Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)
Глава XX
Ну, какой же текст избрали вы? Разлейте его сильно и энергично.
Бернс
Спустя десять дней после ухода полка Бельстрода Герман Мордаунт со своей семьей и я с моими друзьями вместе тронулись в путь. За это время двигалось много войск, все они проходили через Олбани; несколько королевских полков на судах были двинуты вверх по реке. Два или три корпуса прибыли из западных колоний; ожидались большие отряды милиции из провинций.
Среди выдающихся офицеров, находившихся при войсках, выделялся лорд Гоу, о котором уже была речь; он был в чине бригадира, пользовался громадным авторитетом и полным доверием солдат, знавших его как человека опытного и имеющего уже немало заслуг. Вообще среди офицеров было много молодежи из лучших фамилий, и, в подражание английской аристократии, лучшие семьи колонии также отправили своих сыновей в войска, где они в большинстве случаев получали патенты офицеров в регулярных войсках, в милиции же западных колоний командовали чаще всего люди из класса крупных фермеров; происхождение и состоятельность в этих колониях вообще не принимались в расчет – там повсеместно царил дух равенства. Однако дисциплина в этой милиции Массачусетса и Коннектикута была ничуть не хуже, чем в остальных войсках. По составу это было превосходное войско: все рослые, здоровые, добрые люди, хорошо обученные, хорошо обмундированные, офицеры их не блистали ни манерами, ни образованием, но зато как нельзя более соответствовали своему назначению, и в отношении физического развития это был лучший корпус армии, не исключая далее регулярных войск.
До нашего отъезда из Олбани я раза три встречал лорда Гоу у миссис Скайлер, где часто бывали и Мордаунты, лорд Гоу чуть что не жил у добрейшей старушки, где всегда собиралось лучшее общество Олбани. У Скайлер наш караван должен был сделать первый привал.
Отряд наш был настолько многочислен, что его можно было принять за передовой отряд военного корпуса. Герман Мордаунт отсрочил наше путешествие до того момента, чтобы дать время военным отрядам заполнить страну, что обеспечивало нам, путешественникам, известную безопасность. Это дало нам возможность продвигаться от этапа до этапа, от одного военного поста до другого.
Караван наш состоял из двух фургонов, десяти или двенадцати верховых лошадей и следующего количества людей: господин Мордаунт взял с собой двух негритянок – кухарку и горничную и двух негров, одного конюха и камердинера, и трех белых работников для разных поручений, вроде того, как прорубить дорогу, наводить мосты, сооружать шалаши и т. п.
Таким образом, отряд Германа Мордаунта состоял из десяти человек: четырех женщин и шести мужчин. Нас было трое господ – Тэн-Эйк, Дирк и я, затем негр Джеп, господин Траверс, наш землемер, двое рабочих, находившихся в его распоряжении, двое дровосеков с топорами, негр Петер, личный слуга Гурта, то есть в общем тоже десять человек, из них двое негров, так что в общей сложности в обеих группах было двадцать человек. У каждого мужчины, как у белого, так и у негра, было по карабину; кроме того, у нас, господ, было еще у каждого по два пистолета на поясах, под куртками, так что все мы были прекрасно вооружены, хотя это и не было особенно заметно.
Понятно, костюмы наши соответствовали обстоятельствам: городские шляпы были заменены мягкими дорожными, брюки, гетры и мокасины – из оленьей шкуры и грубые суконные куртки того же цвета, кроме того, все мы запаслись зелеными блузами, украшенными бархатом, весьма красивыми, предназначенными для путешествия по лесу своей предохранительной окраской и поэтому вошедшие в употребление даже в войсках, не говоря уже об охотниках. Барышни вместо больших соломенных шляп надели маленькие касторовые, украшенные зелеными вуалями и небольшим пером или крылом, и короткие суконные амазонки, весьма удобные для ходьбы.
