Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Полная версия

Глава XXIX

Она смотрела всем в лицо с растерянным видом и ничего не замечая; она видела, что вокруг нее были люди, но не знала зачем; ни один вздох не облегчал ее душу…

Байрон

Самой тяжелой для меня минутой было, когда около часа спустя после того, как мы вернулись из наших бесполезных поисков, мистер Мордаунт прислал позвать меня в гостиную, где они находились с Аннеке и Мэри Уаллас. Луч радости вспыхнул в глазах Аннеке при виде меня; Мэри же казалась пришибленной, удрученной; лицо ее было мертвенно белым. Аннеке заговорила первая:

– Хвала Господу, что Он сохранил вас невредимым. Наши друзья вернулись?

– Скажите мне скорее всю правду, мистер Литтлпейдж, я могу все выдержать, все лучше, чем эту страшную, мучительную неизвестность! Он был убит? Да? – спросила Мэри.

– О нет! Во всяком случае, я не думаю! Мы нашли бы его труп, но я боюсь, что его захватили в плен!

– Но скажите, они будут пытать его? Мучить? Гуроны подвергают пыткам своих пленников? Вы не знаете? Бога ради, не скрывайте ничего от меня!

При этом лицо ее выражало такую муку, глаза смотрели растерянно, губы дрожали.

Я знал, что она любит Гурта, и видел, что она невыносимо мучается.

– Не думаю, чтобы они стали мучить его! Нет, они, вероятно, взяли в плен и моего Джепа и скорее станут пытать его, чем мистера Тэн-Эйка!

– Ах, почему вы назвали его так? Разве вы не звали его давно Гуртом, или ваша привязанность к нему остыла?! – воскликнула Мэри.

– Упаси Господь! – возразил я. – Никогда моя дружба к нему не изменится; я полюбил его всей душой и сделаю все, чтобы прийти к нему на помощь!

– О, благодарю, благодарю вас! – воскликнула Мэри и, не будучи в силах больше сдерживаться, разрыдалась, припав головой к груди своей подруги.

Оставив барышень в гостиной, мы с Германом Мордаунтом прошли в его кабинет и стали советоваться, что нам предпринять, чтобы узнать, что случилось с Гуртом.

Мы позвали на совет Сускезуса и прежде всего спросили:

– Как ты думаешь, Сускезус, можно ли отправить к гуронам парламентера, чтобы узнать о судьбе наших товарищей и вступить с ними в переговоры относительно выкупа?

– Почему нельзя? Краснокожие хорошо принимают посланных! Посланные свободно приходят и свободно уходят! Как же заключить торг или договор, если скальпировать посланных?! Можно послать парламентера!

Действительно, даже самые дикие племена индейцев уважают парламентеров. Гуроны же, поддерживавшие самые близкие отношения с французами, были сравнительно культурные. Я предложил свои услуги в качестве парламентера, но Герман Мордаунт нахмурился и, по-видимому, не желал этого.

– Аннеке не простит мне этого! Вы не должны забывать, Корни, что вы теперь не принадлежите себе! Она будет в тревоге и отчаянии во время вашего отсутствия. Пошлем лучше нашего онондаго, если только он согласится!

– Что вы скажете, Сускезус, – спросил Мордаунт, – согласны вы пойти к гуронам парламентером от нашего имени?

– Почему же нет, если это нужно? Хорошо быть посланным! Что надо сказать?

И в один момент он был уже готов. Он смыл боевую татуировку с лица, натянул на себя холщовую рубашку и штаны и, взяв с собой белый флажок, направился в неприятельский лагерь.

Те полчаса, которые он отсутствовал, были для нас временем мучительного ожидания. Все мы, а также мистер Вордэн и Язон, вышли за ворота ожидать его возвращения и, наконец, к немалому нашему утешению, увидели, что следом за нашим парламентером идет небольшой отряд индейцев, среди которых мы увидели наших двух пленников. Индейцев было всего двенадцать человек, и все они были вооружены; они медленно вышли из оврага и шли по лугу, тянувшемуся до самого частокола; но, не дойдя четырехсот шагов до ворот, они остановились. Видя это, мы тоже в числе двенадцати человек вооруженные вышли им навстречу, но, пройдя половину расстояния, тоже остановились, как того требовал обычай.

