Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)
– Чем? Ролью защитника, и эта роль, могу вас заверить, Корни, может очень многое сделать! Это проклятое нападение индейцев, говорят, довольно серьезное на этот раз, может в течение нескольких дней держать наших барышень в страхе, оно для меня крайне невыгодно, но зато очень выгодно для вас, потому что раненый совершенно стушевывается перед человеком, подвергающимся опасности быть убитым с минуты на минуту. Эта роль защитника превосходная, и я советую вам, по дружбе, использовать ее как можно лучше. Я не таюсь от вас, Корни, и честно говорю вам, что решил как только можно лучше использовать свою рану.
Трудно было не рассмеяться такому дружескому совету, по-видимому вполне искреннему. Проболтав с ним еще около получаса, я с ним простился, пожелав спокойной ночи.
– Не падайте духом, Корни! – сказал майор, пожимая мне руку. – Пользуйтесь своими преимуществами, как знаете и как умеете, потому что, повторяю вам, я, со своей стороны, сделаю то же самое! Таким образом будут состязаться мужество в прошедшем с мужеством в настоящем. Не будь я лично заинтересован, никому в мире не пожелал бы так от души удачи, как вам, мой добрый друг!
И действительно, я чувствовал, что Бельстрод говорит правду; при этом я видел также, что он чувствует себя уверенным в успехе.
Выйдя от него, я прошел в гостиную и по счастливой случайности застал там Аннеке одну. Гурт уговорил Мэри выйти пройтись вместе с ним по двору, а Дирк и мистер Вордэн совещались с хозяином дома и местными колонистами, укрывшимися в форте.
Под впечатлением разговора с Бельстродом я решил воспользоваться этим счастливым случаем. Его рана меня сильно тревожила; я сознавал, что это большой козырь в его руках и что жалость всегда играет большую роль в чувствах женщины. Что я, собственно, говорил Аннеке во время этого разговора, я едва помню, но во мне говорило самое горячее, самое искреннее чувство; мне хотелось так много сказать, так много выяснить, что вначале Аннеке не имела возможности вставить слово, но я видел, что она была взволнована и растрогана и слушала меня внимательно и благосклонно; когда я рискнул взять ее руку, она не отняла ее у меня; тогда я нашел такие слова, которые вызвали слезы у нее, и она наконец ответила:
– Вы выбрали странный момент, Корни, чтобы говорить о таких вещах, и я едва знаю, что вам ответить! Но мне кажется, что в такую минуту, когда со всех сторон грозит опасность, люди прежде всего должны быть искренними. Я знаю, что мы рискуем быть захвачены этими дикарями, которые кругом обложили наш дом и каждую минуту могут ворваться сюда и умертвить всех нас. Никто из нас не может сказать с уверенностью, что завтра будет жить, и поэтому в случае, если бы с вами, Корни, случилось что-нибудь, а я осталась жить, то весь остаток жизни моей был бы отравлен сознанием, что я не решилась признаться вам в том хорошем чувстве, которое вы давно уже сумели внушить мне к себе, и утаила от вас то счастье, какое испытала, когда несколько месяцев тому назад вы так честно и откровенно признались мне в своих чувствах!
Не понять значения этих слов было совершенно невозможно, тем более что тихие слезы и полное любви выражение ее чудных глаз подтверждали смысл ее речи.
Больше часа мы провели с Аннеке вместе, мы не замечали времени, перебирая все прошедшее, столь дорогое для нас обоих, и Аннеке созналась, что она часто думала о том смелом маленьком мальчугане, который так геройски заступился за нее, когда она была еще крошечной девочкой. Затем она сказала, что Бельстрод, этот столь опасный в моих глазах соперник, никогда не внушал ей иных чувств, кроме чисто родственных. Бедный Бельстрод! Я положительно был опечален за него и не мог удержаться, чтобы не высказать этого Аннеке.