Мистер Вордэн и Язон не отправились вместе с нами, и причиной этому были отчасти их костюмы. Его преподобие очень дорожил внешними атрибутами своего сана и даже на петушиные бои являлся в рясе. Придерживаясь взгляда, что ряса делает монаха, он даже для путешествия в глубь американских лесов не пожелал расстаться со своим духовным платьем, рассчитывая, что его широкополая шляпа, черные коротенькие брючки и длинная ряса внушительно подействуют на краснокожих в пустынях Северной Америки. Язон же считал необходимым путешествовать во всем, что у него было лучшее из гардероба, такими были традиции города Данбюри. Кроме того, он еще рассчитывал сэкономить. Купить лошадь стоило очень больших денег, так как с прибытием войск на все страшно поднялись цены; нанять повозку стоило тоже не намного дешевле.
Старику Вордэну удалось каким-то образом получить местечко в казенном транспортном фургоне бесплатно, Язон ухитрился так или иначе пробраться вместе с ним. Нужно отдать справедливость, мистер Ньюкем обладал необычайным талантом устраиваться везде и всюду на дармовщину. Он вообще не имел никакого понятия, что известное положение человека влечет за собой известные обстоятельства, он мог униженно клянчить, пресмыкаться перед кем угодно, лишь бы добиться какой-нибудь льготы или выгоды; с другой стороны, он ничуть не постеснялся бы поселиться в доме губернатора и пользоваться всем его имуществом, если б только ему представилась возможность пролезть туда. Словом, понятия о приличиях, деликатности и справедливости ему были почти незнакомы, и жизнь в его глазах представлялась ему чем-то вроде игры в четыре угла, где каждый спешит занять оставленное соседом на минутку место и держаться за него как можно дольше.
Мистер Вордэн и Язон выехали из города на сутки раньше нас и рассчитывали встретиться с нами там, где дорога пойдет лесом.
Мужчины шли все пешком, кроме кучеров, а лошади все были под вьюками, и так как каждый из нас, кроме карабина, пистолетов и зарядов, нес еще на спине тяжелый мешок, то легко понять, что мы не могли делать больших переходов.
Первой нашей остановкой был загородный дом в поместье госпожи Скайлер, пригласившей всех нас к обеду. В числе приглашенных был и лорд Гоу, который рассыпался в похвалах мужеству и самоотверженности Аннеке и Мэри, решившихся принять участие в столь трудном и далеком путешествии. Кроме него за обедом присутствовал еще один молодой человек по имени Филипп Скайлер, родственник хозяйки дома и мой ровесник. Мы с ним разговорились, и я узнал от него, что он прикомандирован к комиссариату и находится в распоряжении генерала Брадстрита и что, как только все будет организовано, он выступит в поход вместе с армией. При этом он просто и ясно изложил мне весь план предстоящей кампании.
– Итак, мы можем надеяться увидеть вас и ваших друзей в наших рядах? – сказал молодой Скайлер, расхаживая со мной по цветнику. – Говоря чистосердечно, мистер Литтлпейдж, мне не совсем нравится, что мы вынуждены видеть здесь такое количество войск из западных колоний, чтобы очистить страну от неприятеля. У нас с этими янки так мало общего, что я всей душой желал бы, чтобы мы могли своими собственными силами заставить французов отступить.
– Между нами есть то общее, что у нас один и тот же государь и мы приносили одну и ту же присягу!
– Да, конечно, но мне известно, что у вас в жилах достаточно голландской крови, чтобы понять меня; в силу моих служебных обязанностей мне теперь постоянно приходится бывать то в той, то в другой дивизии, то в том, то в другом полку, и, признаюсь, один полк Новой Англии доставляет мне больше хлопот, чем целая бригада других войск. У них генералов, полковников и майоров прямо-таки безграничное количество! Их хватило бы на всю армию герцога Мальборо; у них в лагере вы за день увидите больше превосходительств и полковников, чем за целый месяц в главной квартире. Конечно, это, вероятно, не мешает им показать свои хорошие стороны, но не знаю почему, а только мы не по душе друг другу!
