Дарья Савицкая
Во имя Солнца
Он то ли трусил, то ли его замутило от моей благодати, но на меня он не смотрел. Тёмные, почти чёрные глаза были прищурены и взгляд затерялся где-то на Третьем Луче. Держится ровно, с достоинством, но я-то вижу, что молодчика потрясывает от волнения. Боится, что я огнём плюну? Смущается? Или Дроздовик ему пригрозил, что в случае провала не даст серпы на вторую семилетку выкупить?
– Отвага изгонит тьму, – помедлив, добавил он девиз. Голос его был всё же достоин того, чтобы принадлежать принцу или красавцу-жрецу из легенд.
Я задержала на нём взгляд, рассматривать его было забавно, учитывая, что чем больше я всматривалась в диковатые, с чёткой примесью северных кровей черты, тем больше он волновался, напрягался, подрагивал и прятал взгляд, словно его обжигало моё внимание.
Но я его не узнала, лишь испытала слабую тревогу, почти интуитивную.
Сокол осторожно потянул меня в сторону, подводя к последнему монаху.
Моё лицо было как раз на уровне его груди. Без невежливого задирания лица в небо можно было рассматривать только его идеально чистую, даже ещё пахнущую травами после стирки рясу с глухим воротником и с красочными, новехонькими нашивками с руной Солнца – Полуденный корпус, любимчики Сокола. Выглядел он издалека до смешного худым, но на деле, когда нас разделяло полметра, оказался шире меня в плечах чуть ли не в два раза. С таким ростом только в королевскую стражу идти – мама ценит высоких, крепких ребят, считает, что такая стража выглядит солиднее.
Самое интересное для меня в человеке – глаза, например, у Сокола они похожи на прозрачные голубоватые камни, что венчают герб Вечернего корпуса, у моей мамы матовые, голубые, чем-то похожие на неспокойное вечернее небо, у новенького вечернего вместо глаз, казалось, было вставлено два блестящих кровавика. А у этого дылды и глаз не видать. Откровенно задирать голову, высматривая зыркалки, я постеснялась – бросила беглый взгляд на лицо, но запомнила только, что третий монах был довольно бледным, с нахмуренным лбом и смещённым набок носом. Небось, дверью в детстве случайно приложили – не верится, что эта идеальная статуя, ни разу до сих пор даже с ноги на ногу не переступившая, могла лазать по деревьям, драться или попадать в прочие сомнительные ситуации, где можно сломать нос.
– Всё, что есть у меня – на благо людям и службу Солнцу, – тихо и чётко произнесли где-то, как мне показалось, под потолком, – Всё – другим, ничего – себе.
Я невольно перевела взгляд на стоящего по центру черноглазого. Он продолжал дрожать и делать вид, что ступеньки страсть какие интересные, надо их все рассмотреть как следует.
Сделав шаг назад, я ещё раз оглядела тройку. Сокол вцепился мне в локоть, словно это могло как-то помешать мне начать их вышвыривать сию же секунду.
Так. Тефтелю мы не трогаем, трогать и так тронутых – просто ниже моего достоинства. Он, во-первых, меня явно младше, пусть и на пару лет, во-вторых, выглядит несчастным дитятком, попавшим в эту шайку по недосмотру тёти Чисти. И вообще, как можно разевать рот на человека, который улыбается так, будто я его сестра, в младенчестве потерянная, и минуту назад обретённая?
Дылда, судя по принадлежности к корпусу, и есть пресловутый Кречет. Полчаса назад я пообещала дедушке, что не буду первая лезть к его ученичку без должной причины. Пока оставим в покое.
Начнём с Вечернего корпуса.
Я снова подошла к черноглазому, тщательно нагоняя на лицо скучающе-наглое выражение, уже открыла рот, чтобы вопросить у него, чем же он лучше тех трёх девятирунных монахов, что были ко мне присланы и с позором изгнаны, скрестила на груди руки, прищурилась, набрала в грудь побольше воздуха и…
Промолчала.
Потому что с опозданием в несколько минут до меня дошло, кого он напоминает, а ещё спустя секунду я припомнила, что Сокол назвал его по имени.
