Дарья Савицкая
Во имя Солнца
– В махании руками по часовой и особой ноте, которую надо брать, пока воешь «ы-ы-ы», – подсказал я зловещим шёпотом. Кречет со вздохом махнул на меня рукой, продолжая рассуждать вслух:
– С другой стороны, ты верно делаешь, что не соглашаешься обсуждать свой успех. Любое чудо, данное нам Солнцем, хрупко. Злые мысли гасят пламя в руках лучших жрецов, а попытки понять, чем ты лучше других, сбивают с трансового полёта…
– Трансовый полёт? – непонимающе переспросил я, не совсем улавливая полёт чужой мысли.
– Да. Знаешь, среди детей нередки таланты подлинных огненосцев – простословные и краткие молитвы юных сердец, сказанные с истинной верой и заведомой благодарностью, находят быстрый и лёгкий отклик. Зажигаются сами собой свечи, освещаются тёмные комнаты, а сами молитвенники, бывает, поднимаются в воздух, словно тела их становятся легче пуха или солнечные лучи для их ног подобны каменным ступеням. Постепенно эта способность гаснет. Принято считать, что стачивается с возрастом – налипают грехи, смывается благодать. Это весьма наивные суждения. Человеческая душа – не узкий короб, куда влезет не более сорока свечей, и грехам вовсе не приходятся «освобождать место», выбрасывая прежние успехи. Дело лишь в отношении. Гордыня своим даром – вот что губит огненосцев, забывших, что вся сила именно что дар, милостиво отмеренный Солнце-богом, а не их личная заслуга и повод задирать нос. Особенно хорошо связь отношения к дару и проявлению дара видна в «становлении на лучи», в трансовом полёте. Стоит лишь задуматься, чем ты лучше других, почему тебе позволено приблизиться к небу на несколько лишних шагов – и вполне можно заиметь счастье грохнуться оземь.
– Ибо принимаем дары твои, не давая им цены и не мысля, чей дар больше, – негромко процитировал я, поводя плечами и старательно скрадывая зевоту.
– Да. Ты правильно заметил – у меня для моих лет действительно много рун. И я всеми силами стараюсь не заострять хотя бы собственного внимания на том, откуда они и за какие заслуги. Есть – и хорошо, выписывают новые – значит, в милосердии своём не гнушаются меня одаривать честью их носить. А если начать смаковать причины – боюсь, шестую руну я получу в лучшем случае лет через двадцать, и то, за выслугу лет.
Где-то там, в самом начале разговора потерялась похвалу мне любимому и замечания, какой я особенный и хороший. Прекрасный мог бы быть повод возгордиться, не будь я радостным полудурком, перепрыгивающим на всякие мелочи с полпинка.
– А тебе самому сколько лет?
Кречет был длинным и изуродованным сколько я его помню. Я даже не мог назвать приблизительного возраста – он всегда был взрослым, подростком и уж тем более ребёнком я его не помню. Или помню, но не узнаю – поди его запомни, если в свои лет двенадцать-пятнадцать Кречет был нормального роста и без шрамов.
Не, всё – таки ему было на вид не больше тридцати – руки выдавали, руки молодых всегда отличаются от рук взрослых дядек.
– Двадцать… – невнятно пробурчал он.
– Двадцать – сколько?
– Без сколько. Двадцать.
Я лишь присвистнул. Нет, конечно, Кречет – не первый богатый на руны малолетка, с каким я имею дело. Взять того же Остролиста – тринадцать рун к двадцати девяти годам. Беркут, в целом, тоже с натяжкой считается – в девятнадцать лет иметь четыре руны не так уж плохо. Говорят ещё, что Дроздовик, Настоятель вечуриков, собрал все девять рун уже в двадцать три года и сразу перешёл в жрецы. Правда, про Дроздовика вообще много чего говорят, особенно на кухне Утреннего корпуса. Он у нас и двуверец-еретик на словах, тайком Луне поклоняющийся, и друг всех бродяг, некогда помогавший общинам бегать с места на место, иногда даже оборотень, перекидывающийся рыжим крылатым волком. Отдельные личности говорят, что Дроздовик убил предыдущего Настоятеля своего корпуса и заодно, чтоб не бесил, прищучил нашего предыдущего Настоятеля. Не знаю, как он смог прищучить Сычевока, который замёрз на берегу реки: разве что стоял рядом и дул на замерзающего деда во всю силу лёгких, чтоб тот скорее околел.