Здесь мы ждали нашего парламентера, до этих пор все, казалось, шло как нельзя лучше.

– Какие вести? – спросил поспешно Мордаунт. – Наши друзья невредимы?

– Скальпы их не тронуты, – ответил онондаго, – десять человек накинулись на них двоих и схватили их! Откройте глаза свои, и вы их увидите!

– А гуроны согласны принять за них выкуп? Ром, карабины, порох, рис, одеяла – все это вы могли предложить от моего имени!

– Все, но это нехорошо! Они говорят, что все это они сами возьмут и даже еще больше!

– А между тем они все-таки пришли сговариваться? Что вы нам посоветуете делать, Сускезус?

– Пусть трое из ваших положат оружие и пойдут сговариваться с ними! Идите вы, священник и молодой вождь! (Так он называл меня.) Будет трое. Тогда три воина гуронов тоже положат оружие и подойдут к вам! Пленные ждут – это хорошо!

Мы точно выполнили все, что нам было предписано нашим советником, на полпути нас встретили три воина гуронов, в числе которых был и Мускеруск в качестве главного лица. Гурт и Джеп, со связанными за спиной руками, стояли на расстоянии ста шагов; на Гурте были только панталоны и рубашка, а на голове не было никакого головного убора; мне показалось, что на его рубашке была кровь, и я крикнул ему, желая узнать, не ранен ли он.

– Пустяки, Корни! Эти господа забавлялись тем, что, привязав меня к дереву, стали пускать вокруг меня и надо мной свои томагавки, вероятно желая доказать мне свою ловкость тем, что ни один из них не заденет меня. Но по неловкости их я все-таки получил две-три пустые царапины. Надеюсь, что наши дамы не встревожены событиями прошедшей ночи?!

– У меня есть для вас хорошие новости, Гурт, – крикнул я. – Сускезус, друг мой, спросите этих вождей, позволят ли они мне подойти к их пленнику, чтобы сказать ему несколько слов утешения! Скажите, что я их честью заверяю, что не сделаю ни малейшей попытки к его освобождению!

Онондаго передал мои слова гуронам на их наречии, и, к удивлению, я получил желанное разрешение. Оставив тогда Германа Мордаунта договариваться с Мускеруском и его двумя товарищами, я смело пошел к вооруженным индейцам, сторожившим Гурта и Джепа. Мне показалось, что мое приближение произвело некоторую сенсацию среди индейцев, и они обменялись несколькими словами со своими вождями, после чего никто меня ничем не побеспокоил.

– Спасибо вам, мой милый Корни, за это доказательство вашей ко мне дружбы! – растроганным голосом воскликнул Гурт. – Ради бога, не оставайтесь здесь долго; я боюсь, чтобы с вами не случилось какой-нибудь беды! Подумайте об Аннеке! Ах, дорогой мой, я был бы счастлив далее теперь, если бы мог думать, что Мэри Уаллас теперь хоть немного беспокоится обо мне!

– Так будьте же счастливы, Гурт! Моя цель прийти сюда заключалась в том, чтобы сказать, что вы на все можете надеяться, да что я говорю, надеяться, я принес вам самую положительную уверенность в ее взаимности! Теперь вам нечего больше бояться с ее стороны ни холодности, ни нерешительности, ни колебаний; вы в этом убедитесь сами, когда вернетесь к нам!

– Вы не позволите себе подшутить над чувствами человека, находящегося на волоске от смерти и пыток, Литтлпейдж! – воскликнул Гурт. – Но я едва смею поверить своим ушам!

– Верьте мне, вы не ошибетесь, если представите себе самую трогательную привязанность с ее стороны! А теперь я расстанусь с вами: нужно помочь Герману Мордаунту освободить вас, чтобы вы лично могли услышать от нее все, что я сейчас передал вам от ее имени!