– Беркут, – выдохнула я, и сама не услышала своего голоса.
Тени его побери, старый Сокол знал, кого ко мне прислать. Не ожидала только, что ему хватит подлости бередить мне старые ранки.
В отчаянии я обернулась на утреннего монашка, который всё ещё выглядел как воплощение любви и участия к моей персоне, и, казалось, сейчас заплачет от радости встречи. Потом снова глянула на Кречета, которого при Соколе тыкать было почти бесполезно – за ученика дедушка вступиться не побрезгует.
На Беркута, который, зараза, за прошедшие пять лет коварно вырос на полторы головы, оброс чёрной щетиной и откровенно раскабанел – а ведь такой худенький мальчик был, казалось, таким и останется. Обернулась к Соколу.
Лик дедушки остался подчёркнуто бесстрастным, но голубые глаза почти светились мрачным торжеством. Ощущалось, что он полностью доволен произведённым эффектом.
6 – Кречет. Солнце на земле
Во славу Солнца, отныне, присно и вовеки.
Что суть имя? Пустая кличка, выбранная по прихоти родителей или проводящего обряд жреца, позывное слово, чья единственная функция – упростить наше заочное появление в чужих беседах, ведь куда проще произнести единственное слово – имя, чем расписывать по чертам и признаком того, кто был упомянут. Господин Сокол считает, что имя во многом определяет судьбу. И это одна из немногих тем, в которой моё мнение расходится с мнением наставника.
Имя – это пустой звук, это игрушечная индивидуальность для тех, кто не смог своей жизнью и своими делами заработать себе краткого описания. Смею отметить, что на далёком севере, за горными хребтами, хана над ханами называют Безымянным. Владыке степей просто не нужно имя – зачем клички тому, кто распоряжается жизнью тысяч и тысяч? А зачем имя королю или Верховному Жрецу? Разве определяет их слово, записанное в грамоте – или определяет их именно жизнь и поступки, то, что они являются королём, Верховным или Королевским Жрецом, Настоятелем корпуса или Магистром Ордена?
Ни одно звучное имя, ни одна знатная фамилия не смогут дать истинного величия. Надеюсь, от моего не останется ничего, и время безжалостно сотрёт из всех хроник слово, на которое я откликался. Гораздо важнее то, кем я был, и кто я есть сейчас.
А я с самого детства был слугой Солнца – даже не могу сказать, что выбрал стезю эту осознанно, я просто родился влюблённым в небо и мечтающим стать равным великим жрецам. Я не грезил о битвах и славе, не срисовывал хвастливые мечты старших мальчишек на ум свой, я вцепился в избранный образ сразу, как только смог осознать существование своё полноценно. Я хотел быть жрецом. Хотел помогать людям, сохранять в душах их свет и вести к Солнцу сквозь месиво обыденных грехов и будничной суеты. Быть хорошим для себя, держа вежливую дистанцию с погрязшей во тьме «толпой» было унизительно легко, а я не искал лёгких путей. Да, можно быть терпимым и добрым к грешникам, но грош цена терпимости такой, если не подкреплена она попыткой наставить запутавшихся на путь истинный. Можно остановить драку силой, но силой нельзя заставить подравшихся испытать вину за содеянное и раскаяться.
Я родился с верой в светлое будущее и милость Солнца, и целью жизни моей было идти к свету, ведя за собой других.
Мои детские надежды оправдались более чем полностью – я монах Полуденного корпуса Яроградского Королевского Храма, в моём обучении принимают участие Настоятели и даже сам Королевский Жрец, я имею доступ к святыням и знаниям, недоступным простому смертному. Это – награда моя за те страдания, что я испытал ранее, за нищету, за потерянное лицо, за непонимание толпы, за неверие в мои силы даже самых близких людей.
Но одно отравляющее мою жизнь обстоятельство остаётся при мне.