А уж истории про то, что у Дроздовика там когда-то был девушка, или жена, которую убили одержимые и он с тех пор совсем больной и готов перебить все Тени мира – это почти классика.
Так вот, для своего возраста у нашего «красавца» был ударный результат. Пять рун к двадцати годам – это ж можно рассчитывать к тридцати быть целым жрецом.
Мне вдруг стало невероятно стыдно. Сказал бы – завидно, да зависти вроде особо не было, только стыд, что я ленивая задница, который провёл в корпусе восемь лет и не смог продвинуться дальше самой низкой ступеньки. Конечно, даже у нас хватало в корпусе шестнадцатилетних, у которых было только по две руны, но эти и провели в корпусе от силы год-полтора.
– И всё же, я не понимаю, почему тебе не дают третью руну, если ты…
Я перебил Кречета, не став дослушивать очередную похвалу:
– Я ленивый, безответственный, опаздываю на службы, не уважаю жрецов и вечно творю какую-то дичь. Я должен Чистюле спасибо сказать, что она не дала меня выгнать до сих пор. Я же совершенно не выполняю работу своего корпуса. Это ж разные вещи – служить Солнцу или просто сидеть и абстрактно соответствовать идеалам нашего храма по духу.
– Видишь ли, я тоже что-то себя на основных послушаниях Полудня редко вижу. Только вот…– Кречет вдруг осёкся, хмыкнул и чуть тише добавил. – Может, тебя награждают как-то иначе.
Тени мне в башку! Я аж подскочил, благо, каким-то чудом взял себя в руки и в меру спокойно направился дальше. Да не мог же… Или мог? Да нет, всё же не мог этот пронырливый полдник вынюхать буквально про единственный мой настоящий секрет.
Я невзначай скользнул рукой по своей груди, словно бы плотнее запахивая накидку, а то холодно, знаете ли! На улице вон какая хмарь, а замок-то не протопил никто!
На деле я с трудом нашарил на груди подарок старины Сокола. Если бы мне месяц назад сказали, что Сокол будет делать мне подарки, да еще такие – я бы лишь нервно посмеялся. Ну где в самом деле я, и где – он?
Но в тот день, когда мы ожидали своего отправления в замок, к принцессе Солнце, я получил такую штуковину, какую до настоящего момента на моей памяти получала от Сокола лишь Чистюля. Настоятельское солнышко! Амулеты в виде солнц, лишь немногим друг от друга отличные, носили в знак своей власти над корпусами только Настоятели, даже старшие жрецы не имели на них права. И тут я – здрасьте-приехали! – получаю от Сокола маленькое стальное солнышко. Потрепанное, пустотелое, третий сверху луч погнулся, местами видны остатки хлопьев позолоты, камней почти нет, одни рытвинки – но я как-то сразу понял, что именно настоятельское. Не просто старая побрякушка, зачем-то сделанная в виде самого Солнца, а именно реликвия Настоятелей. Ни разу не похоже на изящную, крупную бляху, которую таскает на груди Чистюля, но раз в пять лучше, у меня на добрые вещи чуйка.
Сокол почти ничего не пояснил. Отдал, сказал, что благословляет носить, подтвердил, что когда-то его носил кто-то из прежних Настоятелей. И отдал самый странный приказ – «не выпускать из когтей». И я не выпущу.
Никогда не выпущу из когтей.
Морда от этих мыслей у меня, наверное, стала решительной и натужной, потому что Кречет, бросив оценивающий взгляд, вдруг расщедрился и в приступе добродетели и отправил меня досыпать. Мол, по первому этажу башни и ближайшим галереям он один погуляет, там народу много, если что случится – кликнет стражу. Я пожелал Кречету успешных поисков одержимого, который не объявлялся со дня нашего прибытия в замок, и быстренько смылся в келью, пока полдник не передумал.
