Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)
– Ну, сударыня, – заговорил мистер Вордэн, не скрывая своего нетерпения, – скажите мне что-нибудь о моем прошлом, чтобы я мог легче поверить тому, что вы станете говорить мне о будущем. Скажите о моих посевах, сделанных мной прошлой осенью, – сколько мер я засеял, на скольких акрах, на новой или на старой пашне?
– Да, да, ты сеял… но семена твои упали на плевелы, на каменистую почву, и ты не спасешь ни одной христианской души! Сей, сей пригоршнями, и все-таки жатва твоя будет плохая!
Мистер Вордэн сердито кашлянул.
– Ну а как обстоит дело с моим скотом? Много ли я отправлю овец нынче на базар?
– Волк в овечьей шкуре! – пробормотала старуха. – Нет, сударь, вы любите горячий ужин, доброе вино, любите читать поучения кухаркам, а не работать в вертограде Господнем! Смотрите на этого бубнового валета! Он рассказывает мне о «коленцах его преподобия». Да, да! Смотрите, как старик бежит, – словно за ним гонится сам Вельзевул!
Но мистер Вордэн уже не слушал: он схватил свою шляпу и выбежал не только из комнаты, но из дома, как будто за ним действительно гнался Вельзевул.
Гурт покачал головой в раздумье, и лицо его заметно вытянулось, когда он подошел к столу, на котором старуха раскладывала карты; тасуя их, она впилась глазами в Гурта, и я заметил, что углы рта ее сложились в странную, многозначительную улыбку.
– Ну, и вы, конечно, прежде всего, в виде испытания желали бы услышать что-нибудь из прошлого, чтобы лучше поверить тому, что я вам предскажу в будущем?
– По правде сказать, тетушка, я мало забочусь о прошлом: что сделано, то сделано! Прошлого не воротишь и не переделаешь, и лучше не вспоминать о нем, особенно когда желаешь стать лучшим, чем был! Все мы бываем молоды в своей жизни, и лишь после того, как пройдет молодость, наступает своим чередом старость.
– Да, да… знаю! – сказала колдунья. – Утки, утки, утки, индюшки, индюшки, поросята, ягнята, куры и гуси… да, да!.. – и она принялась так искусно подражать всем этим животным, что из сеней можно было подумать, что находишься рядом с птичьим двором какой-нибудь фермы.
– Довольно! – воскликнул молящим тоном Гурт. – Я вижу, что вам все известно. Но скажите мне, суждено ли мне когда-нибудь жениться; за этим, в сущности, я и пришел сюда!
– На свете много женщин, хорошеньких особ в Олбани тоже не мало, а такой молодой человек, как вы, может даже дважды жениться!
– Нет, нет! – запротестовал Гурт. – Если я не женюсь на известной особе, то вовсе никогда не женюсь!
– Хм, да! Вы влюблены… и та, которую вы любите, красива, мила, добра, умна и молода… она многим нравится… да, да… я это вижу…
– Но почему она так долго колеблется, почему не хочет дать мне согласия и принять мое предложение, почему?
– Она не может решиться… да, она колеблется… нелегко читать в сердце девушки; одни всегда спешат, другие не спешат… Вы хотите добиться от нее ответа прежде, чем он совсем созреет в ее душе. Надо уметь ждать!
– Но скажите, добрая тетушка, что я должен делать, чтобы добиться ее согласия?
– Надо просить о нем раз, два и три… Та, которую вы любите, и любит и не любит вас, она хочет выйти за вас и в то же время не хочет, она в душе и в мыслях говорит себе «да», а уста ее говорят вам «нет»!
Гурт невольно вздрогнул:
– Послушайте, Корни, я полагаю, что можно будет спросить, во вред или на пользу мне было это приключение на льду? – сказал он, обращаясь ко мне, и, не дождавшись моего ответа, повторил вопрос старухе.
– Гурт Тэн-Эйк, – ответила она, – что ты меня пытаешь? Я знала твоего отца и мать, и деда, и бабку, знала твою семью из поколения в поколение. Могла ли я не узнать тебя? Знаю я и твоих вороных, Джека и Моиза, знаю и случай на реке; береги только птицу, и рано или поздно она достанется охотнику. Но ответь мне на один только вопрос и ответь правду: знаешь ты одного молодого человека, который собирается ехать в леса?
– Да, тетушка, этот молодой человек мой друг, и, как только погода установится, он должен уехать.