Я – урод с перекошенным ртом, сбитым набок носом и шрамами, которые пристало носить скорее рыцарю, чем монаху. Слишком мало человеческого осталось в моём лице, и это заставляет меня избегать зеркал, с осени до весны носить шарфы, намотанные по самые глаза, а также вести затворническое существование в храме. Случаи, когда я встречался с прихожанами, можно пересчитать по пальцам одной руки. Даже товарищей по корпусу я сперва дичился – но они немного свыклись с моим уродством, а вот те, кто видит меня в первый (а также второй, третий, четвёртый… десятый) раз таращатся как на одержимого.
Отчасти поэтому я рискнул отказываться от сопровождения Сокола во время его визитов к принцессе – к чему ей видеть подобное уродство?
Я с самого начала знал об одержимом в замке, и даже был посвящён в тонкости отбора первых двух троек. Когда они обе провалились – я понял, что Сокол может рано или поздно послать меня. Я пользовался безграничным доверием Королевского Жреца, хотя и старался не думать, чем заслужил такую честь. Признание себя «особенным» – прямой путь к гордыне, а она суть грех, для Полуденного корпуса непростительный.
Роковой день всё-таки настал. Сокол вызвал меня к себе и спокойно сообщил, что пришёл мой час. Я должен был возглавить тройку монахов, что будет послана к принцессе. Её раздражали именитые и умудрённые опытом мастера молитвы, но, по расчёту Королевского Жреца, она могла оказаться более снисходительна к тем, кто молод, не горд и способен зажигать молитвой пламя.
Я научился «вымаливать» у Солнца огонь задолго до того, как выучил наизусть первую короткую молитву. Способность не утратилась за прошедшие годы, хотя, как правило, множество верующих подростков имели силу зажигать молитвой свечи, исчезающую по мере взросления и количеству налипающих на душу грехов. В любом случае, мне далеко до самой принцессы Солнце, что порождает огонь без молитв и трансов, одной лишь силой воли…
В помощь мне были даны те, кого Сокол назвал моей «ровней». Учитывая, как на самом деле он высоко ценит меня, я ожидал увидеть в Ястребе и Беркуте достойных своего уровня силы помощников – и был несколько разочарован. Они оба не блистали особыми успехами. Ястреб, деловитый, чудаковатый мальчишка лет пятнадцати, имел всего лишь две руны, а Беркут – задиристый, с первого взгляда видно, что наглый, но при том хорошо контролирующий свои эмоции, хоть и имел набор из четырёх рун, но не производил впечатления приближенного к Вечернему Совету юноши.
То, что Беркут себя прекрасно контролирует, лично я смог заключить уже по тому, как он смотрел мне в глаза, не смещая то и дело взгляд на мой скошенный рот и не отворачиваясь. В отличии от Ястреба, который пялился, как на заморскую зверушку. Буду надеяться, что привыкнет.
Свыкшийся с окружением своих флегматичных товарищей по корпусу, я успел устать от этих двоих за первую ночь больше, чем от всего Полуденного корпуса за прошедшие пять лет. Трижды их пришлось практически разнимать в силу несовпадения взглядов, а взгляды у них не совпадали на всё. Сперва они вдрызг разругались, распределяя кровати, а в ссоре этой умудрились совершенно беззастенчиво апеллировать к моему мнению (выяснилось, что я, не проронивший на заданную тему ни слова, не хочу спать около двери и претендую на кровать ближе к единственному столу). В течение следующего часа Беркут, оказавшийся человеком крайне нечистоплотным, умудрился пошатнуть своим систематическим разводом бардака, хождением грязными ногами прямо по одеялам, плевками на пол и сморканием в рукава даже моё, далеко не самое хрупкое душевное равновесие, огрёб от Ястреба котомкой по шее, ибо утренний монах видел в порядке материальном признак порядка духовного и требовал его соблюдать. Я совершенно спокойно смог бы существовать при любом отношении к чистоте и в разговор не встревал. Ястреб с упрямством параноика повторял, что главное – не злить принцессу, Беркут на него шипел и требовал волноваться не о мнении Солнце, а о Тени. Заткнувшийся на тему принцессы Ястреб попытался лезть ко мне с настойчивыми расспросами про шрамы, и вспыливший Беркут пинками выгнал его из кельи и не пускал назад полчаса, пока Ястреб плачущим голосом не повторил за ним формулировку «Я клянусь своей преданностью Солнце-богу, что не буду вести себя как невоспитанная свинья и лезть к моим товарищам с глупыми вопросами!». Я не просил меня защищать, но осуждать действующего из благих побуждений Беркута вслух не решился. В завершении они оба потеряли в суете первого вечера свои кульки с сахаром, начали обвинять друг друга в воровстве, петушиться и не заткнулись даже тогда, когда я молча сходил на кухню, словил там какого-то слугу и попросил для дела богоугодного этого проклятого сахара.