В келье было сумрачно и прохладно – света с улицы в связи с пасмурным днём почти не проникало. Стол, стоящий у единственного окна, пребывал под неразгребаемым завалом из книг, сшитых в подобия тетрадей бумаг и писчих принадлежностей. Вообще-то стол общий, но Кречет как-то постепенно за две недели сделал его своим, бесконечно таская из королевской библиотеки книги и складируя их на нашем столе. Читать их все сразу он вообще не успевал, но таскать продолжал. Видимо, из любви к печатному слову или задавленной склонности к воровству. Зачем-то задержав взгляд на этом завале и прочтя несколько названий на корешках, я широко зевнул, оттянул к своей кровати единственный же в келье стул и перевесил на него со своих усталых плеч накидку. Стянув через голову рясу, я минуту держал её в руках, с глухой тоской таращась на длинные полосы для нашивок – всего две жалкие руны за восемь лет, словно я слабоумный!
Покосившись на кровать Кречета, над которой углём была начертана руна Солнца, символ полдников, я невольно сжал кулаки. Пять рун – и не бывает на основных послушаниях Полудня, выслуживает иначе, ищет лазейки, небось, переписывает книги, выдерживает многодневные посты, может, молитвы читает сутки с лишним, вымаливая всему Королевству милости божьей…
А чем я хуже? Я что, не могу найти лазейки? Небесное светило мне в глаз, в Вечернем корпусе тоже есть больница – «ночнуха», как про неё говорят – там принимают на первую помощь раненых на жатвах. Какого шута я всё ещё не записан туда добровольцем и не бегаю, бодрый и деятельный, не перевязываю раны бравых вечуриков? Я ж всё равно по ночам не сплю! Словно Чистюля меня не благословила бы на послушание в этой «ночнухе»!
И почему только я раньше не додумался? Простая же мысль, тень мне в башку. Усевшись на кровать, я принялся выдумывать себе ещё лазейки. Послушания в школе, в городе, в братских корпусах, в архивах… В конце-то концов, у меня солнышко настоятельское! Мне его сам Сокол подарил! Меня отправили принцессу охранять! Мне в напарники дали целого ученика Королевского Жреца!
Надо соответствовать дарам этим! А то я какое-то позорище!
Никогда эти мысли – о собственном несовершенстве – меня к действиям не подстёгивали. Я всегда называл свою лень смирением и принимал себя как есть – с опозданиями, безответственностью и прожорливостью! Вяленький был, грешный, глупый, а сейчас буду расти над собой. Ещё Кречета вашего перерасту! Не телом, так духом!
Меня в корпусе, видимо, забаловали. С больным и родителями брошенным Остролист с Чистоглазкой носились, и предыдущий Настоятель со мной носился, а надо было меня розгами, палками – и приучать к дисциплине! А то выросло тень знает что!
Ну не-е-ет, раз окружающие не захотели заставлять меня быть хорошим монахом, я сам себя заставлю.
У нас, в Утреннем корпусе, первые семь рун заработать – раз плюнуть. Знай себе не косячь по серьёзному да добросовестно выполняй свои обязанности. В отличии от других корпусов, где до седьмой руны дойти – достижение невесть какое, у нас это так, переход из молокососов во взрослые монахи.
Стоит тут, наверное, немного пояснить.
У вечуриков и полдников, чтобы стать жрецом, нужно собрать всего-то девять рун. «Всего-то» – потому что у нас, утриков, рун надо собрать аж четырнадцать. Утреннему корпусу жрецы не так нужны, как нашим братьям из других корпусов, мы – братство равных, а не какая-нибудь там сложная система иерархий и уровней значимости, как в других корпусах. Вот Настоятель, вот несколько жрецов ему в помощь – и хватит. Поэтому у нас подавляющие число морд в корпусе – монахи, и переводить их в жрецы никто не торопится. Отсюда и высокие требования для посвящения. Некоторые, правда, умудряются собрать по четырнадцать рун (у той же бабушки Светломыслы, сколько себя помню, был полный комплект), но благословения на жречество им никто не даёт. В Полуденном и Вечернем с этим всё в десять раз сложнее. У них монахи на какие-то там касты делятся, жрецы разных пород бывают и вообще столько тонкостей, что простому Утреннему монаху без рюмки настойки не разобраться. Я как-то пытался влезть в тонкости переходов Полуденного корпуса – чуть мозги не сварились. То ли дело у нас. Первая-вторая руна – малышня вроде меня со своим табу на убийство комаров. Третья-седьмая – простые рабочие монахи, еще не послужившие Солнцу в полной мере. Старше седьмой руны – взрослые и доказавшие свою полезность братья и сёстры, семейные люди.