Гурт на это ничего не ответил; он был слишком взволнован; мне показалось даже, что он был тронут до слез, потому что вдруг поспешно отвернулся, как бы желая скрыть свое лицо. Джеп стоял немного дальше, позади него, и следил за каждым моим жестом и движением; мне было от души жаль его, но я решил за лучшее вовсе не говорить с ним, а только сделать ему знак, чтобы он не падал духом.

– Эти господа далеко не сговорчивы, – сказал Герман Мордаунт, когда я вернулся на свое место. – Что касается Джепа, то они дали мне понять, что он не будет освобожден ни под каким видом. Им нужен его скальп, чтобы залечить рану одного вождя, и его судьба уже бесповоротно решена: они привели его сюда только для того, чтобы обмануть его ложной надеждой. Что же касается Тэн-Эйка, то они уверяют, что он убил двух воинов, жены которых требуют его скальпа; тем не менее они согласны вернуть ему свободу на одном из следующих двух условий, а именно чтобы мы отдали им взамен Тэн-Эйка двух других вождей или четырех слуг, или же, если это условие нам не подходит, только двух слуг и в придачу к ним Равенснест со всем содержимым и с обязательством, что все мы его покинем еще до восхода солнца.

– Оба эти предложения одинаково неприемлемы!

– Вы сами понимаете, что если бы дело шло о спасении моей собственной жизни, я и тогда не согласился бы на подобные условия! Что касается Равенснеста и всего, что в нем есть, за исключением некоторых бумаг и документов, то я охотно отдал бы его им, но даже в том случае, если бы я мог полностью положиться на слово вождей, я уверен, что они не в состоянии были бы удержать от резни и бойни своих воинов, чему служит доказательством страшное избиение в форте Вилльям-Генри. Мой ответ они получили, и теперь нам остается только расстаться: быть может, видя, что мы поддаемся на их требования, они станут немного уступчивее.

Мускеруск, все время державший себя с большим достоинством, теперь сделал нам прощальный знак рукой и удалился вместе со своими двумя товарищами.

– И вам лучше уходить, – сказал Сускезус, – могут понадобиться карабины: гуроны не любят шутить.

Мы вернулись к своим товарищам и снова вооружились.

Затем произошло нечто вовсе непредвиденное. Джеп сразу сообразил, что его положение безнадежно, и поэтому все его мысли были направлены на то, как бы вернуть себе свободу путем насилия или бегства; с того момента, как его вывели из оврага и поставили в нескольких шагах от своих, он ловил лишь удобный момент. Перед ним стоял индеец, нож которого торчал из-за пояса таким образом, что Джеп ухитрился его выдернуть, так что тот и не заметил этого. Я тогда стоял и разговаривал с Гуртом, и все внимание гуронов было обращено на меня. У обоих пленников руки были связаны за спиной немного повыше локтей; в тот момент, когда Гурт при последних моих словах отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, Джеп мгновенно разрезал его путы и сунул ему в руки нож, которым Гурт точно так же перерезал путы Джепа. Индейцы, следившие за мной в то время, как я удалялся, ничего не заметили. С минуту оба их пленника держали по-прежнему руки за спиной, как будто были все еще связаны, и в это время осматривались кругом, чтобы знать, как лучше воспользоваться своей свободой.

Индеец, стоявший непосредственно впереди Гурта, держал два карабина, свой и переданный ему Мускеруском; оба ружья стояли у его ноги прикладами к земле, небрежно прислоненные к плечу. Гурт показал Джепу на эти ружья, и в тот момент, когда трое вождей готовы были вернуться к своим, Гурт схватил стоявшего перед ним индейца за руку и вывернул ее назад так, что тот невольно вскрикнул; в то же время Гурт схватил один из карабинов, а Джеп другой, и почти одновременно оба выстрелили, убив двоих гуронов наповал, после чего стали отбиваться от остальных, кинувшихся на них, ударами прикладов. Это было единственное средство пробиться и убежать, ошеломив тех, кого они не ранили и не убили. Если бы они просто бросились бежать, их непременно бы догнали и уложили на месте пули индейцев; в рукопашном же бою всегда мог представиться случай во время общей свалки уйти невредимым.