Спустя двадцать лет мне пришлось вспомнить эти слова и того, кто мне их говорил.
Тогда же мне пришлось побеседовать и с лордом Гоу; разговор этот не был ничем примечателен, но он положил начало нашим отношениям.
Приблизительно час спустя после обеда мы тронулись дальше; в этот вечер мы должны были пройти немного, хотя здесь дороги были хорошие, тогда как в тридцати милях к северу от Олбани уже не было вообще никаких дорог, кроме военных троп, ведущих прямо к озеру Чамплен.
Когда мы достигли того места, где нам пришлось свернуть с большой дороги, Герман Мордаунт был вынужден попросить барышень выйти из их удобной повозки и сесть на лошадей. Повозки же должны были следовать за нами шагом, ехать в них по этой ужасной дороге было совершенно невозможно. Наша маленькая кавалькада, сопровождаемая нашей командой, имела весьма внушительный вид.
Дорога, шедшая в гору, представляла собой, в сущности, едва приметную тропу, прорубленную в лесу; вокруг виднелись следы колес, но тропа эта не была ни укатана, ни даже расчищена. Здесь нас должны были ждать мистер Вордэн и Язон, но мы нашли тут только их багаж, а сами они прошли дальше вперед и поручили нам передать, что мы их встретим немного дальше.
Гурт и я ушли вперед в качестве разведчиков. Зная, что дом, в котором мы должны были провести ночь, находился на расстоянии нескольких миль, мы поспешили прийти раньше других, чтобы приготовить все для приема наших дам. Дом этот стоял посреди пустыни, хотя кругом на пространстве акров в двадцать почва была расчищена; миновать это было невозможно, так как было уже поздно, а до ближайшего жилья, лежащего уже во владениях Германа Мордаунта, было не меньше восемнадцати миль, то есть целый день пути.
Отойдя с полмили от своих, мы очутились в небольшой заброшенной прогалине, где, очевидно, была вырубка леса. Но затем место это было запущено и стало зарастать молодняком. Подходя к прогалине, мы услышали голоса и насторожились.
– Дама! – крикнул кто-то по-английски.
– Восьмерка!
– Десятка! Я выиграл!
– Эти ребята здесь, среди леса, в карты играют! – сказал я, и, держа наготове свои карабины, мы подошли ближе.
Каково же было наше удивление, когда мы увидели мистера Вордэна и Язона, игравших в карты на пне.
Первым движением Язона было спрятать карты, с видом вора, застигнутого с поличным, тогда как мистер Вордэн, привыкший не видеть дурного в том, в чем дурного не было, абсолютно не сконфузился.
– Надеюсь, Корни, дорогой мой, что ты не забыл прихватить с собой колоду-другую карт, а то карты мистера Ньюкема так затрепаны, что к ним нельзя прикоснуться, посмотрите сами? Да куда же они делись? Сейчас только тут были!
Сконфуженный Язон раскрыл ладони и показал карты.
– Утешьтесь, ваше преподобие, карты у меня с собой есть, – сказал Гурт, – и очень приличные!
– Я люблю сыграть партийку в винт или в пикет, а тут, поджидая вас, мы сразились с мистером Ньюкемом. Я никогда не женился бы на особе, которая не умела бы играть в винт или пикет. Это такое приятное и безобидное времяпрепровождение!
На этом мы закончили разговор и двинулись дальше. Вскоре мы добрались до места ночлега, а немного спустя подошли и остальные. В доме всего было только две горницы: одну уступили дамам, в другой разместились мужчины, а слуги ночевали на чердаке, где было много сена. После вкусного, сытного ужина все улеглись спать, а рано утром снова двинулись в путь.