– Не беспокойтесь о нем, – сказала она с лукавой улыбкой, – он, конечно, переживет неприятный момент укола его самолюбия, но затем будет рад, что не дал воли своему мимолетному капризу, внезапно вспыхнувшим чувствам к молодой американке, которая, быть может, была бы совершенно не на своем месте в том блестящем кругу, где должна вращаться его жена. Возможно, что в настоящее время он предпочитает меня всем другим девушкам, которых он знает, но его привязанность, – если то чувство, которое он питает ко мне, заслуживает этого названия, – не похоже на ваше, Корни! Это чувство исходит из глубины его души, я это чувствую; в этом женщины почти никогда не ошибаются.
Помолчав немного, я заговорил о Гурте и о его чувствах к Мэри Уаллас и спросил, неужели его чувство, столь сильное и искреннее, как и мое, не встретит никогда взаимности.
– Позвольте мне, Корни, ничего вам на это не ответить: всякая женщина хочет быть свободной в выборе своей судьбы и всегда держит свои намерения в секрете, но даже в том случае, если бы намерения Мэри были мне известны, я никогда не сочла бы себя вправе говорить о них. Лично не имея больше никаких тайн от Корни Литтлпейджа, я не вправе выдать другую, как выдала себя!
Мне пришлось удовлетвориться этим ответом и сладким сознанием, что я давно любим. Когда Аннеке ушла и я остался один, я был до того ошеломлен происшедшим, что с трудом мог себя успокоить, что все это был не сон.
Но Бельстрода мне было глубоко жаль, скажу даже, болезненно жаль: бедняга был так уверен в успехе, всего какой-нибудь час или два тому назад, и я чувствовал, что у меня положительно не хватит духа сказать ему о том, что произошло.
Гурт Тэн-Эйк вернулся с прогулки с Мэри Уаллас более печальный и огорченный, чем когда-либо.
– Я думал, – сказал он, – что в этот момент общей опасности она наконец откроет мне свое сердце или хоть даст мне маленькую надежду. Но нет! Все, что мне удалось добиться от нее, это замечание, что данный момент совершенно неудобен для таких разговоров. И право, мне кажется, я готов сейчас бежать в лагерь этих распроклятых гуронов, чтобы они убили меня, но вместе с тем я думаю, что все-таки она все это время слушала меня, хотя я говорил ей только об одном, о моем чувстве к ней; ведь это же все-таки утешительно!
Это была правда, но мне невольно напрашивалось сравнение этого поведения Мэри Уаллас с откровенным и чистосердечным признанием Аннеке, и я от души пожалел моего доброго, благородного друга.
Глава XXVIII
Как мало знаем мы, что мы есть, и как неизмеримо меньше знаем мы то, чем мы будем. Река времен течет беспрерывно и уносит один за другим наши мыльные пузыри, которые лопаются, едва родившись, а государства вздымаются высоко, как волны, чтобы снова их поглотила бездна!
Байрон
Герман Мордаунт заявил, что все могут спать спокойно, так как установлен ночной дозор. Но в Равенснесте было теперь так много народа, что трудно было найти местечко, где бы можно было кинуть охапку соломы, которая должна была служить нам постелью. Впрочем, мы до того устали, что, несмотря на все пережитое за этот день, кое-как приткнулись и заснули как убитые.
Было около трех часов ночи, когда Язон Ньюкем разбудил меня и других мужчин. За несколько минут все были на ногах и вооружены.
Так как индейцы всегда совершают свои нападения перед утром, когда обыкновенно сон у человека намного крепче, то это распоряжение Германа Мордаунта не удивило никого. Пока он стоял, наблюдая за тем, что происходило за стенами форта, мы все собрались во дворе и ожидали его распоряжений; всех нас было двадцать четыре человека.
Язон прекрасно выполнил возложенное на него поручение, то есть разбудил всех мужчин, не потревожив сна ни одной женщины, и очутившись возле бывшего педагога и теперешнего мельника, я похвалил его за ловкость, проявленную им в данном случае; между нами завязался разговор.