Отходил ко сну я с грешной мыслью, что сахар нужно было не отдавать им в руки, а засыпать в глотки, каждому, желательно, по полмешка, чтоб им слаще спалось и они уж точно заткнулись.
А спустя два часа, которые мне остались на сон благодаря бесконечной болтовне этих двух обормотов, я проснулся от того, что эти же два обормота склонились над моей постелью и шёпотом обсуждали, откуда у меня шрам на левой щеке. Видимо, ястребиная жажда познания была заразна и под конец ему удалось развести Беркута на диалог о моих увечьях. Шарахнулись они, стоило мне глаза открыть, с завидной синхронностью.
Моё подобие лица почти не выражает эмоций, поэтому искреннее желание открутить головы этим двоим осталось моей маленькой тайной, а Беркут с Ястребом решили, что я не выспался. Отчасти были правы, а меня не переставало удивлять, отчего они сами, даже не подремавшие, так бодры и наглы. О, Солнце, и это – монахи Королевского Храма, милосердные и учтивые божьи слуги, и даже они не могут удержаться от этих шёпотков в спину, от этого тыканья пальцем и уже заколебавших шуток о том, что челюсть я сломал в зевке, слушая очередную занудную брехню господина Сокола.
Что-то скажет сама принцесса Солнце?
Первым делом утром мы отправились в замковую часовню, помолиться перед началом важного дела и встретиться с Соколом. Господина Сокола не было, но нас ожидала пришедшая на молитву госпожа Светломысла. Кроме неё в часовне было несколько слуг, и стражник, в одиночестве стоящий в углу для поминовения мёртвых.
Заметившая нашу тройку, монахиня жестом подозвала к себе Ястреба и тот подкатился к ней с такой готовностью, словно был личным слугой старушки. Беркут, помявшись несколько секунд, подошёл за ним следом. Перемолвившись парой слов, старейшина отослала их прочь – читать утреннюю молитву. Ястреб и Беркут поначалу вместе направились к левой стороне часовни, потом переглянулись, остановились и решительно зашагали в разные стороны – видимо, не хотели мешать друг другу.
Светломысла спустилась с помоста у алтаря, где обычно стояли жрецы, и направилась ко мне. Я привычно протянул к ней руки в уважительном жесте, впрочем, монахиня, подойдя достаточно близко, вдруг перехватила мои ладони и крепко сжала их в своих крошечных, сухих ладошках. Я неловко покосился на наши сцепленные руки. Если бы не многочисленные морщины, можно было бы решить, что меня за руку схватил ребёнок. Но я знал по собственному опыту – эти хрупкие, почти детские ручки несут спасение, проливая кровь, подносят болящим отраву, в точно выверенной дозировке ставшую лекарством, исправляют последствия чужого неосторожного обращения с хрупким человеческим телом.
– Кречет, – мягко произнесла Светломысла, с явным удовольствием разглядывая увечья, что были мне так отвратительны. Я для неё навсегда останусь трофеем, маленькой личной победой – именно Светломысла подлечила мне сорванную с одного сустава челюсть, вправила нос и помогла зарастить рубцы, – Да осветит Солнце твой путь, мальчик.
– И пусть оно сегодня светит в спину…– пробормотал я, кланяясь старейшине. Она встала от меня по правую руку, с благодушным смирением глядя на алтарь.