Ага, даже так. Утренним монахам после того, как они заслужат семь рун и докажут, что они уже угробили на служение Солнцу достаточно времени, разрешается жениться и плодиться. Правда, только на своих. У нас четверть населения в корпусе – неудачно влюбившиеся в монахов и монахинь и вынужденные разделить с ними судьбу служения Солнцу. С семьями у нас тоже дела обстоят попроще, чем в остальных корпусах. Бедные полднички и вечурики не имеют права даже краем глаза на девушек засматриваться при монашеском чине, а нам – вольная воля. Получил седьмую руну, нашёл себе девушку в корпусе (у нас их, благо, хватает) или даже привёл из мира, у нас так тоже можно – приводишь за руку, объявляешь торжественно, что во славу Солнца и Королевского Храма желаешь создать набожную семью с вот этой чудесной девой. Если дева сама не убегает, её сразу же забирают в Утренний корпус.
Хорошо всё же быть утриком. Ни безбрачия толком, ни карьерных лестниц, ни дурацких тонкостей иерархии.
Вот именно из-за того, что жрецы у нас сплошь понимающие и добрые, не желающие нам мешать создавать семьи и наводнять любимый корпус детишками, дослужиться до седьмой руны – проще простого. Да вот только я все рекорды бью своей безалаберностью.
Небесное светило! Одно слово: баран. Мне достался самый лёгкий и добрый корпус, а я своими руками обрекаю себя на одинокое, бобыльское существование. Если я и дальше буду зарабатывать по две руны в восемь лет, то до заветной седьмой дослужусь годам к сорока.
Может, мне и задание это было дано именно затем, чтоб на себя со стороны взглянуть? Понять, как я страшно ошибался, позволяя собственным порокам управлять моей жизнью?..
От всех этих покаянных мыслей меня отвлёк набег вооружённых кочевников.
Как ещё назвать событие, когда дико вращающий чёрными глазами страшный бородатый мужик с серпами наперевес вваливается в келью и начинает орать «Где?!», я не знаю.
– Беркут, ты не перегрелся? – осторожно поинтересовался я, не слишком впечатлённый его набегом. Берька у нас нервный. Я к его визгам и взбрыкам ещё в конце прошлой недели привык.
Беркут в бешенстве метнул серпом в стену. Серп – не лучшее метательное оружие, если это не серп Вечернего корпуса. Оружие (ну или орудие, если это принципиально) Бери отскочило от каменной кладки, прочертив косую царапину и выбив искры, а потом, словно бумеранг, вернулось прямо ему в руки.
Я вскочил, всё ещё держа в руках обмякшую красной шкурой рясу. Беркут смотрел в пустоту, тяжело дыша и вскинув на плечи серпы. Его отросшая и медленно превращающаяся в клочковатую бороду тёмная щетина казалась чёрной, как мрак, на контрасте с медно-каштановыми от хны волосами.
– Беркут?
Он, наконец, повернул ко мне лицо, смерил тяжёлым взглядом и хрипло, словно Солнце успела на него начихать, заговорил:
– Где Кречет?
– А где ему быть? Раз ты оставил принцессу, видимо, уже вернулся из дозора и тебя подменил.
– Ты здесь давно?
У меня с чувством времени грустно, недаром я всегда и всюду опаздываю. Растерянно пожав плечами, я отозвался, что вроде бы уже давно.
– Спал?
– Не спал. Просто думал.
– А крики слышал?
Я фыркнул. Услышь я крики – не важно, радостные или испуганные – я бы точно сходил проверить, что творится. Любопытство моё сильнее страха.
– Ничего я не слышал. А что случилось?
