Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)
Сатанстое
Глава I
Посмотрите-ка, кто это идет сюда? Молодой человек и старик важно беседуют между собой.
Шекспир
Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало всяких, быстро следующих одна за другой перемен, как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя, а поэтому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков, за неимением обычных средств для их сохранения. Отсутствие национального театра, мемуаров частной жизни, отсутствие бытовой литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться, как в зеркале, и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, – вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно предаться забвению весь семейный уклад жизни и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.
Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все что-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.
Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты и несложны, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Но я глубоко убежден, что всякий, правдиво и искренне описавший хотя бы всего одну сцену из частной жизни своей или чужой, немало поспособствует этим воссозданию общей картины известной эпохи.
Я родился третьего мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк, части громадной территории, подвластной его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.
Перешеек, как его называли в Вест-Честере и Лонг-Айленде, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.
Сатанстое занимает пространство в четыреста шестьдесят три акра прекрасной, плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней; он имеет две мили береговой полосы, дающей соответствующее количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотню акров соляных озер. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литтлпейджу, его супруга, моя бабка, ровно тридцать лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литтлпейджу, а от него, по воле судьбы, мне.
Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым наследием, так как мои родные владели им уже больше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.
Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда получилось это странное название перешейка и располагающегося на нем поместья.
Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, бежал этим проливом, на котором вследствие этого появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, так сильно затрудняющие проход судов в этом проливе. Там, где в обширный залив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.
Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что это название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались заверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.
В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии, все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные, стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта, сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и обладал фасадом в семьдесят пять футов длины при тридцати футах ширины. В гостиной был ковер, покрывавший две третьи всего пола, полы в коридорах были затянуты клеенкой, а буфет в столовой возбуждал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов высоты.
Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литтлпейджи служили в регулярных войсках, отец – прапорщиком, а дед – капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и поэтому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансеях, поселившихся еще ближе к нам. Но это были главари колонии, и никто не смел равняться с ними. Тем не менее наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей его семьи.
Также содействовало почету и уважению, какими окружена была наша семья, то, что и отец, и дед мой служили в регулярной армии. Чин прапорщика даже в милиции имел известное значение, тем более в регулярной армии. Правда, все они служили недолго в королевских войсках, но слава и опыт, которые они успели за это время приобрести, сослужили им добрую службу в дальнейшей их жизни. Оба они были зачислены офицерами в милицию, и мой отец дослужился до чина майора, чина немаловажного по тем понятиям.
Мать моя голландка, по отцу Блайветт, мать же ее была Ван-Буссер, которые были сродни Ван-Кортландам; мать принесла в приданое отцу тысячу триста фунтов, что в 1733 году считалось очень приличным приданым.
Я не был ни единственным, ни даже старшим сыном моих родителей. Один брат меня опередил, родившись раньше меня, а две сестрицы появились следом за мной, но все они умерли очень рано. Однако брат прожил достаточно для того, чтобы отнять у меня право на имя Ивенс, имя отца, и мне пришлось удовольствоваться именем моего деда-голландца – Корнелиус; уменьшительное же от него было Корни, и так меня звали вплоть до восемнадцати лет все наши белые знакомые, а мои родители вплоть до самой их смерти. Но Корни Литтлпейдж звучит вовсе не так дурно, и я надеюсь, что кто прочтет эту рукопись, найдет, что я делал этому имени честь.
Самые дальние мои воспоминания связаны с Сатанстое и семейным очагом. В раннем детстве я часто слышал разговоры о короле Георге II, о Джордже Клинтоне, генерале Монктоне, о сэре Чарлзе Гарде и Джемсе де Лансее и прекрасно помню войну между французами Канады и нами в 1744 году. Мне было тогда семь лет; дед мой был еще в добром здравии и живо интересовался военными вопросами того времени. Хотя Нью-Йорк не участвовал в знаменитой экспедиции, окончившейся взятием Луисбурга, тогдашнего американского Гибралтара, но капитан Литтлпейдж всем сердцем участвовал в нем, не имея возможности участвовать иначе.
Надо сказать, что между колониями Новой Англии и южными колониями не было особенной симпатии; во всяком случае, мы, ньюйоркцы, смотрели на наших соседей, колонистов Новой Англии, как на людей другой категории, они платили нам тем же. Новая Англия получила свое название благодаря тому, что английские владения на западе соприкасались с голландскими, которые отделяли их от других колоний, также англосаксонских. Как я заметил, в самой крови англосаксонской расы лежит предрасположенность осмеивать и презирать другие расы, и даже жители родной нам Англии, прибывая к нам, проявляли эту черту по отношению к нам, ньюйоркцам, и жителям Новой Англии.