Святейший король Златояр, родоначальник королевской династии, глядел на нас сверху вниз, и рыжие его волосы расплескались по камню, перетекая в языки пламени, узором охватившие стену. Он был единственным, не считая самого Солнца, начертанного на потолке, кому дали честь быть запечатлённым в камне.
Зеркала, расставленные по часовне и умножающие свет из окон, щерились угловатыми буквами молитв, выгравированными по краю, то и дело в углах попадались изображения святых – обезличенные в угоду яркости одежд и изобилию позолоты, они казались светящимися тенями одного и того же человека. Приходилось напрягать глаза, чтобы разглядеть хотя бы у ближайших ко мне атрибуты вроде серпов, чаш с жертвенной кровью, птичьих перьев или книг.
У самого алтаря стоял поколенный портрет Чернослава, предыдущего Королевского Жреца. Капюшон, надвинутый на глаза, выдавал в художнике малоопытного любителя, не решившегося изобразить взгляд святого. Второй портрет, стоящий слева от алтаря, изображал принцессу Солнце.
У неё не было лица – только два штриха позолоты вместо глаз, вытянутые так, что, казалось, уголки глаз должны были окончиться где-то возле ушей. Художник изобразил принцессу настолько тощей, что она казалась скорее похожей на вышедшую из глубин болота мавку, чем на человека.
Проследив за направлением моего взгляда, Светломысла едва слышно хмыкнула.
– Ты беспокоишься.
– Быть может, – согласился я, вытирая выступившую на губах слюну и невольно задерживая пальцы на скошенной линии собственной челюсти. Сколько терпения окажется к моему уродства у человека, чей лик оказался слишком прекрасен, чтобы быть запечатлённым даже в часовне?
– Это пустые волнения, – с лёгкой улыбкой отозвалась Светломысла, – Она даже не человек, – когда я обернулся, с непониманием глядя на старейшину, та охотно пояснила:– Всего лишь оболочка. Принцесса – лишь выходное платье, которое выбрал себе Солнце-бог, чтобы даровать нам крупицы своей мудрости через её уста. Поверь, она даже не поймёт, что с тобой что-то не так. Она лишь сосуд для божьих сил, потому даже не пытайся видеть в ней человека и бояться от неё человеческой неприязни.
– Однако, я откровенно уродливее…
– Неблагодарный мальчишка! – театрально прижала ручки к груди Светломысла, – Я сломала об твои кости свои лучшие иглы, я затупила лучшие ножи и истратила самые крепкие и тонкие жилы, я провела недели – недели, Кречет! – в заботе о твоём лице. А ты ещё недоволен!
– Ваш труд тягостен и достоин всяческих похвал, но моя красота утрачена навсегда, и это…
– А ты уверен, что ты вообще когда-нибудь был красивым? – резонно возразила старушка, – Может, твоё правое ухо было размером с блюдце? А может, твой рот, не будь он перекошен, тянулся бы от уха до уха, как у лягушки? Может, у тебя нос был крючком, а? Когда ты уже за свою внешность перестанешь трястись? Вроде взрослый парень, пятую руну получил, а за красоту лица трясётся, как девчонка на выданье!
Рот мой дёрнулся в том подобии улыбки, что теперь мне было доступно. Спорить с этой деловитой старушкой у меня никогда не получалось. Светломысла жила с неистребимым принципом, что абсолютно любое событие в мире творится по воле Солнце-бога и только на благо, а потому считала даже моё несчастье проявлением его милосердия.
Беркут и Ястреб, пользующиеся отсутствием надзора жрецов, уже завершили молитву, наверняка прочитав её через слово, и заторопились в мою сторону. У меня сил молиться сейчас не было – я молча глядел на безликое Солнце, изображённую на липовых досках, и предвкушение оживления этой картины мешало сосредоточиться.
Светломысла сообщила мне, что Сокол уже заходил сегодня в часовню, и будет ждать нас на Третьем Луче, как и было условлено. Раскланявшись со старейшиной, мы отправились к месту встречи.
Лестница, именуемая Третьим Лучом, показалась мне неправдоподобно длиной, и я не сразу понял, что она вела с первого этажа сразу на третий, не имея пролёта для перехода на второй.