Выстрелы обратили наше внимание на неприятельскую группу, и я своими глазами видел и слышал страшный удар приклада, которым Джеп расколол череп Мускеруска, только что подоспевшего к месту приключения. Раскололся не только череп, но и приклад карабина, но освирепевший Джеп продолжал отбиваться остатком оружия и расчищать перед собой путь. Гурт тоже не бездействовал; в одну минуту он уложил нескольких индейцев. В этот момент Дирк, державший свой карабин наготове, не торопясь прицелился в громадного рослого гурона, готовившегося схватить Гурта со спины, и уложил его своим выстрелом на месте. Тогда началась общая перестрелка; стреляли и наши, и индейцы. Видя, что их товарищи падают один за другим, гуроны большими прыжками побежали на соединение со своими, находившимися под прикрытием леса, оставив своих пленных на открытом месте под градом сыпавшихся на них из леса пуль. Все это произошло с изумительной быстротой. Гурт схватил ружье одного павшего индейца, Джеп – ружье другого, и оба побежали к нам под градом пуль, отстреливаясь на ходу. Мы кинулись к ним навстречу, стреляя по неприятелю, что было не совсем осторожно с нашей стороны, так как главная сила гуронов находилась под прикрытием леса, а мы на открытом месте, но, видя геройскую самозащиту наших друзей, мы не могли выдержать, чтобы не прийти к ним на помощь. Увидев нас, Гурт громко вскрикнул от радости:

– Вперед, Корни! Давай преследовать их вплоть до леса! Через пять минут здесь не останется ни одного индейца! Вперед, друзья!

– Вперед! Вперед! – подхватили все наши, и даже сам мистер Вордэн.

Мы бежали вперед под градом пуль, приберегая свои выстрелы для решительного момента. Гуроны, сбитые с толку, обратились в бегство. Паника редко охватывает индейцев, но еще реже они соединяются на поле сражения; раз только они побежали, то всегда бегут врассыпную.

Спустившись в овраг, я уже нигде не видел индейцев, но Гурт и Джеп, бежавшие впереди нас и которых мы еще не успели догнать, дали залп, вероятно, по последним бегущим гуронам. В следующий момент раздался один только ответный выстрел, как бы последний прощальный привет, донесшийся издалека, и от этого последнего выстрела на моих глазах упал Гурт. В одну минуту я был возле него. Какой ужас – достигнуть победы и счастья и очутиться во власти смерти! По выражению его лица в тот момент, когда я его приподнял с земли, я понял, что рана его смертельная: пуля прошла навылет, не задев костей, но затронула жизненные органы. Смертельная рана всегда кладет на черты человека свой несомненный отпечаток.

– Этот выстрел был для меня роковым, Корни! – сказал он. – Это, вероятно, их последний выстрел! Я желал бы, чтобы то, что вы мне сказали о Мэри, было неправдой!

Я ничего на это не ответил. Как только Гурт упал, наши забыли о погоне и столпились вокруг него; тогда один Сускезус сознавал, как важно было для нас знать, что намерен делать враг, и хотя он любил Гурта, как и все, впрочем, кто его близко знал, он только на минуту остановился, взглянул на него, и на лице его мелькнуло на мгновение скорбное выражение.

– Плохо, – сказал он Герману Мордаунту, – но скальп спасен! Это хорошо! Несите его в дом. Сускезус пойдет по следу гуронов и узнает, что делают враги!

С тяжелым сердцем двинулись мы с нашим раненым к воротам Равенснеста. Дирк пошел вперед предупредить о печальном событии, я шел возле Гурта, и он все время не выпускал моей руки. За последнее время мы освоились все с видом смерти, и если двое или трое из нас остались на поле брани, остальные не так бы сожалели об их потере, как сожалели мы теперь о потере Гурта. Есть люди, смерть которых почему-то значит для всех окружающих гораздо больше, чем смерть десятка других людей.

Герман Мордаунт распорядился приготовить для раненого свою собственную комнату, где его окружили всеми возможными удобствами. Когда его внесли и положили на кровать, все, кроме меня, вышли из комнаты молча и незаметно, один за другим. Оставшись один с Гуртом, я поймал его тревожный, жадный взгляд, как бы искавший кого-то.