– Хорошо, так поезжай с ним! Разлука даст девушке время разобраться в своих чувствах, и если ты услышишь, что поблизости стреляют, то иди туда, где стреляют: страх за человека, которого любит девушка, часто заставляет говорить ее сердце и уста. Больше я тебе ничего сказать не могу!.. Теперь подойдите вы сюда, обладатель целой груды испанских червонцев, дотроньтесь пальцем вот до этой карты! – сказала гадалка, обращаясь ко мне.
Я сделал, как мне было сказано, и старуха принялась с поразительным проворством перебирать всю колоду, разглядывая с особым вниманием королей, валетов, тузов и дам; дойдя до дамы червей, она вынула ее из колоды и с торжествующим видом подала ее мне.
– Вот ваша дама, – сказала она, – она царица многих сердец, но Гудзон сослужил вам добрую службу… да, да… река вам во многом помогла. Но в слезах можно также захлебнуться, как и в реке. Остерегайтесь баронетов!
На этом она вдруг замолчала и не стала отвечать ни на один из наших вопросов. Тогда нам сказали, что нам следует уходить, но, видя, что мы еще не решались уйти, она проворно выложила по червонцу на каждого из нас и с видом, полным достоинства, удалилась в дальний угол комнаты. Тогда мы поклонились и вышли, конечно, не взяв обратно своих денег.
Глава XIX
Что за хрупкая вещь добродетель! Что за редкий дар дружба! – А любовь дает крохи счастья за годы отчаяния! И все это проходит быстро, и мы переживаем это великое крушение и лишаемся всего, что мы считали себя вправе называть своим.
Шелли
Наше посещение гадалки произвело глубокое и сильное впечатление на Гурта и повлияло очень заметно на его поведение. Про себя я не скажу, чтобы оно оставило меня совершенно равнодушным, но во всяком случае не отразилось на мне так сильно, как на нем. Старик Вордэн не мог вспоминать об этом визите иначе, как с негодованием, называя все эти предсказания глупой мистификацией, перечнем уличных сплетен и глупых шуток.
Язон, конечно, был в восхищении от предсказаний гадалки. Дирк отнесся к ним настолько серьезно, что заговорил уже в свои двадцать лет, что умрет холостым, и никакие мои шутки и утешения не могли заставить его изменить его решение. Гурт, как всегда, не считал нужным скрывать что-нибудь, касающегося его, и поэтому однажды сам заговорил об этом визите к гадалке, за завтраком в доме Германа Мордаунта, в присутствии майора Бельстрода.
– А в Англии у вас тоже есть колдуны, гадалки и предсказатели или ворожеи? – спросил Гурт Бельстрода.
– Чего только нет у нас, в старой Англии! Много у нас всего, и глупого, и хорошего! Я даже сам знаю в Лондоне двух ворожей, которые в последнее время, когда наш двор так огерманился, вошли в большую моду!
– Говорят, что и в Новой Англии были колдуны и ворожеи, но теперь многие совсем не верят в них.
– Судя по тому, как вы это говорите, я подумал, что вы сами уже успели посетить тетушку Доротею, пользующуюся большим успехом у олбанийцев. Некоторые из наших офицеров тоже побывали у нее!
– Да, мистер Бельстрод, – сказал Гурт совершенно серьезно, – я действительно недавно был в первый раз в своей жизни у старой тетушки Доротеи. Корни Литтлпейдж был со мной, и я должен сознаться, что был поражен ее проницательностью и решил во что бы то ни стало последовать ее советам и указаниям.
Мэри Уаллас подняла глаза от работы и устремила свой серьезный, немного печальный взгляд на Гурта, в этом взгляде было не одно женское любопытство, а скорее сердечное участие, но она ничего не сказала и предоставила другим продолжать разговор.
– В таком случае вы нам все расскажете, Тэн-Эйк! – воскликнул майор. – Ничто не может быть так интересно, как все эти рассказы о колдунах и гадалках!
– Извините, мистер Бельстрод, но так как это было дело интимного характера, то я ничего не могу рассказать вам о нем! Вот Корни Литтлпейдж подтвердит, что эта женщина сказала мне все поразительно верно. Во всяком случае, я в ближайшем будущем отправляюсь с Литтлпейджем и Фоллоком в леса, и так как войска еще не скоро вступят в дело, то мы успеем соединиться с вами под Тикондерогой, если только вам удастся добраться туда!
– Уж лучше скажите, в Монреаль, потому что я твердо рассчитываю, что наш новый главнокомандующий не даст нам засохнуть на корню!