Но мой дед как человек старого закала не разделял этих чувств, хотя я и не раз слышал, как он превозносил свой остров, его славу и могущество, как настоящий чистокровный англичанин; впрочем, среди нас не было почти человека, который бы не признавал открыто первенства Англии даже и над нами.
Я помню поездку капитана Гуго Литтлпейджа в Бостон в 1745 году, чтобы присутствовать при приготовлениях к великой экспедиции. Хотя наша колония не принимала участия в этом предприятии, тем не менее офицеры, собравшиеся на берегу Новой Англии, с охотой принимали его советы и искали его общества. Здесь было немало старых военных, некогда служивших на континенте и участвовавших в свое время в других компаниях, и многих из них мой дед знавал, с ними он проводил много приятных часов прежде, чем они сели на суда и отправились в экспедицию; не будь меня, я думаю, и дед отправился бы с ними. Многим покажется, быть может, странным, что дед взял меня, семилетнего мальчугана, с собой в столь дальнее путешествие, но случилось это так: я только что перенес серьезную болезнь, и доктор советовал перемену климата; дед как раз собрался ехать в Бостон, и моя матушка уговорила его взять меня с собой.
То, что я тогда видел и слышал, имело впоследствии большое влияние на мою дальнейшую жизнь.
Я пристрастился к военным предприятиям, и меня стало тянуть к приключениям. В Бостоне дед встретился со своим старым сослуживцем, приехавшим сюда, подобно ему, присутствовать при снаряжении экспедиции, и с самого момента встречи старые приятели сделались неразлучными. Майор Хайт был из Джерси и в свое время был лихим бонвиваном, он любил выпить и привез с собой целый запас превосходной мадеры. Друзья целыми вечерами беседовали о ходе дел и о современном положении вещей, но при этом не титуловали все время друг друга «майор» и «капитан», что было бы неизбежно, если бы они оба были бостонцами; они просто называли друг друга Хьюг и Джо, как в детстве.
– Эти янки были бы умнее, если бы меньше молились, старина, – сказал однажды майор, покуривая свою трубку, – я, право, не вижу необходимости тратить так много времени на молитвы, раз уже кампания начата!
– Они ничего другого и не делают, – отвечал дед. – Вспомни, как в тысяча семьсот семнадцатом году, когда мы с тобой вместе служили, в войсках Новой Англии при каждом батальоне было по священнику, и эти господа являлись у них своего рода полковниками. Говорят, что его превосходительство решил, чтобы все войска постились один день в неделю в продолжение всей кампании!
– Да, приятель, молиться да грабить – вот все, что они умеют, – продолжал майор, выколачивая золу из своей трубки. – Помнишь старика Ватсона, что служил в тысяча семьсот двенадцатом году по набору в Массачусетсе? Он был еще правой рукой Барнвелля во время нашей экспедиции в Тускарору?
Дед утвердительно кивнул головой.
– Ну, так его сын участвует в нынешней экспедиции, и старый Том, или, лучше, полковник Ватсон, как он любит чтобы его величали, приехал сюда с женой и двумя дочерьми, и я застал их всех занятыми снаряжением юного Тома на войну.
Раскурив новую трубку, старый майор продолжал:
– Прежде всего я увидел с полдюжины пучков красного лука, затем целый жбан патоки, но больше всего привлек мое внимание громадный парусиновый мешок, совершенно пустой. «На кой черт молодому Тому этот мешок?» – подумал я, но вскоре в разговоре старик чистосердечно признался мне, что, судя по рассказам, Луисбург – город богатый, и как знать, что Господь Бог пошлет его сыну Тому? Но так как мешок был пуст пока, то сестрицы догадались положить в него Библию и молитвенник, очевидно полагая, что здесь молодой прапорщик скорее всего найдет их. У нас с тобой, Хьюг, никогда ни в одном походе не было с собой ни Библии, ни молитвенника, но и мешков для добычи мы тоже не заготавливали! – закончил майор.
В этот вечер приятели пили за успех экспедиции и кляли на чем свет стоит будущих ее участников. Мы, ньюйоркцы, не отличались особенной религиозностью, зато у наших соседей благочестие было всегда на виду, и один полковник Хескот, возмущенный тем, что мы чуть не язычники, рассказывал деду прием, примененный им для возбуждения религиозного рвения во вверенном ему отряде. Он издал приказ, чтобы командиры всех отдельных частей по воскресеньям с рассветом собирали своих людей на плацу и заставляли их беспрерывно производить учения до заката, делая исключение только для тех, кто выскажет желание идти к утреннему и вечернему богослужению и прослушать в течение дня две длинные проповеди; этот прием дал превосходные результаты. Однако все это болтовня, и мне пора вернуться к своему рассказу.