– Я сейчас позову их обеих, – сказал я и встал, чтобы выйти из комнаты. Гурт поблагодарил меня улыбкой и молчаливым рукопожатием.

Я нашел Мэри смертельно бледной, но сравнительно спокойной; ее женское чутье подсказало, что шумное проявление ее горя и отчаяния только ухудшит состояние раненого, и она собрала все свои силы, чтобы подавить это отчаяние.

При первом моем слове о Гурте обе барышни поспешили заявить, что они только и ждали разрешения пойти к раненому и, поблагодарив меня, поспешили в его комнату. Я не пошел с ними, не желая присутствовать при первых минутах свидания. Аннеке впоследствии говорила мне, что Мэри держалась с удивительным самообладанием, а горячие выражения признательности со стороны Гурта и пылкость его речи ввели даже в заблуждение бедную девушку, которая, слушая его, начала думать, что положение раненого не столь безнадежно. Час спустя я вошел к Гурту и у дверей встретился с Германом Мордаунтом.

– Последняя слабая надежда спасти Гурта пропала, – сказал он мне. – Ему осталось всего несколько часов жить! Боже мой! Лучше бы Равенснест был разорен и разграблен дотла, чем случилось это несчастье!

Подготовленный в некоторой степени этими слова Мордаунта, я не столь был поражен страшной переменой, происшедшей в лице моего дорогого друга; несомненно, он предвидел роковую развязку, но это не мешало ему быть спокойным и даже счастливым. Он не был настолько слаб, чтобы не мог говорить, а лицо его положительно сияло радостью.

Причина этой радости было добровольное признание Мэри, признание в том, что она давно и глубоко любит его, его одного, и первого мужчину в ее жизни; после этого он сказал, что умрет счастливым, без горечи, без сожаления. Сам по себе Гурт не думал о будущей жизни, но Мэри не раз беседовала с ним на эту тему, и он слушал ее внимательно, ибо говорила она, а не кто-либо другой. Когда я входил, речь шла как раз об этом.

– Если бы не вы, Мэри, я был бы не лучше язычника, – сказал Гурт, держа в своей руке руку Мэри, с которой он не спускал глаз, – и если Господь примет меня, то только благодаря вам!

– Ах, нет, нет, Гурт, не говорите так! – воскликнула Мэри. – Только Христос, Искупитель наш, мог искупить все наши грехи! Подумайте об этом серьезно, молю вас, мой дорогой Гурт!

От этих последних слов лицо Гурта озарилось радостью. «Мой дорогой Гурт» в устах Мэри звучало для него, как хоры ангелов, как небесная мелодия. Так, значит, эта девушка, которую он так долго и безнадежно любил, любит его, недостойного! Он умилялся перед этим чувством и благоговел перед ним. А Мэри Уаллас, раз дав волю своему сердцу, не стала больше сдерживать его порывы. Все это утро она провела на коленях у постели Гурта, склонившись над ним с нежной заботой любящей женщины; если он хотел пить, она подавала ему попить; если голова его лежала низко на подушке, она поправляла ему подушки; если пот проступал у него на лбу, она обтирала его и никому не позволяла приблизиться к нему или чем-нибудь услужить ему.

И все это время она размышляла о необходимости причастить больного, но у нее не хватало смелости сказать ему об этом; наконец Гурт сам высказал желание примириться с Богом и обратился ко мне с просьбой пригласить к нему мистера Вордэна.

Я тотчас же поспешил выполнить его поручение, и минут десять спустя мистер Вордэн, любивший Гурта, явился к нему исполнить свой печальный долг. Мэри не отходила от раненого ни на минуту и после того, как священник удалился, продолжала весь это день неустанно ухаживать за ним. Под вечер она пришла к нам и почти радостно, по секрету, сообщила, что Гурту, кажется, лучше, а минут через десять я заметил, что он сделал мне чуть заметный знак рукой, что хочет сказать что-то.

– Корни, – сказал он совершенно упавшим голосом, – сейчас конец! Я хотел бы еще раз увидеть Мэри Уаллас перед смертью!