Все это время Мэри Уаллас оставалась задумчивой и серьезной, даже тогда, когда все остальные шутили и смеялись.
– Если так, то мы с вами будем соседями, – сказал мистер Мордаунт, – так как земли Дирка и Корни смежные с моим поместьем, которым я уже владею больше десяти лет и куда я намерен теперь отправиться, как только позволит погода, с дочерью и мисс Уаллас! Я уверен, что нам не грозит никакая опасность, и наши войска смогут защитить нас от французов и от индейцев!
Надо ли говорить, что при этих словах Гурт и я испытали громадную радость, но на Бельстрода сообщение о том, что наши владения оказались смежными с поместьем Мордаунта, произвело не совсем приятное впечатление. Из его же расспросов я узнал, что именно из-за этого своего поместья Герман Мордаунт и приехал в Олбани, так как теперь, благодаря близости к театру войны, этому поместью могла грозить известная опасность, и некоторые из фермеров и поселенцев, арендовавших и обрабатывавших его землю, бросили все и бежали в другую часть колонии. Если их примеру вздумают последовать и остальные, то земля будет пустовать и умрет, и все долголетние труды по ее обработке пропадут даром. Воспрепятствовать этому повальному бегству поселенцев и было задачей Германа Мордаунта в данном случае.
Переехав на эту зиму в Олбани, мистер Мордаунт желал быть ближе к театру действий и внушить доверие своим арендаторам Равенснеста (Воронье Гнездо) (так называли его поместье), следя за движением войск. Если же у него и была какая-нибудь политическая миссия при этом, то она держалась им в строжайшем секрете, и никто ничего не знал о ней.
Впоследствии мне стало известно, что Бельстрод еще раньше нас узнал от Германа Мордаунта про намерение поселиться этим летом в Равенснесте с дочерью и мисс Уаллас, которая, будучи сиротой, находилась под его опекой. Зная это, Бельстрод устроился так, чтобы получить командование тем отрядом, который должен был быть расположен ближе всех к Равенснесту, в расчете иметь возможность время от времени приезжать к Мордаунтам и в то же время считаться как бы их защитником и охранником.
Бельстрод купил лошадь и пригласил желающих посмотреть на нее. Гурт, Дирк и хозяин дома спустились с ним на улицу посмотреть лошадь, а я остался с барышнями. Едва успели они выйти, как Аннеке с лукавой улыбкой, которую она старалась спрятать, спросила меня:
– Так, значит, вы тоже посетили гадалку, мистер Литтлпейдж… Я знала, что такие особы существуют, потому что слышала о них от наших экономок и слуг, которые ходят к ним за советами, но никогда не думала, что и мужчины, да еще люди образованные, так же наносят ворожеям визиты.
– Я не вижу, какую разницу здесь может играть пол или степень образованности: ее знание одинаково пригодно для всех, и, как вы изволили слышать, даже многие офицеры побывали у нее!
– Я желала бы знать, был ли в их числе мистер Бельстрод; он еще молодой, хотя и в большом чине, и майор может быть так же любопытен, как попутчик или барышня, потерявшая свою любимую ложечку! Не так ли, Мэри?
Мэри тихонько вздохнула, но ничего не ответила.
– Вы к нам строги, Аннеке, – сказал я. – Разве мистер Мордаунт, будь он в моих годах, не поступил бы так же, как мы?
– Ну, полноте, Корни! Ваши оправдания не изменят вашего поступка, но я надеюсь, по крайней мере, что вы хоть поделитесь с нами теми великими сообщениями, которые вы слышали от вашей колдуньи!
– Что касается меня лично, то тетушка Доротея была весьма неразговорчива. Гурту же она действительно сказала много, но я считаю себя не вправе раскрывать чужие секреты. Спросите его самого. Гурт воплощенная откровенность и, наверное, все расскажет как на духу; он всегда весь открывается своим друзьям!
– Ну, а Корни Литтлпейдж не мог бы хоть приоткрыться? – спросила Аннеке.
– Мне нечего скрывать, – ответил я, – особенно от вас. Мне гадалка сказала, что моя царица – царица многих сердец; что река мне не повредила и что мне следует остерегаться баронетов!
Говоря это, я внимательно следил за выражением лица Аннеке, но не заметил в нем ни малейшего изменения, разве только румянец ее стал немного гуще; но зато Мэри Уаллас вдруг отбросила свою сдержанность и взглянула мне прямо в глаза, улыбаясь.