На другой день, около полудня, мы добрались до границы Равенснеста. Местность была лесистая, расчистка была произведена лишь кое-где; это было дело трудное и стоящее больших денег, немалого труда стоило убедить семей десять-двенадцать переселенцев поселиться здесь, а затем удержать их в этих диких местах.
От мистера Мордаунта я узнал, что для того, чтобы удержать колонистов на своей земле, ему приходилось не только не получать с них в течение первых шести или восьми лет никакой аренды, но еще всячески заботиться о их удобствах и временами приходить им на помощь. Его агент держал в Равенснесте небольшую лавочку, в которой имелись все предметы, нужные переселенцам и продававшиеся им по покупной цене, да и то не за деньги, а в обмен на продукты, которые владелец Равенснеста мог обратить в деньги лишь после того, как отправить их в Олбани.
Словом, вначале эксплуатация этих земель требовала от владельца больших затрат и большого терпения.
– Ни я, ни даже дочь моя, вероятно, никогда не увидим доходов с этих земель, – сказал Герман Мордаунт, – и я, конечно, не увижу плодов от всех моих трудов. Но когда у человека есть свободные деньги, он всегда склонен думать о своем потомстве; быть может, дети Аннеке мысленно поблагодарят меня за то, что я подумал о них и не пожалел ради них ни денег, ни трудов своих!
– Теперь только я начинаю понимать, – сказал я, – что Мусридж не обогатит ни меня, ни Дирка. А вы не опасаетесь теперь, что война или страх нападения индейцев заставит бежать ваших колонистов?
– Нет, Корни, теперь я этого больше не опасаюсь, хотя и опасался раньше! Война, правда, имеет свои неудобства, но зато и свои выгоды! Дело в том, что солдаты, как саранча, поедают все на своем пути! Провиантмейстеры или комиссары прибыли сюда и скупили у моих колонистов все, что у них было на продажу, скупили все, не торгуясь, за чистые деньги, уплатив чистым золотом. А этот благородный металл обладает такой притягательной силой, что даже янки от него не отказываются!
Вскоре мы увидели место, прозванное Германом Мордаунтом Равенснест, то есть Воронье Гнездо, и от которого вся эта земля его получила свое название. Это было довольно внушительное деревянное строение, построенное на невысокой скалистой возвышенности, где раньше гнездились вороны. Здание это служило местом убежища для семей колонистов в моменты нападения индейцев, а перед началом войны Герман Мордаунт распорядился сделать еще новые укрепления около этого здания, которое могло оказаться полезным даже на случай нападения неприятеля.
Все окна этого строения выходили во внутренний двор, наружу же выходили одни ворота, очень солидные и хорошо укрепленные. Кроме того, все здание было обнесено высокой бревенчатой стеной, могущей служить защитой от пуль. В этом довольно большом здании агент мистера Мордаунта приготовил и обставил для приезда владельца пять хороших комнат, со всеми удобствами, какие только здесь были возможны, и хотя мебель не отличалась изяществом, но все же было все необходимое; помещение было удобное и уютное, не говоря уже о том, что оно было вполне безопасным.
Глава XXI
И долго еще, пораженное удивлением, воображение мое будет вызывать в памяти моей вождя с раскрашенным лицом и его длинное копье!
Фрэно
Не стану описывать, как Герман Мордаунт со своей семьей устроился в этом новом своем жилище. Дня через два или три он и все его спутники совершенно обжились здесь, и тогда мы с Дирком решили отправиться разыскивать земли Мусриджа.
Мистер Вордэн и Язон не расположены были идти дальше; мельница или, вернее, место, удобное для постройки мельницы, на которое Язон имел свои виды, находилось во владениях Германа Мордаунта, и он уже начал с ним переговоры. Что же касалось его преподобия, то он нашел, что Равенснест представляет собой достаточное поле деятельности для его просветительной деятельности и дальше ему искать нечего.