Но Мэри стояла у меня за спиной, она кинулась на колени и обняла своего умирающего друга. Ни тот ни другой не сказали ни слова, а если было сказано несколько слов, то никто, кроме Бога и их двоих, их не слышал. Целый час эта робкая, стыдливая девушка продержала в своих объятиях любимого ею человека и в этом объятии бедный Гурт испустил свой последний вздох.

Глава XXX

Как медленно тянется день, когда нам хочется, чтобы время шло скорее! Часы ползут медленнее, чем раки! Когда же мы желаем, чтобы время остановилось для нас, оно летит быстрее мысли.

Альбомазир

Какое глубокое горе нам всем причинила смерть Гурта, я не стану говорить; всю ночь никто не смыкал глаз. Под утро вернулся Сускезус и сообщил, что гуроны ушли в сторону Тикондероги, и теперь нечего больше опасаться их нападения. После этого все переселенцы поспешили вернуться на свои участки, особенно те, жилища которых уцелели; те же, которые были сожжены, были вновь возведены общими усилиями. Так как Бельстрода еще нельзя было трогать с места, то решено было, что Герман Мордаунт пробудет здесь до конца сезона, тем более что присутствие владельца в Равенснесте ободряло его поселенцев, которым он оказывал всякую помощь и поддержку.

Тело покойного Гурта решено было перевезти в Олбани, чтобы похоронить с его родными. Я, Дирк и мистер Вордэн сопровождали его останки.

Апостольское рвение мистера Вордэна в значительной мере ослабло; он уверял, что распространение христианства в этих глухих лесах еще дело преждевременное и что христианское учение требует известной предварительной цивилизации. Как можно вразумить и поучать людей, которые не выпускают из рук своих томагавков и постоянно готовы снять с вас скальп?! Не мешает, конечно, иметь разные благотворительные общества для попечения об этих несчастных, но только издали, потому что эти господа, во всяком случае, не из тех, к которым приятно подходить близко! – говорил он.

Перед отправлением из Равенснеста я в последнее время мало виделся с Аннеке, почти все время проводившей возле Мэри, которая под видимой покорностью судьбе скрывала столь глубокое горе, что оно казалось совершенно неизлечимым и в первое время даже внушало опасение ее близким.

Аннеке ничуть не скрывала своих чувств ко мне и много раз повторяла, что никогда не любила Бельстрода. Бедный Бельстрод! Я действительно от всей души жалел его и не знал, как сообщить ему о моем счастье.

Но мистер Мордаунт просил меня ничего не говорить об этом майору и взялся сам сообщить ему о выборе Аннеке. Это было, действительно, самое лучшее, что можно было придумать.

Прощаясь со мной, мистер Мордаунт сказал мне:

– Отправляйтесь с Богом, дорогой сын мой, напишите нам из Олбани, а затем в сентябре приезжайте в Лайлаксбуш, где вас встретят как сына!

Я не стану описывать наше долгое похоронное путешествие. Дирк и я сопровождали тело Гурта пешком по большой дороге, где нас встретили экипажи. По прибытии в Олбани мы передали останки Тэн-Эйка его семье, которая устроила ему пышные похороны; мистер Вордэн совершил богослужение и сказал очень чувствительную проповедь на его могиле.

Из замурованного шкафа в доме Гурта достали хранившиеся в нем со дня его рождения, согласно обычаю, шесть дюжин бутылок дорогой мадеры, которые простояли в этом замурованном шкафу двадцать четыре года и должны были быть выпиты или в день свадьбы, или в день похорон; их распили на похоронах – увы! Но в момент воспоминания этот прекрасный, благородный юноша будет жить до тех пор, пока буду жив я.

У Дирка и у меня было теперь столько знакомых в Олбани, что нас всячески старались удержать; но после всего пережитого за последнее время мне хотелось как можно скорее вернуться домой, и мы с Дирком сели на первый шлюп, отправлявшийся в Нью-Йорк. Дирк расстался со мной в Таппан-Сиа, так как оттуда шел ближайший путь к нему в Рокланд, где его с нетерпением ждали его семья, а я на другой день после разлуки с ним высадился в Нью-Йорке.