Глава II
Я желал бы, чтобы не было возраста между десятью и двадцатью тремя годами – или же, чтобы этот промежуток протекал во сне.
Шекспир
О первых четырнадцати годах моей жизни я почти ничего не могу сказать; они похожи на жизнь всех мальчиков из хороших семей в нашей колонии. Небольшая сравнительно группа лиц голландского происхождения довольствовалась местным образованием для своих детей и не отправляла их ни в Англию, ни в другие заморские страны, считая Лейденский университет ничем не хуже Оксфордского или Кембриджского. И теперь многие с ними согласны, но в мое время такое мнение считалось людьми английского происхождения чудовищным. Все голландцы давали своим детям не бог весть какое образование, предоставляя им нахвататься того и сего, где и сколько случится, но они воспитывали в них незыблемые правила честности и порядочности, не менее полезные в жизни, чем всякие науки и познания.
Большинство же лиц, преимущественно английского происхождения, весьма заботились об образовании своих детей и отправляли их в Англию в учебные заведения первого разряда и в университеты.
Что касается меня, то я сначала обучался у мистера Вордэна, ректора нашего прихода и местной семинарии, слывшего человеком весьма ученым и весьма популярным во всей округе. Проповеди его всегда были кратки, но энергичны; двадцать минут было высшим пределом его проповеди, и только однажды его проповедь затянулась на двадцать две минуты, но, когда проповедь длилась всего четырнадцать минут, мой дед неизбежно уверял, что она была божественна.
Когда я мог уже сносно переводить две первые книги Энеиды и все Евангелие от Матфея, мог справиться с начальной математикой и знал еще кое-что из других наук, зашла речь о помещении меня в какой-нибудь колледж. Посылать меня в Англию не хотели, и у нас оставался выбор между Йелем – в Нью-Хэвене, в Коннектикуте и Нассау-Холле в Ньюарке, в Нью-Джерси. Но мистер Вордэн презрительно пожал плечами и заявил, что последняя средняя школа в Англии стоит во сто крат выше и что любой ученик грамматических классов Итона или Вестминстер-колледжа мог бы быть здесь профессором. Отец, родившийся в колонии и воспитанный здесь, был несколько обижен таким мнением; дед же мой, родившийся в Англии, хотя и выросший в колониях, не знал, как к этому отнестись. Я присутствовал при обсуждении этого вопроса в нашей большой гостиной, ровно за неделю до Рождества. Мне только что исполнилось четырнадцать лет.
В гостиной собрались капитан Гуго Роджер, мой дед, майор Ивенс, мой отец, матушка моя, высокочтимый мистер Вордэн и старик Ван-Валькенбург, друг семьи, голландец, которого друзья, ради краткости, звали всегда полковник Фоллок; он был другом и сослуживцем моего отца и дальним родственником моей матери. Человек с весом и всеми уважаемый, в это время года он постоянно приезжал в Сатанстое и на этот раз привез с собой и своего сына Дирка, который сделался моим другом (он был всего на год моложе меня).
– Так что же ты думаешь делать, Ивенс? – спросил полковник. – Дать ли мальчику высшее образование, подобно его деду, или же только среднее, подобно его отцу?
– Признаться по правде, – сказал отец, – этот вопрос у нас еще не решен, потому что мы прежде всего не можем прийти к соглашению, куда отправить мальчика.
Полковник удивленно посмотрел на отца и воскликнул:
– Кой черт! Да разве их так много, этих колледжей, что выбор представляется затруднительным?
– Для нас представляется выбор между двумя, – ответил отец, – так как Кембридж слишком далеко и мы не можем решиться отправить туда нашего единственного ребенка. Сначала мы было думали об этом, но потом совершенно отказались от этой мысли!
– Кембридж? Где это – Кембридж? – спросил полковник, вынув трубку изо рта.
– Это в Новой Англии, близ Бостона!
– Упаси вас Бог отдать туда Корнелиуса! – воскликнул полковник. – Там, высокочтимая миссис Литтлпейдж, слишком много праздников и слишком много священников, они совершенно испортят мальчика. Вы отправите туда честного мальчугана, а он вернется оттуда негодным малым.
