестокий пейзаж. Родную снегурку тиранят! Вероломно взламывают её персональный лохматый сейф!
– Лапушка, – зовёт Лидку, – у тебя любовь с криком?[146] А почему я крика не слышу?
– Тебя что, глушняк давит?[147] – хохотнула Лидуня. – Ушки прочисть!
Хлопает Чуб Цыбульку по заднице:
– О великий друже! Пошто ж ты мне свинью подкладываешь?
– Подо мной не свинья.
– Ну так слазь, Цыбуля! Это ж м-моя шикаристочка… М-моя писька. С чужой конёшки среди грязи дол-л-лой!..
– Собственник выискался! Моя да моя… Наша!!!
– Пусть будет наша, – согласился Чуб и снова уснул.
Сама Валя странно словила мужа.
Гуляла со своим Вовиком. Скучно, без огня.
Как-то взял он её паспорт, покачал на ладошке и кисло буркнул:
– Отнести в загс, что ли?
– Может, и отнеси.
Настал день расписки.
– Ну что, – говорит Вовик, – не передумала? Расписываемся?
– Можно и расписаться. Ну, поехали. Фамилию себе я оставляю свою. Ты – Дементьев, я – Гуркова.
– Ладно.
Валя не в восторге от своего Вовика. Со смехом вздыхает:
– Известно, «что у женщины на уме, не выдержит ни один кошелёк». Как бы мне найти трёх любовников? С одним – в кино, в театры. Со вторым – в ресторан. С третьим – по магазинам. У одного на всё кармана не хватит.
Сидя за машинкой, она поднимает юбку выше комбинации:
– Ну как? Идёт?
– Очень.
– Завтра надену самую красивую комбинацию.
Вошла Марго. Сегодня вернулась со вступительного четвёртого провала в театральный институт. Хвастается своим нарядом. Расстёгивает молнию на сарафане от подмышки до бедра. Наклоняется. На миг тоскливо выглянул из подмышки унылый дряблый сосок, затем промелькнула sosкочившая с него красная сбруя:[148]
– Ну что, Санчо, сразу яйца в узел?[149] Классман? Смерть птенцу![150] То-то ж! Ты уже соблазнился?
– С чего бы это? Ну нафига матросу фантик? Меня всякой всячиной не расколешь.
– Дуб-барь! Это тебе не фонарь бубновый.[151] Это девичья непорочная гордая грудь! Литавры орденоносные! А ты про всякую всячину… Эх!.. Я вижу, ты взял к себе в отдел новенького? Ну так когда мы обмоем твоего Балюбаша?
– По-моему, он прекрасно моется и без твоей помощи.
Вбежала Валина дочка Оля. Ей четыре года. Она садится за машинку. Стучит и допытывается:
– Ма! А мне денюшку на мороженьку дадут?
– Обязательно! Знай печатай! Зарабатывай на своё мороженое.
Прибежала Маркова. Месяц болела, но, увы, уцелела. Розовая, как девочка. А говорили, что у неё движок (сердце) барахлит.
Хвалится:
– Я кровохлёбкой стала. В меня влили три литра чужой крови!
Со всеми она старается быть доброй. Всем подряд суёт руку. Меня держала за запястье и кудахтала:
– Что так быстро из отпуска?
– Время.
19 августа
В москве
На проходящий билетов нет в кассе. Скачу в Москву «пассажиром на общественных началах».
Наскочил на ревизора.[152]
Ах-ах… Пять рублей мах!
День неожиданных встреч.
Вхожу в метро. Кто-то кладёт мне руку на плечо. Поворачиваюсь – Славка Аникеев! Лискинский земеля! Начинали с ним в «Молодом коммунаре». Потом он уехал собкором «Советской России» по Дальнему Востоку.
Едем в редакцию «Советской России».
И в коридоре сталкиваюсь я с Николаем Каменским.
– Коля! – кричу. – Обнимемся с разбегу, что ли!