Покидая Равенснест, мы опять были в числе десяти человек, но нам посоветовали взять с собой еще одного или двух индейцев в качестве разведчиков и рассыльных людей, знакомых с этими местами, которые могли быть нам очень полезны. Один из них назывался Прыгун, а другой Бесследный, прозвище, данное ему за то, что, где бы он ни шел, он нигде не оставлял за собой ни малейшего следа.
Ему было лет двадцать шесть, и он считался могавком, потому что жил с этим племенем, но впоследствии я узнал, что он был родом онондаго. Настоящее его имя было Сускезус, или Крючковатый.
– Возьмите этого человека, – сказал мне агент мистера Мордаунта, – он вам будет полезен в лесах; он лучше всякого компаса укажет путь; кроме того, он ловок и проворен и прекрасный охотник, наконец, человек трезвый, как все онондаго!
И я решил взять его, хотя нам было бы достаточно и одного индейца, а Прыгуна мы уже взяли раньше. Но в нашем положении небезопасно было обидеть краснокожего, а Прыгун, сколько бы ни дали ему отступного, все равно считал бы себя обиженным и оскорбленным, если бы мы его оставили, и поэтому решено было взять обоих индейцев. Индейское имя Прыгуна было Квискис, не означавшее ничего особенного лесного или почетного, если не ошибаюсь.
Когда мы стали прощаться, все были очень растроганы. Гурт не преминул повторить Мэри еще раз свое предложение, и та, видимо, плакала и была взволнована; у Аннеке на глазах тоже были слезы, но мы расставались ненадолго и обещали регулярно раза два в неделю присылать о себе известие. Кроме того, мы обещали вернуться ко дню пятидесятилетия Германа Мордаунта, которое должно было праздноваться через три недели.
Выйдя рано утром, мы быстро шли в течение нескольких часов до тех пор, пока не пришли к небольшой, но быстрой и глубокой речке, которая, как предполагали, протекала в трех или четырех милях от границы нашей земли. Здесь мы сделали привал у самой реки и прежде всего принялись утолять свой голод; когда же мы удовлетворили свои желудки, то приступили к делу. Траверс подозвал обоих индейцев к тому упавшему стволу, который служил нам одновременно и диваном и столом, и, разложив на нем карту, сказал:
– Смотрите сюда! Вот река, на берегу которой мы теперь находимся! – И он показал пальцем на линию реки на карте. – А вот и изгиб ее в этом месте! Теперь надо отыскать холмик, на котором был убит олень и который уже входит во владения; границей здесь назван старый почерневший дуб, стоявший посреди трех каштанов; на этом дубе сделаны условные знаки, как это всегда делается. Вы, Дэвис, кажется, говорили мне, что никогда не бывали в этих краях? – обратился землемер к старшему своему помощнику.
– Никогда, сударь, – отозвался тот, – но старый дуб среди трех каштанов, должно быть, не так трудно отыскать человеку, который хоть сколько-нибудь знаком с этой местностью! Спросите наших индейцев, они, наверное, лучше других знают это дерево, если проходили когда-нибудь здесь.
Знать дерево в этом беспредельном море деревьев, которым нет конца и края, в этой дикой чаще, где дерево жалось к дереву, мне казалось совершенно немыслимым, между тем Траверсу это вовсе не показалось невероятным, и он обратился с вопросом к индейцам:
– Послушай, Прыгун, знаешь ли ты здесь в лесу такое дерево, о котором я сейчас говорил?
– Нет! – коротко ответил краснокожий.
– В таком случае и Бесследный его не знает, потому что ты все-таки могавк, а ведь он, как я слышал, родом онондаго! Но на всякий случай спрошу и его. А ты, Бесследный, знаешь такое дерево? – обратился землемер ко второму индейцу.