– И вы верите всему, что вам сказала гадалка? – спросила Аннеке, немного спустя.
– Дело в том, что раньше, чем пойти к ней, я знал, что царица моего сердца – царица многих сердец, что река не принесла лишь вреда, хотя я не вижу никакой пользы от нее; знал также и то, что мне следует остерегаться баронетов!
Аннеке улыбнулась и перевела разговор на другую тему. В последнее время прибыло из Англии еще несколько полков; в числе выдающихся офицеров из числа вновь прибывших находился лорд Гоу, с громкой репутацией и с большими надеждами. В то время как мы разговаривали о нем, вернулся Герман Мордаунт и увел меня с собой показать мне некоторые приготовления к предстоящему путешествию.
– Да, – сказал он, – теперь все пойдет по-новому, Корни! Как видно, мистер Питт, являющийся теперь душой Палаты Общин, хочет проявить себя во всех областях правления: повсюду проснулась жизнь, а период зимней спячки миновал. Лорда Лаудона забрали от нас, а генерал Аберкромби – старый вояка, от которого много ожидают, так что все предвещает нам блестящую кампанию. Лорд Гоу, о котором говорила Аннеке, молодой человек с блестящими качествами; говорят, что в его жилах течет кровь Ганноверского дома; его мать была сводной сестрой нынешнего короля.
Далее разговор перешел на наше соседство, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что между нашей землей и владениями Мордаунта было около четырнадцати миль расстояния, нас разделял друг от друга большой девственный лес. Конечно, мы все-таки были соседями, так как между нами не было ни одного человеческого жилья. Впрочем, как выражался Язон со своей коннектикутской точки зрения, не всегда соседи, живущие дверь в дверь, лучше знают друг друга! Он воображал, что знал всех людей лучшего круга в Вест-Честере, потому что прожил у нас год или два, но так как с большинством этих людей он никогда не разговаривал, то утверждал, что вполне достаточно увидеть человека выходящим из его дома, или переходящим улицу, или входящим в церковь, чтобы знать его; после того весьма понятно, что число его знакомых возрастало с невероятной быстротой.
Приготовления мистера Мордаунта к предстоящему путешествию были весьма разумны: он заказал громадный крытый фургон для провианта и багажа, затем другой крытый фургон, немного поменьше, но все же весьма вместительный и удобный, для барышень и для себя, с особыми помещениями для вещей. Все было прекрасно, прочно, элегантно и обдуманно.
Похвалив эти приготовления, я простился с мистером Мордаунтом и барышнями и пошел домой.
Спустя дня два полк, в котором состоял Бельстрод, выступил из города на рассвете, но майор не поехал вместе со своим полком.
В день выступления я был приглашен на завтрак к Мордаунтам вместе с Гуртом и Дирком и, подходя к дому, увидел слугу майора, прогуливавшего перед крыльцом лошадь своего господина. Войдя в гостиную, мы застали Бельстрода уже там в полной походной форме; он мне показался озабоченным и как будто опечаленным предстоящим отъездом. Но в чертах Аннеке я не мог заметить ничего, похожего на эти чувства, хотя она и не проявляла особенной веселости, что, конечно, не было бы прилично в данном случае.
– Я с большим сожалением покидаю эту страну, мадемуазель, – говорил майор. – Вы сделали ее дорогой моему сердцу!
Слова эти звучали более сердечно и тепло, чем я мог того ожидать от Бельстрода. Аннеке слегка покраснела, но рука ее, державшая в это время чайник, не задрожала.
– Мы скоро увидимся, Генри, – сказал Герман Мордаунт очень дружеским тоном, – через недельку поедем и мы, а затем мы будем соседями, и добрыми соседями, надеюсь!
– Вы, конечно, будете посещать нас, мистер Бельстрод, – сказала Мэри Уаллас, – ведь нам, дамам, довольно затруднительно путешествовать по пустыне, да и неудобно приезжать в военный лагерь!
– Вероятно, это вовсе не будет военный лагерь, – сказал майор, – там построены настоящие бараки тем батальоном, который там стоял раньше нас, и я надеюсь, что там можно будет при случае принять даже дам.