– Что случилось? – Беркут нервно усмехнулся, яростно крутанул в руках серпы (если бы я так попробовал сделать – я бы себе наверняка запястья отрезал) и судорожно кивнул на открытую настежь дверь. – Четыре трупа на первом этаже – вот что случилось! Четыре!
Я от неожиданных новостей даже сказать ничего не смог – лишь начал обратно на себя натягивать рясу, будто прячась.
– И принцесса пропала. И Кречета нет нигде в замке.
Ответа от меня вечурик не дождался. Я впал в какое-то оцепенение. Что вообще происходит? Беркут упустил Солнце? Кречет пропал?
Пальцы инстинктивно нащупали под рубашкой волнистые лучики моего стального солнышка.
11 – Беркут. Большая охота Теней
Теперь оставалось только надеяться, что меня торжественно казнят через сожжение заживо, хотя бы посмертно сняв страшный грех святым пламенем и очистив летопись нашего рода от упоминания моих проступков. Тени, но по сравнению со всеми прочими сценариями, какие я успел нагородить в башке, вариант про сожжение было очень даже вкусный. Это всяко лучше, чем попасть под отлучение, или быть забитым насмерть лично Дроздовиком и Изумрудом, или бесславно пасть после очередного удара стулом по голове от Кречета, потому что вот кто-кто, а Кречет меня точно живьём закопает.
Потому что я упустил принцессу.
Нет, не так. Я бросил принцессу одну и она пропала – вот так уже более правдиво звучит.
А случилось вот что: после ухода Яськи и Кречета принцесса вдруг решила, что желает принять ванну. Она попросила Весновницу подготовить ей ванные комнаты на третьем этаже башни и, когда Весна вернулась с отчётом, что всё готово, в моём сопровождении пошла вниз. Моё дело было маленьким – сидеть под дверью, пить очередную порцию чая с молоком, держать наготове серп и ждать, пока что-нибудь случится.
Кто ж знал, что злосчастное «что-нибудь» возьмёт, собака, и случится!
Две недели в замке царила тишина. Исключая словесные перепалки со слугами и капризы самой Солнце – никаких происшествий. Я действительно думал, что в этот раз всё будет так же. Посижу под дверью с впустую расчехлённым серпом, дождусь принцессу и мы вернёмся в комнату, ждать, пока меня сменит Кречет.
Но с лестницы, ведущей на первый этаж, вдруг раздался душераздирающий вопль. И мне, конечно, надо было оказаться настолько идиотом, чтобы послушаться не приказа охранять принцессу, а взрощенного в родном корпусе внутреннего голоса, который мгновенно взвыл «Ты что, не слышал крика? А если это нападение одержимого? Быстро, беги и проверь, принцесса за две минуты из ванной никуда не денется!».
Я бежал по коридору, а впереди бился крик.
Крик дрожал, то взлетая до испуганного, бестолкового визга, то падая до едва различимых мне молений о пощаде. Кричала женщина или девушка, но я не видел жертву. Один поворот, второй… лестница, спускающаяся к галерее второго этажа, где тело башни срастается с громадой замка… прямой коридор, ведущий к лестнице на первый этаж. Метрах в десяти от лестницы – кляксы тёмной, венозной крови.
Крови я не боюсь, и криков не боюсь, и даже истерзанные тела меня не смущают. С четырнадцати лет я учился наживую зашивать раны собратьев и препарировать серпами тела одержимых – изгнание Теней ведь целая наука, и мы должны знать, как, где и насколько глубоко нанести надрез. Кровавые кляксы не произвели на меня никакого впечатления.
А вот широкая кровавая полоса вдоль лестницы и внезапно затихший на первом этаже крик меня заставили напрячься. Я не слышал ничего, кроме крика – ни голоса напавшего, ни звона оружия.
И царапины. Странные, узкие царапины на стенах. Ногтями камень не расцарапать, а лязга металла я не слышал.
В любом случае спускаться вниз у меня права не было – я бегом кинулся назад, к принцессе. Не было меня, если считать с дорогой назад, хорошо если минуты три.
Несложно представить, как я себя почувствовал, обнаружив дверь в ванную комнату открытой нараспашку и никаких королевских особ внутри.