– Как же так, полковник? – возразил мистер Вордэн. – Неужели вы хотите сказать, что праздники и духовные лица могут воспитать только негодяев?
Полковник ничего не ответил, а стал пускать громадные клубы дыма.
– Ну а что вы скажете о Йеле, полковник? – спросила моя мать.
– Там тоже все болтуны, краснобаи, целый день говорят и ничего путного не делают! Зачем порядочным и честным людям такая набожность? Когда человек действительно хороший, то эта набожность может только повредить ему. Я говорю про религию наших янки! – добавил полковник.
– Я могу возразить против Йеля то, что у них там говорят убийственным английским языком! – заметил дед.
– Ах, и не говорите мне об их английском языке, он положительно невыносим! – подтвердил полковник, который сам не мог сказать двух слов по-английски, не исковеркав их до невозможности.
– Ну, в таком случае придется отправить нашего мальчика в Ньюарк, в Нью-Джерси! – сказал отец.
– С этим могла бы и я согласиться, – заметила мать, – если бы не приходилось переезжать море.
– Как так переезжать море? – спросил мистер Вордэн. – Ведь мы говорим, сударыня, о Ньюарке, который находится не в Англии, а у нас в колониях!
– Я знаю, глубокочтимый мистер Вордэн, но ведь туда нельзя попасть иначе, как переправившись через страшный пролив между Нью-Йорком и Поулес-Хуком, и каждый раз, когда мой бедный мальчик будет возвращаться домой, ему придется ехать этим ужасным путем! Нет, это невозможно: у меня не будет ни одной минуты покоя!
– Но он может пользоваться Доббским бродом, миссис Литтлпейдж! – спокойно заметил полковник.
– Это ничем не лучше: брод есть брод, и Гудзон всегда останется Гудзоном от Олбани до Нью-Йорка, вода – везде вода! – возразила моя мать.
– В таком случае, – сказал полковник, многозначительно взглянув на отца, – есть возможность обогнуть Гудзон! Правда, это маленький крюк, и придется ехать мысом; всего только два месяца пути; но все же это лучше, чем оставить мальчика без образования! Я даже могу показать ему дорогу.
Матушка заметила, что над ней подтрунивают, и больше не сказала ни слова. Но остальные продолжали обсуждать вопрос, и в конце концов было решено отправить меня в Ньюарк.
– Вы и Дирка отправите туда же, мой друг, – заметил мой отец, – жаль было бы разлучать наших мальчиков: они так дружны и во многом так похожи между собой.
На самом же деле между Дирком и мной было не больше сходства, чем между мулом и конем.
– Дирк – мальчик солидный, рассудительный, – продолжал мой отец, – он из того теста, из которого в Англии сделали бы епископа!
– Нам не нужны епископы в нашей семье, майор Ивенс, и ученые нам тоже не нужны; нас никогда ничему не учили, и мы тем не менее не отстали от других! Я, как видите, полковник; мой отец был тоже полковник, мой дед тоже, и Дирк также может стать полковником, не имея надобности переправляться через тот страшный брод, который так пугает миссис Литтлпейдж!
Полковник любил пошутить, и, пока я обучался в Ньюарке и даже после моего выпуска из колледжа, моей бедной матушке частенько приходилось выдерживать целые залпы сарказмов по поводу страшного брода.
– Все мы согласны с тем, что вы прекрасно устроились в жизни, полковник, – сказал мистер Вордэн, – но как знать, может, вы были бы теперь генералом, если бы прошли колледж!
– У нас нет в колонии генералов, кроме главнокомандующего, – возразил он. – Мы не янки, чтобы из пахарей делать генералов!
– Вы правы, Фоллок, – воскликнул мой отец, – с нас достаточно и полковников, лишь бы полковники были люди, заслуживающие уважения и достойные своего звания! Но немного познаний не может повредить Корни, и он отправится в колледж, это дело решенное, и мы больше не будем говорить об этом!
Действительно, я отправился в колледж, и как раз тем страшным бродом. Хотя поместье наше было очень близко от города, тем не менее только теперь, отправляясь с отцом в Ньюарк, я впервые посетил остров Манхэттен, где жила моя родная тетка, пригласившая нас остановиться проездом у нее на Квин-стрите. В былое время люди не ездили, как теперь, с места на место, не проводили половину времени в дороге и путешествиях, и даже мой отец и дед редко бывали в Нью-Йорке, кроме тех случаев, когда их туда призывали законодательные обязанности. Мать бывала здесь еще реже, хотя миссис Легг была ее родная сестра. Муж ее был известный адвокат, но так как он держался оппозиционного образа мыслей, то и не мог пользоваться сочувствием нашей семьи.