Внутри меня всё смешалось. Я не знал, как себя вести, вопреки всем подробным инструкциям Сокола, я почти боялся встречи с безликим существом, носящим в себе часть Солнца и зовущимся его именем. Ходили слухи, что она читает мысли и видит прошлое человека, едва взглянув на него.
Моя «ровня» держалась немногим лучше – Ястреб единственное что не скакал от волнения, у спокойного и немного сонного с виду Беркута бегали глазки, а жилки на шее отчаянно пульсировали.
– Вовремя, – не без удовольствия отметил господин Сокол, делая шаг вперёд.
– Да осветит ваш путь Солнце, господин Королевский Жрец, – мягким голосом проговорил Беркут.
– Ого, подвесной курятник! – выпалил Ястреб, почти сразу заметивший висящие вдоль лестницы клетки и подавшийся к ним, чтобы лучше посмотреть. Жрец его остановил, ткнув посохом в ногу и с раздражением кивнув на место рядом с нами.
– Времени не так уж много, – холодным тоном добавил Сокол, – Встаньте у лестницы, сыны Солнца, а я приведу принцессу. И ради всего святого и светлого что есть в этом мире, постойте хоть десять минут ровно, не позорьте своих Настоятелей.
Последняя фраза показалась мне излишней. Сокол знал, что я могу неподвижно выстаивать многочасовые богослужения, да и Беркут, наверняка обученный по нескольку часов сидеть в засаде, подвести не должен. Однако, стоило Соколу повернуться к нам спиной и начать подниматься по лестнице, как Ястреб принялся медленно крутиться вокруг своей оси, рассматривая обстановку.
– Подвесной курятник, – повторил Ястреб громко, со смесью непонимания и восхищения, снова упёршись взглядом в клетки.
В клетках жили попугаи, привезённые с Архипелага – о них мне пару лет назад рассказывал кто-то из Вечернего корпуса, но нарушать тишину ответом утреннему монашку мне показалось непристойным, и я промолчал. Правда, тоже вскоре не удержался и завертел головой, разглядывая помещение.
Полукруглая зала, шагов сорок по радиусу, с левой стороны широкий провал арки, справа лишь крошечная дверка в какую-то каморку, почти скрытая гобеленом с изображением армии, движущейся к горам. Свет обычный, холодновато-жёлтый, зато сама лестница будто облита кровью – вдоль неё вставлены красные витражи. Ступени устланы грубым ковром, тянущимся от подножья и до прохода на этаж.
Видимо, место встречи с купцами и мелкой знатью.
Я не знал точно, как выглядит принцесса – последний портрет с точно прописанным лицом был написан, когда ей было лет десять, а более поздние изображения лишились лиц вовсе, но я заранее представлял Солнце, меряя на неё черты других людей, воображая, как волна отвращения пробегает по её бледному лицу, и презрительно морщится нос, и взгляд преисполняется состраданием к моему уродству.
Беркут, первым увидевший мелькнувший наверху лестницы силуэт, предупреждающе цокнул языком, заставив Ястреба вздрогнуть, а меня – внутренне сжаться. Но тревога оказалась ложной: Сокол явился один, степенно спустился в самый низ лестницы и пренебрежительно махнул нам рукой.
– Ожидайте, её высочество не была готова к столь раннему визиту, и пока приводит себя в порядок.
– Даже Солнце, блин, так рано не встаёт. И чего нас будили? – чуть слышно пробормотал Ястреб. Господин Сокол, по счастью, его не расслышал, лишь чуть обернулся на это ворчание, ничего не сказав.
Я чуть расслабился, понимая, что в ближайшие полчаса «радость» встречи с принцессой мне не грозит, и, как оказалось, зря: спустя минут пять в проёме третьего этажа появилась хрупкая женская фигурка. Из-за блёклого платья и растрёпанных волос, не уложенных даже в косу, окрашенных светом из витражей в алый, я сначала принял её за служанку или дочку слуг, пришедшую проведать попугаев, но спустя пару секунд меня, словно потоком холодной воды, окатило пониманием. Я не успел разглядеть ни пёстрых волос, ни запомнившихся по старому портрету черт лица, даже её «отсутствующая» тень была скрыта от меня расстоянием в десятки ступеней. Мне вполне хватило секундного сомнения, а уж не Солнце ли это, и дыхание мгновенно спёрло.