И вот дальше пошёл уже чистый туман. В этом тумане я нашёл двух стражников. Когда мне надо было попасть в башню, то они сидели у всех входов, как цепные псы, а в тот день, когда вернулся одержимый, вдруг собрались в карты поиграть всем скопом и ничего не видели – не слышали. Стражники кинулись по свежим следам, а я принялся носиться по этажам, надеясь, что Солнце всего лишь решила в одиночестве вернуться в свои комнаты.
Но минуты шли, а я ни мог найти ни Солнце, ни Кречета, который должен был вернуться ещё с полчаса назад, если не раньше.
Я так колотил во все двери кряду, что перепугал даже «жутких леди» Предрассветной башни. Аметиста и Роза, выглянувшие на мои крики, начали суетливо носиться по этажам, будто забыв, что в первый день чуть ли не во враги к нам записывались.
Слабая надежда, что Солнце осталась в Предрассветной башне и её получится быстро найти, сдохла уже через полчаса. Ни я, ни стража, ни фрейлины найти её не смогли.
Только царапины. Узкие царапины, как от лезвия или заточенной шпильки, которые тут и там попадались мне на глаза.
Когда за моей спиной послышалось тихое урчание, я едва на стену не залез – уж очень было похоже похоже на то, как урчат речные волки перед прыжком. Правда, явь оказалась не столь жестока.
В нескольких шагах от меня стояла, распушив загривок и оскалив огромные зубы, грязно-белая псина. Стоячие уши-треугольники, массивные челюсти, лохматая, с колтунами, шерсть, волчий хвост поленом – чистопородный гривогрыз, гроза Морского Венца и всех горных львов.
– Снежок! Нельзя! – попытался прикрикнуть я, но голос прозвучал до смешного жалко.
Не, я так-то собак не боюсь. Я, если на чистоту говорить, боюсь только тех собак, которые весят больше меня самого и в довесок аж светятся своими намерениями хлебнуть моей крови. Будь Снежок чуть мельче – я бы даже не почесался.
Никогда бы не подумал, что Солнце, которая собак всегда скорее боялась, чем любила, может завести себе такое чудовище. Тени, ну почему ей не купили какого-нибудь мелкого паршивого терьера размером с сапог? Почему гривогрыз? Мало того, что здоровый, как конь, так ещё и тупой, как бабочка-однодневка, понимает только слова «жрать» и «гулять»!
Не хватало только застрять здесь из-за этой блошиной кормушки! Снежок ни во что не ставил чужих для него людей, и приказы принимал лишь из уст Солнце, её младшего брата Жаворонка и самой королевы.
Однако, пронесло. Снежок быстро потерял ко мне всякий интерес. Продолжая скалить зубы, он по дуге обошёл меня, с ненавистью рыча даже не на меня, а на мои серпы, и потрусил дальше по коридору. Тьфу ты! Вот же сукин сын! Испугался вооружённого человека, а я-то думал, пришёл мстить за божественную хозяйку…
Несколько секунд бестолково потоптавшись в коридоре, я наконец-то встряхнулся, пытаясь согнать с себя чувство ужаса, что меня сожгут за провал и воззвать к разуму, ну, или хоть бы к чувству ответственности. От попыток мотивировать себя что-то делать стало только хуже.
Я представил себе Солнце – больную, чихающую, придерживающуюся рукой за стену от головокружения и черных мух перед глазами. Потом представил средненького такого одержимого: здорового детину с шапкой пены, выступившей на губах, способного голыми руками свернуть шею даже мне, не то что какой-то там принцессе. Сравнил силы и едва не взвыл.
Кречет все две недели, что мы провели в замке, бурчал, что Солнце – Солнце и есть, защита каких-то там смертных монахов ей нужна, как собаке пятая лапа, и считал, что принцесса, когда будет надо, всех сожжёт святым пламенем во имя себя самой. Мне бы его блаженное неведение! В отличии от этого клятого умника я знаю Солнце далеко не первый год и прекрасно помню, как она «хорошо» умеет себя защищать.