Дядя и тетя Легг приняли меня с распростертыми объятиями, и когда узнали, что я участвовал в экспедиции на север, меня стали приглашать нарасхват и чествовать, кто как мог и как умел. Но я спешил в Сатанстое. Остановившись в Кингсбридже, чтобы пообедать, я не мог устоять против искушения пройти на тот холм, откуда мне Дирк впервые показал Лайлаксбуш.

Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка, миссис Леже, прислуживая мне, сказала:

– Я слышала, мистер Литтлпейдж, что вы были на севере! Видали вы там наших уважаемых соседей, мистера Мордаунта и его прекрасную дочь?

– Да, миссис Леже, я их видел! Земли моего отца смежные с их землей, и я гостил у них некоторое время. А вы не имели от них известий?

– Нет, я только слышала, что мисс Аннеке к нам больше не вернется!

– Да почему же не вернется, скажите ради бога! – невольно воскликнул я, не на шутку встревоженный.

– Во всяком случае, не вернется, как мисс Аннеке, – усмехнулась хозяйка, – потому что она вскоре должна стать леди Аннеке!.. Разве вы не встречали там генерала Бельстрода, кажется, или, если он не генерал, то, во всяком случае, офицер в больших чинах! Говорят, он за мисс Аннеке очень серьезно ухаживает.

– Да, да, и что же говорят об этом генерале? – полюбопытствовал я.

– Говорят, что они в будущем месяце поженятся, а некоторые уверяют, будто они уже обвенчались и что отец дал за дочерью Лайлаксбуш и, кроме того, еще четыре добрых тысячи фунтов стерлингов в придачу за такую честь! А я говорю, что мисс Аннеке и без этого стоит любого английского лорда!

Я далее не потрудился разуверить миссис Леже в ее предположении и уехал, совершенно спокойный за свою судьбу.

Нужно ли говорить, как меня встретили в Сатанстое? Матушка не могла оторваться от меня; отец даже прослезился, а дед долго обнимал и целовал, затем начались расспросы и рассказы без конца. После обеда мать позвала меня к себе в спальню и сказала:

– Корни, дитя мое, ты не рассказал мне ничего интересного для меня о Мордаунтах!

– Как, мамаша, я вам говорил и о наших свиданиях в Олбани, и о нашем совместном путешествии, о приключении на реке и обо всем, что произошло в Равенснесте!

– Да, да! Но для меня все это не столь важно, я хотела бы знать что-нибудь об Олбани. Правда ли, что она собирается вскоре выйти замуж?

– Совершенная правда! Я слышал об этом от нее самой!

– Как? И она могла тебе это сказать сама? Значит, честолюбие и чванство могут ослепить даже и такую чистую и прекрасную душу!

– А в чем вы видите честолюбие и чванство, мамаша? – спросил я.

– Но мне кажется, что выбор ее остановился на этом майоре Бельстроде…

Дальше я не мог продолжать этой шутки и поспешил сообщить моей доброй матушке всю правду.

Радость ее была поистине трогательна, и ее разделяла с ней вся семья.

Я вернулся в Сатанстое в конце июля, а к середине сентября Мордаунты должны были вернуться в Лайлаксбуш, так что мне пришлось ждать почти два месяца. Но я это время прекрасно провел в Сатанстое, занимаясь нашим хозяйством, отцовскими счетами и строя планы нашего будущего счастья. Я так любил свое старое поместье, что мне казалось, что нигде в целом свете нет ни таких плодов, ни таких овощей, как у нас; нет таких лугов, ни таких рощ, которые были так милы моему сердцу.

Это был радостный для меня день, когда наконец к нам прискакал слуга мистера Мордаунта с известием, что его господин со всем семейством прибыл в Лайлаксбуш и что меня просят завтра к завтраку.

Не успел уехать слуга, как я, сгорая от нетерпения скорее увидеть Аннеке или хотя бы только быть поблизости от нее, вскочил на коня и поскакал вслед за слугой, решив переночевать в гостинице Кингсбриджа и на следующий день поутру, не спеша, прибыть в Лайлаксбуш.