– Я полагаю, Корни, что эта война может повлечь за собой некоторые изменения в правах владения участками!
– Не вижу, каким образом это может случиться, мистер Ньюкем, если только вы не рассчитываете, что французы отнимут у нас эту колонию, что весьма невероятно!
– Я не думал о французах. Но разве гуроны не завладели в данный момент всей этой землей, кроме этого форта? Надеюсь, против этого спорить нельзя?!. Если же мы прогоним их и вновь овладеем этой землей и нашими участками, то это будет, так сказать, вновь отвоеванная земля, а завоевание дает право завоевателю на завоеванную территорию, так сказано в законах!
Эту речь Язон клонил к тому, чтобы утвердить свои права собственности на мельницу и участок, арендованный им у мистера Мордаунта. Это был, так сказать, план, задуманный Язоном, лишить Мордаунта его собственности и присвоить этот мельничный участок себе.
Однако мне не удалось ничего возразить ему на это, так как появился мистер Мордаунт и стал рассказывать нам план защиты нашей цитадели. Как и следовало ожидать, индейцы прибегли к единственно возможному, при отсутствии артиллерии, плану атаки: они готовились поджечь ограду и ворваться в дом. С этой целью они на протяжении всей ночи собирали горючий материал и сваливали его у самой деревянной ограды почти на всем ее протяжении.
Работа эта производилась очень остроумно. Один из наиболее ловких, смелых и проворных индейцев подбирался к самой стене вплотную и, присев там на корточки так, чтобы быть совершенно недоступным глазу неприятеля, принимал подаваемые ему на длинном шесте корзины с горючим материалом – сосновыми шишками, валежником и тому подобным, и раскладывал их под стеной. Для большего успеха в работе товарищи поджигателя выстроились в два ряда, один ряд внизу на ровном месте, другой – на скалах, на которых был построен форт, а остальные доставляли материал из леса в первую линию, которая, насадив корзины на шесты, передавала их во вторую линию, а та в свою очередь – главному поджигателю. Таким образом, все стояли на своих местах, не теряя времени на ходьбу или беготню взад и вперед, и работа шла регулярно, как бы с помощью механизма.
Эту ловкую махинацию открыл Сускезус, часовые же ее просмотрели. Зная нрав индейцев, а в особенности зная Мускеруска, он был уверен, что ночь у них не пройдет в бездействии. Самым слабо защищенным местом цитадели была, несомненно, сторона ее, обращенная к скале, где имелась лишь невысокая деревянная стена, помимо естественной защиты, то есть самой скалы, которая, однако, не могла считаться неприступной. Поэтому Сускезус ничуть не сомневался, что нападение будет произведено именно с этой стороны. Стоя здесь настороже, он заметил приготовления гуронов к поджогу, но, зная поспешность и нетерпеливость бледнолицых, не сказал об этом никому ни слова, пока гуроны не закончили почти всей работы. Если бы им помешали в ней в самом начале, они надумали бы что-нибудь другое, быть может, такое, что труднее было бы заметить и что ускользнуло бы от внимания осажденных; теперь же, предоставив им возможность вложить свои силы в эту работу, Сускезус мог всегда успеть предупредить Мордаунта о намерении гуронов и в последний момент помешать осуществлению их планов.
Теперь предстояло решить, как нам поступить, попытаться ли застрелить смельчака-поджигателя и сделать вылазку, чтобы уничтожить его работу, или же предоставить ему возможность поджечь, а затем только показаться неприятелю?
В стене накануне была проделана маленькая бойница, через которую можно было видеть груду материала для поджога, и я побежал к этой бойнице посмотреть, что происходило за стеной. Бойница находилась на уровне второго этажа дома, и хотя ночь была темная, но груды хвороста, валежника и шишек, сложенные у самой стены, под бойницей, можно было различить, а также и фигуру индейца, который в тот момент, когда я выглянул из бойницы, присев на корточки, старательно разжигал еловые шишки. Гурт был возле меня, и мы оба с напряженным вниманием следили за гуроном; у нас под рукой был достаточно большой запас воды, чтобы при желании залить огонь прежде, чем он успеет охватить очень большое пространство.