В городе образовалась партия, имевшая претензии требовать от правительства отчета в использовании каждого шиллинга налогов и податей, но такое вмешательство, совершенно неуместное со стороны управляемых в делах, их не касающихся, энергично отвергалось правящими. Мистер Легг был, конечно, на стороне населения, а мой отец и дед – на стороне власти. Завязался горячий спор, и тетка, чтобы положить ему конец, попыталась дать другое направление разговору.
– Я весьма рада, что Корни приехал сюда именно теперь, потому что завтра предстоит большой праздник для негров и для детей!
Я ничуть не обиделся, что меня приравняли к неграм, так как у нас они постоянно участвовали во всех увеселениях, но я был несколько задет тем, что меня могли причислить к детям. Однако не подал вида и даже заинтересовался праздником. Мой отец осведомился об этом у тетки за меня.
– Вчера получили известие, что патрон Олбани на пути в Нью-Йорк в экипаже, запряженном четверкой, с двумя форейторами, и что он должен прибыть завтра поутру. Многим детям из хороших семей родители разрешили идти встречать его; что касается негров, то им пришлось разрешить, так как в противном случае они обошлись бы и без разрешения.
– Я всегда рад, – сказал отец, – молодым людям полезно смолоду учиться почитать старших!
– В сущности, патрон Олбани – человек весьма почтенный и богатый. Пусть Корни идет его встречать, но, с вашего разрешения, Помпей и Цезарь пойдут с ним! – заявил дядюшка.
На другой день, ранним утром, я и мои провожатые вышли из дома, по пути они указывали мне на все красоты и достопримечательности Нью-Йорка, который и тогда уже был красивым и величественным городом. Около одиннадцати часов утра целые толпы негров и детей устремились за город, увлекая нас за собой. Наконец мы остановились под сенью маленькой вишневой рощицы напротив грациозной загородной дачи де Лансеев. Тут были не одни негры и дети, но и немало рабочего и мастерового народа, даже, судя по шпагам, лица высшего класса. Наконец, после довольно долгого ожидания, на дороге показались сперва верховые, а затем и запряженный четверкой экипаж патрона. Лошади были вороные, крупные, чистокровные фламандские, как мне сказал Цезарь, а патрон видный, дородный мужчина в красном мундире, большом парике и треугольной шляпе со шпагой с массивным серебряным эфесом; он отвечал поклонами на приветствия толпы и казался весьма довольным.
Мне этот день надолго остался памятным, так как со мной произошел маленький весьма забавный случай. В толпе зрителей было несколько маленьких девочек, которые, судя по их наряду и манерам, принадлежали к избранному обществу. Среди них мне особенно приглянулась одна девочка, лет десяти-двенадцати, с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой; оказалось, что Помпей был знаком с негритянкой, сопровождавшей эту девочку, и, здороваясь с маленькой барышней, назвал ее мисс Аннеке (сокращенное от Анна-Корнелия). Это имя мне показалось тоже очень красивым, и, желая завязать знакомство, я предложил хорошенькой девочке яблоки и вишни, нарванные мной по пути. Девочка приняла угощение, и мы обменялись с ней несколькими фразами относительно того, видала ли она уже патрона и кто выше, патрон или губернатор. Вдруг мальчишка мясник, пробегая мимо, грубо толкнул Аннеке и выхватил у нее из рук яблоко, отчего у девочки на глазах появились слезы.
Я не выдержал и треснул кулаком мальчишку по спине. Тот был приблизительно моих лет и моего роста; обернувшись, он презрительно смерил меня взглядом с головы до ног и сделал мне знак, приглашая последовать за ним в соседний огород. Несмотря на просьбы Аннеке, я поспешил последовать за ним, а Помпей и Цезарь за мной. Мы уже сбросили куртки, когда они подоспели, и хотя они старались помешать поединку, но так как я нанес удар, то не мог отказать и в удовлетворении. Мистер Вордэн был превосходный боксер и научил меня и Дирка своему искусству, которое мне теперь очень пригодилось: мясник-мальчишка вынужден был просить пощады и пошел домой с окровавленным носом и подбитым глазом, а я отделался несколькими царапинами и ссадинами, которые завоевали мне даже известный почет в колледже. Когда, по окончании поединка, я вернулся на прежнее место, Аннеке уже там не было, и я не посмел спросить ее фамилию ни у Цезаря, ни у Помпея.