Её способны довести до слёз самые безобидные подколки, у неё не хватало сил, чтобы самой открывать половину тяжёлых дверей храма, какие, к теневой матери, такая рохля может знать техники защиты от одержимых?!
Ноги сами собой несли меня назад, к ванной, за новой попыткой найти следы, руки привычно держали наготове серпы, а в голове всё плавилось, смешивалось в бешеный круговорот.
Перед глазами почему-то стоял карниз в Львиной зале нашего храма. Идиотский карниз прямо над алтарём, выполненный в виде двух прыгающих друг другу навстречу львов из красно-чёрного камня. И как мы с Солнце стоим, обнявшись, потому что по другому на стыке их когтистых, искусно выполненных лап, не удержаться. Меня всегда мучила мысль: ну зачем было так стараться, вырезать каждый львиный пальчик, каждый коготь? Снизу всё равно этих деталей не видать…
И русая коса, слабо золотящаяся от случайно попавших в неё светлых прядей, лежит у меня на плече, тонкая, как плётка, щекочет шею.
В Львиную залу допускаются только жрецы – именно в ней происходит посвящение. А у нас, простых монахов, есть такая примета: если уж довелось попасть в Львиную залу – по ошибке, поручению или собственной хитрости – то обязательно получишь гриву и благословение её носить. Но доводится не многим.
Пол покрыт сплошным узором мозаики, различимой лишь с карниза. Серая череда гор у входа, кажущаяся ходящим внизу безвкусной кашей тёмных оттенков. Нелепые жёлтые и коричневые пятна становятся спускающимися с гор львами, а в красной долине проступают черные псы, бегущие львам наперерез. Даже если кто-то сюда пробирался тайком – едва ли они видели это великолепие, поскольку шмыгали внизу. Разве что настоятель Дроздовик – он всегда ходит по карнизам.
Мне вот-вот исполнится четырнадцать, я – вечерний монах о двух рунах, я ни разу не резал серпами живое существо, и мне тысячу раз нельзя касаться девчонок. Но Солнце льнёт ко мне котёнком, прижимается головой к груди и указывает правой рукой на разные фрески на потолке и стенах храма. Левой она крепко держится за меня, впившись скрюченными пальцами под лопатку, даже сквозь рясу я чувствую её отросшие ногти.
И так невыносимо тепло и спокойно мне стоять на этом карнизе в пальце от многометровой пропасти, что я про фрески, честно говоря, ни Тени от того не помню, помню только ощущение тепла и покоя, голос Солнце и свой собственный вопрос:
– Тебе не страшно-то так высоко? Вдруг сорвёмся?
– Страшно? – непонимающе переспрашивает Солнце. – Я ж за тебя держусь.
Когда-то давно, ещё в те времена, которые худо-бедно получается назвать беззаботными, я выгораживал Солнце перед языкастыми малолетками из храмовой школы и следил, чтобы эта не умеющая плавать сдохля не захлебнулась в храмовых запрудах. Меня никто не просил её защищать, мне не поручали такой миссии, но я же как-то справлялся! Как-то сумел превратиться в тень самого Солнца, следовать за ней по пятам и выгораживать, а теперь…
В каком-то слепящем приступе ненависти к самому себе и своей глупости, я, уже залетевший в ванную, пнул ширму, разгораживающую помещение.
Ширма, как оказалось, была не закреплена. Грохнув об пол, она попутно распорола краешек об угол скамьи. В ответ на шум из угла раздался короткий лай. Обернувшись, я заметил уже знакомую белую псину. А он что тут делает?..
Мог бы, конечно, и сразу догадаться.
Снежок шёл на запах своей хозяйки. Это была идея. Солнце ищут с собаками, но кто сможет искать её лучше собственного пса, которому запах принцессы роднее материнского?
– След!
Пёс и не подумал слушаться, продолжая скалиться даже когда я в знак примирения спрятал серпы за спину.
– Снежок, Солнце! След!
У меня, кажись, начинали дрожать руки.