Так как мы смотрели сверху, то не могли разглядеть лица поджигателя, но когда он поднял голову и посмотрел наверх, следя за пламенем, мы оба узнали в нем свирепого Мускеруска, пленника Джепа. Гурт не выдержал и, высунув дуло своего карабина в бойницу, выстрелил в него, даже не дав себе труда хорошенько прицелиться. Этот выстрел стал как бы сигналом, от которого все мгновенно пришло в движение. Мускеруск в первый момент был как бы ошеломлен этим выстрелом, но затем, издав свой военный клич, как лань, большими прыжками кинулся от стены к своим. Одновременно с этим как из-под земли выросли сотни краснокожих воинов, оглашавших воздух пронзительным, оглушительным криком, они бегали, скакали, прыгали так, что рябило от них в глазах, и казалось, что их тут сотни и тысячи, но вместе с тем они как будто не намеревались атаковать нас, а только метались как угорелые во все стороны, бегали крутом и во всех направлениях, приплясывали и кривлялись с невероятным, чисто обезьяньим проворством и ужимками, время от времени стреляя наугад и, очевидно, выжидая, когда пламя сделает свое дело.
Герман Мордаунт сохранял удивительное спокойствие, женщины тоже вели себя геройски: ни криков, ни жалоб, ни отчаяния, ни даже проявления страха; некоторые из жен колонистов даже вооружились карабинами и совершенно бесстрашно готовились постоять за себя и за своих детей.
Прошло около четверти часа с того времени, как выстрелил Гурт. Огонь стал разгораться, и наши запоздалые усилия потушить его не привели ни к чему. Но это нас не особенно огорчало, так как пламя освещало далеко всю равнину и скалы, а следовательно, и малейшее движение неприятеля, тогда как нас за стеной не было видно; к тому же с равнины стрелять по ним не было никакой возможности, обстреливать же дом не имело смысла, так как толстые бревенчатые стены его были со всех сторон глухие, а двор, где мы, защитники цитадели, собрались, был со всех сторон защищен домом.
Такое было положение, когда горничная Аннеке, разыскав меня в толпе, передала, что ее госпожа просит меня прийти к ней хотя бы только на минутку, если только я могу покинуть свой пост. Так как мне не было поручено никакого поста, то я легко мог отлучиться на несколько минут. Гурт осведомился, не было ли такого же приглашения и ему, но даже в такой критический момент Мэри Уаллас осталась верна себе и, по-видимому, не желала показать бедному Гурту ни малейшего предпочтения перед другими. Аннеке ожидала меня в той самой маленькой гостиной, где мы вчера объяснились с ней; она была одна и бледна как полотно.
– Корни, – сказала она, – я послала за вами, так как почувствовала потребность сказать вам несколько слов, быть может, в последний раз!
– Не тревожьтесь, дорогая моя! Вы преувеличиваете опасность! Гурт, Дирк и я видели минуты в своей жизни намного хуже этих!
Аннеке склонила голову ко мне на грудь и тихо плакала, но вскоре подняла голову и, глядя мне прямо в глаза с любовью и доверием, сказала:
– Корни, моему отцу уже все известно! Вы, конечно, знали, что он желал видеть своим зятем мистера Бельстрода, но вместе с тем он сейчас только сказал мне, что никогда не желал идти в этом деле против моего желания или против моей склонности, и добавил, что мой выбор в то же время и его выбор; он поручил мне передать это вам от его имени. Одному Богу известно, увидимся ли мы, дорогой друг, но, во всяком случае, я подумала, что для вас будет утешительно знать, что отныне мы одна семья!
– Наши родители не имеют других детей, кроме нас, Аннеке, и я верю, что они будут разделять наше счастье!