В ЦК комсомола он приехал на утверждение его редактором чувашской республиканской газеты «Молодой коммунист».
Поехали втроём на «Динамо». Поорали всласть за динамовца Маслова, обладателя крокодильского приза «Железная нога». За пятнадцать секунд до окончания кубкового матча забил победный год торпедовцам.
После футбола Слава удалился по своим делам.
А мы с Каменским затесались в ресторан «Минск».
Не обошлось без чепе. Спьяну Николка цапнул в гостинице ключи не от своего номера.
– Отдавай! – требует дежурный.
– Щас! – и шварк ключи в форточку.
А за форточкой уже ночь. И очень даже глубокая.
Дежурный вмазал оплеушину Коле. Коля – дежурному.
Я сунул между злыми кулаками портфель.
Тем и погасил рубиловку.[153]
22 августа
Завидки
Сегодня вышел ясногорский номер.
Я подготовил один три страницы.
Чубарова это взбеленило. Что делает матушка зависть!
– Тола! То ты выдаёшь уголок юмора из сортира!..
– Не греми крышкой. А то на гривку упадёт кулачок.
– Да, у тебя называется «Уголок юмора и сатиры «Пардон». А я по-своему кручу. И почему «Пардон»? Герои этого уголка – сволота. И почему перед нею надо извиняться? Не понимаю. Так и не понимаю твои сегодняшние три страницы.
– Завидки скребут?
– Чего б я завидовал гэ?
– Что конкретно тебя не устраивает?
– Ну-у…
– И всё? Кто больше тебя поставляет этого гэ? Тебе не гадко за твои детские статьи-болтушки «Пызали-мызали», «Босиком по Млечному Пути»?
– Как ты не хочешь понять!? Одному физически невозможно сделать номер. Тут целые бригады едут! В поту выкладываются! А ты – один!
– Это и всё моё преступление? Можно выехать десятью бригадами! Крепенько проштудировать градус на крепость[154] на природе да подавить под кустами блох[155] и ни строчки не привезти.
– Гм… Это может быть и так. Только и у Смирновой к тебе по этому номеру свои существенные претензии. Готовит о тебе оплеушину на доску «Тяп-ляп». На машинку уже кинула тебе отлуп.
Я глянул этот отлуп.
– Валь! – говорю Смирновой. – Не позорься. Не выставляй себя тупарихой. Ты на доску «Тяп-ляп» тащишь не меня, а самого товарисча Маяковского!
– А никакой Маяк мне не указ!
– В шапку всего разворота я взял строку Маяковского
«У меня в душе ни одного седого волоса»!
– И что хорошего? Прикажешь брить душу? Волосы растут только на голове, под мышками…
– И ещё в трусах. На лобке. Что про это молчишь, как клара целкин? Взята строка из поэмы «Облако в штанах»…
– Мне нет дела в чём там облако. В штанах или в трусах. И твоя шапка-тюбетейка будет на доске «Тяп-ляп»!
Шум доплескался до Королёва, до зама редактора. Он подписывал ясногорский номер в печать.
Королёв взял смирновскую побрякушку, прочитал и медленно проговорил:
– Вот приедет барин, барин нас рассудит… И приехал, и рассудил…
При этих словах он медленно изорвал смирновскую поклёпку в мелкие клочки, бросил в урну у стола машинистки и, стряхнув с ладошек пыль, добавил:
– Развели тут петушиную самодеятельность…
5 октября
Натянутые отношения
На партсобрании лукавый волковский стукачик с бегающими кротовыми глазками Пеньков набросился с пеной на ушах на Королёва:
– Вы, Анатолий Акимович, – заместитель редактора. А пришли из отпуска и не поздоровались с нами!
Хохоток в кабинете заставил Пенька сесть.