– Она? – невольно выдохнул я, щурясь и всё пытаясь понять, верна ли моя догадка.
– Она. Солнце, – чуть слышно ответил мне Беркут. Ястреб, услышав наши шёпотки, поспешно вытянулся, сцепив руки на уровне груди.
Принцесса тем временем спускалась – быстро, резкими и широкими шагами, порой перепрыгивая через ступеньки. Смотрела она в сторону, на клетки с невидимыми для меня птицами. Где-то на середине пути всё-таки повернула лицо в нашу сторону и, то ли мне показалось, то ли свет падал бликами, но радости на её лице было не больше, чем сахара в редьке.
Видимо, близорука, как и господин Сокол. Она спускалась, взгляд её скользил по нам троим, но на мне не задерживался – хотя человек с нормальным зрением уже мог с такого расстояния видеть, что у меня сломана челюсть. Быстро сказав что-то господину Соколу, принцесса кивнула на нас. Королевский Жрец обернулся, оскорблённо хмыкнул и, подхватив Солнце под локоть, повёл её в нашу сторону.
У Ястреба сдали нервы. Подавшись вперёд и чуть не протаранив принцессу своим брюхом, он остановился, улыбаясь как слабоумный, вылупив глаза и, Солнце его сохрани, до того потерял самообладание, что хлопнул её по плечу. Спасибо, что обниматься не полез, иначе мы бы стали свидетелями как дерзкого утреннего монаха избивает посохом сам Королевский Жрец, аж посеревший от такой наглости.
Слишком близко подвели. Опускать голову и демонстративно пялиться – невежливо, а без этого я не мог ни Тени разглядеть, сколько бы не скашивал глаза. Любопытство во мне начало медленно брать вверх над волнением.
С Ястреба принцесса переключилась на Беркута, и уж его-то она разглядывала чуть ли не пять минут, заставляя беднягу нервничать и отчаянно шарить глазами по лестнице. Надеюсь, так она проявляет симпатию, потому что если это было реакцией на примесь северных кровей в Беркуте, то как же она уставится на мою морду, которая мало того, что местами похожа на горскую, так ещё и изуродована…
Сокол подтолкнул Солнце ко мне.
Не удержавшись, я склонил лицо, разглядывая её. Действительно, трёхцветные волосы, широкий упрямый лоб, прямой нос, пухлые щеки и аккуратные густые бровки, светло-русые, безо всяких признаков пёстрости.
Солнце подняла на меня глаза. Для девушки она была достаточно высокой, горского роста – лишь совсем чуть-чуть не доставала мне до подбородка, и была почти что вровень с Беркутом. Скользнув по моей роже спокойным, выражающим лишь холодный интерес взглядом, она снова уставилась мне на воротник. Казалось, она видела моё волнение, и оно её забавляло.
Не заметила? Не обратила внимания? Её Сокол попросил не орать при виде моих уродств? Сохрани меня Солнце, она что, слепая?
– Сокол, скажи честно, чего они тут забыли? – прозвучал тихий, но полный совсем не солнечной наглости голосок. Я снова скосил глаза вниз. Принцесса с недовольством смотрела на стоявшего как изваяние Королевского Жреца. Тот в ответ лишь пожал плечами и кивнул Беркуту, призывая ответить. Я сперва почти обиделся – почему не мне? – а потом вспомнил, что я вдобавок ещё и картавый, и с непривычки Солнце может меня плохо понять.
– Мы здесь, чтобы охранять вас, госпожа Солнце, – почтительно отозвался Беркут.
– Вы здесь, потому что мой дедуля, видимо, не оставляет трепетной надежды довести меня до самоубийства и снова, снова обрекает меня на общество всяких бестолочей, – оборвала его принцесса, заставив недоговорившего Беркута неловко булькнуть и заткнуться.