– К вашим услугам, сударь, лучшая комната в моем доме, – ответила мне хозяйка гостиницы на мой вопрос о комнате для ночлега. – Как поживает высокочтимый капитан Хег Роджер, ваш дедушка? А ваш почтенный батюшка, майор Ивенс? Не правда ли, хорошо? Я это вижу по вашему веселому, улыбающемуся лицу, что все ваши домашние здоровы… Я бы подумала, что вы спешите на свадьбу, если бы вы проехали прямо в Лайлаксбуш, не останавливаясь у меня!

Я невольно вздрогнул, но потом подумал, что, быть может, за это время местные сплетницы успели уже узнать правду и сказал:

– В сущности, я еду не на свадьбу, миссис Леже, тем не менее, надеюсь, что свадьба будет, вероятно, на этих днях!

– Да я не о вашей свадьбе говорю, мистер Литтлпейдж, а о свадьбе мисс Аннеке с лордом Бельстродом! Это блестящая партия даже и для Мордаунтов. Лакей этого лорда часто заходит ко мне по вечерам выпить стаканчик свежего сидра и говорит, что мой сидр не хуже настоящего английского. А вы не шутите, это не малая похвала для такого человека, который решительно ничего хорошего у нас в колониях не находит! Так вот, этот лакей говорил, что это дело совсем решено и что свадьба должна состояться со дня на день; ее отложили из-за траура мисс Уаллас, которая похоронила своего супруга в медовый месяц и поэтому сохранит свою девичью фамилию. Как говорят, таков обычай в подобных случаях!

– Весьма возможно, – рассеянно ответил я и, взяв шляпу, пошел пройтись перед сном.

Я поднялся на тот холм, затем пошел до того самого места, где я когда-то встретил обеих девушек верхом, и вдруг, к моему удивлению, увидел сидевшего там под деревом Бельстрода. Он был один и, по-видимому, погружен в размышления. Я хотел было удалиться, не потревожив его, но, случайно подняв голову, он увидел меня.

С первого же взгляда на него я понял, что ему уже было все известно. Он едва заметно покраснел, закусил губу, но встал и пошел ко мне навстречу с принужденной улыбкой. Он слегка хромал, но лишь настолько, что это придавало какую-то своеобразную грацию его походке и делало его еще более интересным. Когда мы подошли друг к другу, он чистосердечно протянул мне руку, которую я дружески пожал. Потерять Аннеке было не пустое дело, и я, право, не знаю, мог ли бы я быть столь великодушным на его месте.

Но, конечно, Бельстрод был прежде всего светский человек и умел владеть своими скрытыми чувствами.

– Когда-то я просил вас, Корни, всегда и во что бы то ни стало оставаться друзьями! Я никогда не беру своих слов обратно! Вам посчастливилось, а мне нет. Герман Мордаунт сказал мне об этом перед отъездом из Олбани, и сожаления, высказанные им мне, не особенно лестны для вас; но тем не менее он соглашается, что вы – золотой человек; и что если ему не суждено было иметь зятем Александра, то хоть Диогена! Итак, вам следовало бы зажечь фонарь и идти искать честного человека, но позвольте мне представиться вам в качестве такого и избавить вас от труда зажигать фонарь и искать! Присядем вот здесь на скамейку и побеседуем по-дружески!

Правда, во всей этой шутке майора было что-то натянутое, тем не менее он честно и благородно отнесся к моему успеху. Я с готовностью сел возле него, и он продолжал:

– Ведь это тогда река помогла вашему счастью, Корни, а меня утопила!

Я улыбнулся, но ничего не сказал.

– Любовь имеет свои превратности, как и война, и я очутился в том же положении, как и Аберкромби: мы оба рассчитывали выйти победителями, и оба были разбиты, только с той разницей, что мое положение намного лучше, чем его; ведь у него никогда больше не будет другой армии, а у меня еще может быть другая невеста. Ну, скажите, Корни, будьте откровенны, чему вы, собственно, приписываете свой успех?