Павленко:
– Я, товарищи, о Санжаровском. Болеет за дело. Знает дело. Но с некоторыми товарищами в коллективе у него натянутые отношения. Ну хотя бы с Володей Чубаровым…
Ярость подкинула меня. Я застрочил:
– Владимир Иванович! Искать дружбы у бутылки я ни с кем не собираюсь. Ни с вами, ни с Чубаровым. Вас бутылка породнила. С чего лично у вас начинается рабочий день? Где выклянчить дуб и пристаканиться! Вы парторг, ответственный секретарь. А что вы собой являете? Вам не стыдно за себя? И не вам мне указывать с кем и как себя вести. Я против своей совести не плюю! И вам не советую. Как в народе говорят? Когда в человека кидаешься грязью, помни, до него она может не долететь, а на твоих руках останется. Так что не пытайтесь замутить картину.
14 октября
Мимо – мимо
Московский институт международных отношений. МИМО. Вступительные в аспирантуру. Пролетел мимо.
Первый экзамен по специальности я резво сдал Спартаку Беглову.[156]
Зато немецкий адски сдал меня с потрохами.
Аспирант[157] из меня не получился.
Так что не быть мне ни послом, ни консулом, ни просто Сейфуль-Мулюковым.[158]
10 ноября
Разрыв
В Тулу вернулся я вечером.
Смотрю, в проходной комнате нет койки Чубарова. Где же обитает эта птаха?
Только я так подумал – навстречу из моей комнаты выходит этот Чуб.
У меня глаза прыгнули на лоб:
– Ты как очутился в моей комнате? Я ж уезжал, закрывал её вот на этот ключ, – и трясу перед ним свой брелок с ключом.
– Ну, аятолла Тола, не проблема подыскать ключик…
Дальше – хуже.
Уезжал на бегах, забыл закрыть верхний ящик стола на ключ. А там были мои триста рублей. Пошебуршил я ящичек – пусто!
– Пьяная обезьяна с гранатой! – ору Чубарову. – Где деньги?
Он вяло поднял руки:
– Я пас, аятолла Тола… Понятия не имею!
– Ты без моего ведома залез в мою комнату, жил в ней. Кто кроме тебя мог сшушерить?
– Кто угодно. Тот же Карлов. Где он взял тити-мити на пальто? Ему что, сам Боженька сыпнул манечек?[159]
– Кончай морочить яйца! Карлов вне подозрения. Он не ты. Нич-чего… Милиция разнюхает…
– А вот ментура – это лишнее. Потолкуй со всеми ребятами. Может, кто и вернёт.
– А ты не желаешь вернуть? Кто мог ещё спионерить кроме тебя?
На второй день он гнусил:
– Пожалуйста, не рой на меня компромат… А то мышка рыла, рыла и дорылась до кошки…
– Ты ещё пугаешь?
– Да не собираюсь я пугать. Просто никому не говори, что я болтнул тебе со слов Карлова, будто бы ты приводил сюда свою фрикадельку.[160] Получается… Я вроде фискалил с чужих наводок. Нигде не говори и то, что у меня тут кочевали мои лихие двустволки.
– А что? Их не было? Ёшкин кот! Да чего я должен тебя покрывать?
– Старик… Аятолла Тола… Не дёргайся в трибунал.[161] В моём букете горя не хватает только твоего цветка! И… Ты поднимешь кипиш до небес и потопишь Маркову. А она такую дала тебя характеристику для МИМО! Да ну к ордену надо тебя представлять!
– А с чего это ты вдруг забеспокоился о моих орденах? Тугрики сами выпрыгнули из конверта? Деньги лежали в конверте. Кто им приделал ножки? Денег нет. Зато уцелел конверт! А на нём обязательно сыщутся и отпечатки пальцев! С конверта мы и начнем широкое танго с милицией! Я тебя в палубу вотру![162] Намотаю на гусеницу!
Заваривать всю эту вонючую кашу? Ради чего? Изводиться чтоб и дальше в марковской клоаке? Да мне сейчас тошно подойти к «Молодому коммунару»!
И я навсегда упылил из Тулы.