Я её упустил. Я, Тени меня подерите, который ещё пять лет назад обещался быть защитой и поддержкой, хотя считал её заигравшейся дурочкой, примеряющей святое имя ради игры. Я всегда говорил себе, что останусь её другом, даже когда обман раскроется, когда выяснится, что из неё Солнце, как из меня Королевский Жрец. Не готов оказался только к тому, что вместо обмана получу подтверждение…
Кретин, теневой кретин! Дроздовик теперь просто обязан меня убить! Хоть сам иди проси…
Я не должен был её оставлять ни сейчас, погнавшись за каким-то дурацким криком, ни тогда, пять лет назад, испугавшись, дери меня Тени, её короны.
От мысленного самобичевания и тщетного выманивания Снежка из ванной меня отвлёк резкий, хрипловатый оклик:
– Снежок, взять!
Пёс бросился с готовностью, словно только и ждал команды – сбил меня с ног и замер, почувствовав на своей шее лезвие серпа. Так и застыли оба – я, лежа на боку, с обнаженным серпом, и Снежок, стоящий ко мне в пол-оборота, зло косящийся на щекочущий шею серп. Полукруглая форма до того ладно подходила к его мясистой шее, что мне стоило немалых усилий удержаться и не совершить последнего рывка, отмахивая голову от туловища.
– Снежок, мама. Мама, след.
Едва услышав новый приказ, пёс быстро шарахнулся и, словно забыв про меня, засновал по коридору, пытаясь что-то унюхать. Я перекатом вскочил, быстро обернулся, желая разглядеть говорившего – и едва затылок себе о стену не пробил, получив мощный толчок в грудь, отбросивший меня к стене. Ладно ещё, что в родном корпусе учат не только серпами махать, но и падать, и «отлетать» к стенам, не ушибаясь.
Мимо меня с важностью вельмож прошлись два подростка, так удивительно схожих между собой, что я бы признал их близнецами, не отличай их разница в росте примерно с палец. Оба рыжие, как породистые петухи, и даже волосы у них срезаны под одну длину и одинаково стянуты в хвосты, казалось, кусками одной и той же серой ленты. Оба голубоглазые и аж рябые от веснушек – лица, шеи, руки, всё было в густой красно-жёлтой россыпи. Крепко сбитые, массивные, как вепри. Ещё и в рубашках с гербами короны, тот, что повыше – в чёрной, что пониже – в алой.
Они приостановились и обернулись, будто я смог ухватить их взглядом, как рукой, за край одежды,. Я невольно сжал губы. Узнал молодчиков. Рассветный крон-принц Жаворонок и дневной принц Огнемир, четырнадцати и двенадцати лет от роду.
Жаворонок на меня смотрел с таким презрением, будто ему на пути попался бешеный кот. Хотя прежде, когда меня представили ему как охранника сестры, Жаворонок ко мне отнёсся чуть ли не теплее всех, непринужденно болтал с простыми монахами и вроде искренне был рад, что Солнце согласилась хоть на какую охрану.
– Как тебе только серпы дали, выродок? – тихо произнес Жаворонок и, резко отвернувшись, зашагал за отходящим вглубь этажа Снежком.
Дальше чуть не дошло до драки. Я попытался увязаться за принцами на поиски Солнце, но они меня послали – сначала на хрен, а потом, убедившись, что я не знаю туда дороги, за Кречетом. Мол, твой соратник дорогой с утра не объявлялся, в замке его нет, найти не могут, ещё выяснится, что одержимый его уже пришил втихушку. Солнце-то наверняка опять схоронилась и сама найдется через пару часов, как всегда, а Кречета ещё поискать надо…
Я воспротивился, и тогда Жаворонок, растопырив конопатые пальцы, что краплёные веера, превратил свой дежурный «посыл» в «приказ». Ещё и прибавить «во имя рассвета» не забыл – а ослушаться приказа своего будущего короля, с которым мне спорить по сану не положено, я не мог. Спасибо хоть, что стражу на меня не кликнул, чтобы выпороли за дерзость.
Я должен был всё исправить.
Клятые царапины не давали покоя. Пусть у одержимого кинжал, нож, самодельная заточка. Что же это он, бегает да стеночки царапает? Ну две, три, пусть четыре царапины могут остаться случайно, рука сорвалась, но не столько же… и все на высоте человеческого роста, выше – чисто.