– Какой ещё дедуля? – не преминул вставить слово в разговор Ястреб.
– Вот этот, – Солнце кивнула на господина Сокола, а увидев, как одновременно вытянулись лица у Ястреба и Беркута, добавила:– Не по крови, конечно, а так, по духу… Де-душ-ка! – она трижды ткнула Сокола пальцем в плечо, по количеству слогов в заветном обращении. Сокол остался безучастен, – Ку-ку! Это он при вас такой серьёзный, мужики, с глазу на глаз постоянно на дедушку отзывается.
Потрясающая дерзость. После такого я бы на месте господина «Дедушки» в самом деле задумался о перспективах доведения кое-кого до самоубийства.
«Мужики» в нашем лице на несколько секунд обескуражено притихли.
А ведь Сокол меня предупреждал…
«У неё есть белая собака, которую она любит больше, чем родных братьев… Ничего не говори дурного о собаке и не трогай эту тварь, Солнце готова убивать за этого уродца… Что ещё? Клички. Она может раздавать окружающим совершенно дурацкие прозвища, будь готов к этому. На все эти остроты реагируй со снисходительностью, Солнце прекращает, если на неё не обижаться и не смеяться над тем, как она называет других… Она очень груба, едва ли опустится до приветствия. Может начать тебя подначивать, даже открыто богохульничать, в надежде, что с ней кто-то поссорится. Не поддавайся на её провокации. Молчи, кивай, устало вздыхай и всем своим видом показывай, что ты не впечатлён… Она может проехаться по мне, назвать, например, старым чиреем на заднице храма или что-то в таком духе… Не пытайся меня защищать, это всего лишь очередная проверка на прочность…»
До последнего думал, что он преувеличивает. Что Солнце не груба, а лишь неосторожна в словах, и что собака её не чисто белая, а, скажем, чёрно-белая, и небольшая, по колено человеку. Такими темпами скоро выяснится, что она вправду может полезть драться.
– Ладно, забыли, – принцесса шагнула чуть назад, встав перед нами, как командир перед отрядом, – Итак, будем знакомы. Я – предрассветная принцесса королевства сего, звать меня, как и тот странный шарик на небе, Солнцем. Несу божью волю, хотя по мнению того же дедушки – чушь я несу в два раза чаще. Да, умею шпынять мелкие Тени взглядом. Да, вижу в темноте. Да, тени у меня нет, – она кивнула на жалкую серую кляксу у своих ног, отбрасываемую одеждой тень, лишённую головы и кистей рук.
– И совести тоже нет, – грустно подытожил господин Сокол, вздохнув, – Принцесса Солнце часто встречает гостей подобными речами. Проверяет на прочность, так сказать.
– Проверяю я на прочность обычно стулом по башке, – перебила его принцесса, задиристо вздёрнув нос, – А сейчас я просто представляюсь, чтобы эти господа хорошие понимали, с кем дело имеют!
Здравый смысл и всю старательно нагнетённую у меня в уме атмосферу торжественности окончательно разнесло в клочья. Я снова скосил глаза на принцессу. Что за дурная закономерность, по которой красивые люди оказываются одарены совершенно паскудным характером. Тонкая, белокожая, выглядящая младше своих семнадцати лет Солнце была внешне воплощением мягкости. А вот взгляд очень наглый, вызывающий, словно она с нами драться собралась – со всеми четырьмя, включая Королевского Жреца.
Ястреб прыснул, тщетно силясь подавить хихиканье. Речь принцессы его явно не пугала.
Беркут, как получивший указания первым начинать разговоры с принцессой и первым же ей представиться, едва слышно вздохнул и снова заговорил, читая наизусть заготовленные фразы:
– Позвольте назвать своё имя, принцесса. Я – Беркут, родом из города Речной Торжок, что в Речном краю, служу при Вечернем корпусе Королевского Храма уже восемь лет. Я – один из лучших молодых монахов моего корпуса, и по праву считаюсь настоящим охотником на Тени.