Все это время я не спускал глаз с Сускезуса; он стоял, выпрямившись, как ствол, стройный, гибкий и сильный, в легких белых штанах, мокасинах и голубой холщовой рубашке, подпоясанной ярко-красным поясом, за который был заткнут его томагавк и висел кисет с пулями и пороховница. Карабин свой он поставил прикладом на землю и держал его рукой за дуло, как трость или палицу Геркулеса. В этом человеке не было ни одного из физических недостатков или уродливости его расы, но все его благородные качества соединялись в нем. Тонкий орлиный нос, черные как уголь глаза, проницательные и живые, превосходные формы тела, высокий, благородный лоб и полная достоинства и невозмутимого спокойствия осанка настоящего воина, соединенная со своеобразной природной грацией и пластичностью движений. Только походка его была, как у всех индейцев, несколько странная: он ступал всегда прямо, с немного согнутыми коленями, но при этом поступь его была чрезвычайно легка и эластична.
Пока землемер говорил, Сускезус смотрел в пространство и, казалось, не принимал ни малейшего участия в том, что происходило вокруг. Ему не приличествовало говорить в присутствии старейшего, чем он, воина и охотника, и он ждал, чтобы тот, кто должен был знать больше его, высказал то, что он знает, прежде чем он позволит себе открыть рот. Когда же обратились с вопросом непосредственно к нему, он приблизился шага на два, взглянул на карту с нескрываемым любопытством и проследил пальцем извилины реки с чисто детским любопытством.
– Ну, что ты скажешь об этой карте, Бесследный? – спросил его Траверс.
– Хорошо! – отозвался Сускезус. – А теперь покажите дуб!
– Здесь! – указал землемер. – Видишь это дерево, оно без вершины, черное; эти три каштана, как видишь, образуют возле него правильный треугольник!
Молодой индеец внимательно посмотрел на карту, и едва заметная улыбка осветила его красивое темное лицо; он, по-видимому, был доволен точностью плана.
– Хорошо! – повторил он своим низким, гортанным голосом, таким мягким и певучим, как у женщины. – Очень хорошо! Бледнолицые все знают! Так пусть же теперь мой брат найдет это дерево!
– Не так трудно нарисовать дерево на карте, как разыскать его среди тысячи тысяч других деревьев в бесконечном лесу! – сказал землемер.
Сускезус улыбнулся.
– Но бледнолицый должен был видеть это дерево, если он нарисовал его. Где же тот, кто его нарисовал? – спросил онондаго.
– Я его видел однажды и сделал на нем даже условные зарубки, – сказал землемер, – но нам надо его теперь опять найти! Можешь ты мне показать, где оно находится? Мистер Литтлпейдж даст французский червонец тому, кто ему покажет это дерево. Очутившись у этого дерева, я уверен, что сумею разобраться в линии границы ваших владений! – добавил он, обращаясь ко мне и Дирку.
– Это дерево, которое здесь нарисовано, – сказал Сускезус, указывая на карту с пренебрежительным жестом, – не здесь, не в лесу! Бледнолицый не найдет его никогда! Это живое дерево там! Индеец его знает!
И Сускезус уверенным движением, полным достоинства, указал протянутой рукой на северо-восток и так и застыл в этой позе, словно давая возможность проверить правильность его указаний.
– Можешь ты проводить нас к этому дереву? – поспешил осведомиться Траверс. – Проводи нас, и деньги будут твои!
Сускезус вместо ответа сделал утвердительный знак головой и принялся собирать все оставшееся от его обеда, что сделали также и мы, следуя его примеру, так как спустя несколько часов всем нам, вероятно, захочется поужинать, и может случиться, что тогда у нас ничего не будет под рукой.
Собрав все и взвалив на спины мешки, мы тронулись в путь. Индейцы шли налегке. Ни один индеец не соглашается нести на себе какую бы то ни было ношу, считая это унизительным для мужчины; эта работа прилична только для женщин и для вьючных животных.
Молодой Бесследный, по-видимому, действительно заслуживал свое прозвище; он не шел, а как будто скользил впереди нас между бесчисленными стволами густого леса, и мы лишь с большим трудом могли поспевать за ним. Он не смотрел ни вправо, ни влево, как охотничья собака, идущая по следу дичи. Спустя некоторое время Траверс решил сделать привал.