Из всего дальнейшего разговора о будущем соседстве видно было, что Герман Мордаунт смотрел на Бельстрода как на члена семьи, что, однако, могло объясняться в глазах остальных тем, что они находились в родстве, но что в моих глазах принимало совершенно другое значение. Когда Бельстрод встал и стал прощаться, я дорого бы дал, чтобы не присутствовать при этой сцене. Майор был больше растроган и огорчен, чем я считал это возможным с его стороны; взяв руку Германа Мордаунта, он долго сжимал ее в своей, прежде чем собрался с силами сказать что-нибудь.
– Одному Богу известно, что будет этим летом, – вымолвил он, наконец, – и увидимся ли мы снова. Но что бы ни случилось, прошедшее – это милое и дорогое для меня прошедшее – оно мое! В случае, если бы нам не пришлось увидеться, моя переписка с моими родителями, которую я распорядился переслать вам в подобном случае, докажет, до какой степени я был тронут и благодарен вам за ваше доброе ко мне отношение! В этих письмах вы яснее, чем в моих словах, увидите мои чувства к вам и к вашей семье.
– Ну, полно, полно, дорогой Генри, что за мрачные мысли! – прервал его Герман Мордаунт, смахнув слезу. – Как можно так относиться к столь непродолжительной разлуке, ведь недели через две мы увидимся!
– Увы, каждый военный, стоявший на расстоянии неприятельского выстрела, не может спокойно смотреть на разлуку, даже самую кратковременную, а для меня эта кампания будет решающей, – добавил он, бросив многозначительный взгляд на Аннеке. – Я должен вернуться победителем в известном смысле, или же лучше мне вообще не вернуться. Прощайте, мистер Мордаунт, будьте счастливы и верьте, что я никогда не забуду вашего ко мне расположения.
Он был, видимо, сильно растроган. С минуту он колебался, глядя то на ту, то на другую молодую девушку, затем вдруг подошел к Мэри.
– Прощайте, Мэри, – сказал он, взяв протянутую ему руку и с чувством поцеловал ее. – У вас, конечно, много друзей и почитателей, но я готов поручиться, что нет ни одного, который бы больше меня умел ценить все ваши высокие качества.
Мэри отняла платок от глаз и ответила ему так же тепло и сердечно. Говорят вообще, что американки не чувствительны, что они легкомысленны и фамильярны, тогда как им следовало бы быть сдержанными, и что они холодны как лед там, где следовало бы проявить теплоту и сердечность. Но это едва ли верно, верно только то, что молодые американки не притворны, что они не имеют привычки из приличия показывать чувства, которых у них нет в сердце; но если у них нет напускных чувств, то истинные чувства их не менее искренни, сильны и глубоки, чем у других девушек.
В данном случае Мэри, не стыдясь и не скрывая своего волнения, в горячих, искренних словах пожелала Бельстроду счастливого пути, поблагодарила его за доброе мнение о ней, высказав надежду, что все они вскоре увидятся и летом непременно будут видеться довольно часто. Аннеке тоже плакала, а когда она отняла платок от глаз, личико ее было бледным и губы дрожали, когда же она улыбнулась, то улыбка была такая ласковая, тихая, добрая, что у меня сжалось сердце. Ей Бельстрод не сказал ни слова, он только молча взял ее руку и прижал ее к своему сердцу, поцеловал ее и вложил в нее записку, низко поклонился и вышел. Мне было стыдно следить в этот момент за выражением лица Аннеке, и я стал смотреть в сторону, не желая увеличивать ее смущение. Но я видел, что она была еще больше взволнована и расстроена, чем Мэри, но, быть может, то, что я принимал за нежность, за любовь, было чувство прошлой дружбы и благодарности к этому человеку.
Мужчины вышли проводить Бельстрода на крыльцо; он всем нам крепко пожал руки и, вскочив на коня, сказал:
– Надеюсь, что вы все трое, друзья мои, встанете волонтерами в наши ряды, как только услышите, что мы двинулись на неприятеля! Чего только нельзя было бы сделать с тысячей человек таких молодцов, как вы! Вы сумели себя показать тогда на льду. Храни вас Бог, Корни! – добавил он, наклонясь ко мне с седла, чтобы еще раз пожать мне руку. – Нам надо во что бы то ни стало остаться друзьями!
Можно ли было устоять против таких сердечных слов? Я горячо пожал его руку и от всего сердца сказал ему те же слова:
– Храни вас Бог, Бельстрод!
Он уехал, а мы вернулись наверх и вскоре разошлись по своим домам.
Славный майор уехал, но мне от этого было не легче, и заговорить теперь с Аннеке о моей любви к ней я не мог, опасаясь неблагоприятного ответа с ее стороны.