– А далеко ли, по-твоему, отсюда до того дерева? – спросил он индейца.
– В четырех или десяти минутах! – ответил тот, показав сперва четыре пальца, а затем большой палец правой руки. – Вон там!
Меня поразила уверенность, с какой он говорил, но Траверс, как видно, ни на минуту не усомнился в точности его слов.
– Если это так недалеко, – сказал он, – то и сама пограничная линия должна быть где-нибудь здесь поблизости! Она тянется с севера на юг в этой стороне, и мы скоро должны будем пересечь ее! Слушайте, ребята! – обратился он к своим помощникам. – И вы, охотники, рассыпьтесь здесь по лесу и найдите закуренные, опаленные деревья! Найдя пограничную линию, я ручаюсь найти все указанные на плане приметы!
Приказ землемера был тотчас же выполнен, и мы двинулись дальше, следуя за нашим проводником.
Гурт был легче всех нас на ногу и первым следовал за индейцем; вскоре его громкий, звучный голос возвестил нам, что он и Сускезус нашли дуб. Когда мы подошли, молодой онондаго спокойно стоял, прислонившись спиной к стволу дуба, и на лице его не было ни малейшего признака торжества или самодовольства. Он считал, что не сделал решительно ничего особенного; точно так же, как житель столицы превосходно разбирается в бесчисленным улицах и переулках своего города, где бы заблудился каждый провинциал.
Траверс внимательно обследовал дуб: с трех сторон ствола были сделаны глубокие зарубки, с четвертой же этой зарубки не было, и эта сторона была та, которая была обращена за границу владения. Не успел он закончить осмотр, как голоса его помощников, донесшиеся издали, возвестили, что и они нашли пограничную линию; следуя вдоль этой линии, они вскоре присоединились к нам и тут же сообщили, что видели на холме скелет оленя, в память которого получила название вся эта местность.
До сих пор все шло великолепно: охотники отправились отыскать ключи и нашли прекрасный и глубокий ключ неподалеку от старого дуба. Здесь и решено было разбить лагерь на ночь. Из ветвей соорудили шалаш, оленьи шкуры и одеяла заменили нам постели, и, поужинав, чем бог послал, мы улеглись спать.
Траверс нашел это место чрезвычайно удобным и решил устроить здесь главную квартиру; мы тотчас же принялись строить бревенчатую избушку, где бы можно было укрыться на ночь и в непогоду и сложить все наши припасы, орудия, шкуры и одеяла. Работа шла очень успешно, так как все работали усердно, а некоторые из нас еще, кроме того, были привычные к такой работе.
К концу третьих суток избушка наша была готова; в ней даже был пол из грубо отесанных бревен, достаточно высоко поднятый над землей, чтобы предохранять нас от сырости. Избушку, кроме того, проконопатили стружками и сухим листом; ни очага, ни трубы у нас на крыше не было: пищу мы готовили на открытом воздухе. К тщательной внутренней отделке жилья не приступали, так как не рассчитывали зимовать в нем. Но Траверс настоял, чтобы входная дверь была сделана очень массивная, с толстыми поперечными брусьями, на прочных деревянных петлях. На мой вопрос, зачем нужна была такая дверь, он ответил, что кругом нас разгорается война, что агенты французов всячески стараются возмутить местные племена, и целые банды мародеров из Канады наводняют нашу границу, поэтому не мешает на всякий случай иметь надежную защиту.
После первых дней, потраченных на постройку хижины, Траверс и его помощники принялись за работу: они делили все владения на небольшие участки, по тысяче акров каждый, расставляли пограничные вехи в виде обугленных стволов и в то же время составляли подробный план каждого участка с описанием его почвы, растительности и других подробностей. Эти описания под руководством Траверса составляли мы с Дирком, Гурт же целые дни охотился в лесу или ловил форелей в нашем ключе. Питер и Джеп занимались кухней и домашними работами, а индейцы только и делали, что выполняли роль гонцов между Равенснестом и Мусриджем и время от времени служили проводниками нашим охотникам.
Землемеры не всегда возвращались на ночь в избу; иногда они проводили в лесу по двое и трое суток, но по субботам все собирались непременно и строго соблюдали воскресный отдых.
Все с равным нетерпением ожидали всегда возвращения Прыгуна и Бесследного из Равенснеста с письмом. Письмо это иногда бывало от самого Германа Мордаунта, а иногда от той или другой из барышень. Письма никогда не адресовались кому-нибудь лично, а всем нам в общем – «Отшельникам Мусриджа». Конечно, многим из нас было бы приятно получить частную корреспонденцию, но мы были рады и общей информации.
Во вторую субботу нашего пребывания в Мусридже получили письмо от Германа Мордаунта. Он писал, что большие отряды наших войск двигаются на север и что французы все время получают подкрепление, что леса полны индейцами, которых французы натравливают на неприятеля, чтобы те с флангов беспокоили его.
«Канадские индейцы, – писал он, – гораздо коварнее и лукавее наших, в Олбани утверждают, что и у наших замечается слишком много французских денег, французских ножей, томагавков и одеял; обратите внимание на одного из ваших гонцов по прозвищу Бесследный. Этот человек покинул свое племя и пристал к чужому, такие люди всегда подозрительны. Впрочем, все мы в руках Божьих и должны полагаться на Бога!» – закончил Мордаунт свое письмо, которое мы, по обыкновению, читали вслух и в присутствии Траверса, от которого у нас не было секретов.
– Ну, что касается слухов об индейцах, то стоит только кому-нибудь увидеть клок французского одеяла, чтобы начать утверждать, что их целые тюки. Если следует до известной степени опасаться индейцев, то далеко не в такой степени. Кроме того, мы больше чем в сорока милях от пути армии! Что же делать мародерам на таком расстоянии от неприятеля?
– Ну, а что вы думаете относительно того, что было сказано о нашем онондаго?
– Эти подозрения могут иметь известное основание. Обыкновенно это дурной знак, когда индеец оставляет свое племя. Наш гонец, несомненно, онондаго, это я знаю из того, что он несколько раз отказывался от предложенного ему рома, хлеб он берет в любое время с полной готовностью, но не допускает ни одной капли рома до своих губ.
– Да, это дурной признак, – подтвердил убедительно Гурт, – человек, который отказывается выпить стаканчик в доброй компании, мне всегда кажется подозрительным.
Что же касается меня, то в манерах и в характере этого индейца скорее чувствовалось нечто располагающее к доверию, хотя его необычная даже для краснокожих холодность и замкнутость манер могли, пожалуй, вызвать некоторое сомнение.
– Не надо забывать, – заметил Траверс, – что с обеих сторон индейцам предложены награды за доставку скальпов.
При этих словах я заметил, что Дирк с возмущенным видом провел рукой по своим густым кудрям, и на его обычно спокойном лице появилось выражение жестокости.
Я встал и подошел к большому поваленному стволу, на котором сидел Сускезус и доедал свой ужин.
– Какие новости слышал ты о красных мундирах? – спросил я самым равнодушным тоном. – Как ты думаешь, достаточно ли их, чтобы победить французов?
– Взгляните на листья на деревьях и сосчитайте их! – сказал он вместо ответа.
– Да, но что делают сейчас краснокожие? У шести народов все ли еще зарыт топор, и ты сам не собираешься бросить занятие рассыльного или гонца, чтобы приняться за добывание скальпов под Тикондерогой?
– Сускезус – онондаго, – ответил индеец, особенно выделяя имя своего племени, – в его жилах не течет ни одной капли крови могавков, а его народ не вырывает топора войны.