– Да, я часто с радостью думала о том, что теперь у меня будет мать, ваша мать!
– И мать, нежно любящая вас, как я это не раз слышал из ее собственных уст!
– Благодарю, Корни, за эти слова, они для меня очень отрадны! Но теперь вам пора вернуться к нашим друзьям! Идите, я буду молить за вас Бога!
– Иду, но еще одно слово, одно слово о бедном Гурте; вы не поверите, как он был огорчен, что только меня одного позвали в такой момент, а о нем даже не подумали!
– Что же делать?! Мэри Уаллас строго держится приличий, и ничто на свете не заставит ее отступить от раз принятых ею правил!
– Да, но в характере Гурта столько благородства, и он любит так искренне, так нежно и так глубоко, что Мэри Уаллас своей строгостью заставляет его жестоко страдать!
– Что делать?! Быть может, уже близок момент, когда она изменит свое поведение; но надо помнить, что Мэри – круглая сирота, и поэтому она должна быть особенно осторожна в своих решениях.
На одно мгновение я заключил Аннеке в свои объятия, затем побежал во двор, где находились все остальные мужчины. В тот момент, когда я добежал до ворот, страшный вой за стеной возвестил всем нам начало нападения со стороны гуронов: этот неистовый вой был их военный клич. Тут же они открыли беглый огонь, на который наши отвечали сквозь щели частокола, стреляли из-за этого прикрытия по бегущим по равнине индейцам. Герман Мордаунт сообщил мне, что большой отряд гуронов засел под скалой и что Гурт с Дирком, Джепом и четырьмя поселенцами и нашими двумя индейцами решили выбить врага из этого укрытия.
Костер под стеной был подожжен в том месте, где кончалась скала, и под северо-восточным углом дома, так что две стороны цитадели были освещены, а две другие тонули во мраке. Ворота выходили на запад, поэтому обойти дом с юго-западной стороны было не особенно опасно и добраться до скалы с этой стороны было возможным; отсюда можно было произвести залп по индейцам, засевшим непосредственно под самым частоколом, чтобы, воспользовавшись удобным моментом, взобраться на него, так как в этом месте он был значительно ниже.
– А кто охраняет ворота? – спросил я.
– Мистер Вордэн и мистер Ньюкем, оба они хорошо вооружены. Мистер Вордэн, несмотря на свой сан и лета, показывает много мужества и решимости! – добавил Герман Мордаунт.
Видя, что мое присутствие во дворе бесполезно, я поспешил к воротам; меня беспокоила затея Гурта и разгоравшийся кругом огонь. Попросив их пропустить меня, я, пользуясь темнотой ночи, хотел посмотреть, не грозит ли огонь нашей ограде. По счастью, только что прошел грозовой ливень, и столбы частокола были до того мокрые, что их трудно было поджечь. Пробравшись по ограде до северо-западного угла дома, я увидел груды горящего валежника. Яркий свет, исходивший от этого пламенеющего костра, до того ослепил находящихся на равнине, что под его прикрытием я мог пробраться незаметно. Разбросанные повсюду на равнине выкорчеванные, обгорелые пни, казалось, плясали под дрожащим светом костра, падавшим на них, и я несколько раз принимал эти вывороченные пни за неприятелей. Наконец я добрался до того места, откуда моим глазам представилось настоящее пожарище; не только валежник и сучья были объяты пламенем, но огонь успел уже охватить на значительном расстоянии первый ряд столбов частокола. Спустя две минуты я уже вернулся во двор и попросил Язона передать Герману Мордаунту, что нельзя терять ни минуты, необходимо во что бы то ни стало скорее тушить огонь.
В той стороне, где должен был находиться Гурт, не было слышно ни малейшего звука; эта тишина тревожила меня; то тут, то там слышались одинокие выстрелы, но все больше в другой стороне. Я решил сделать еще одну попытку и добраться до юго-западного угла цитадели; и на этот раз меня никто не потревожил. Весь южный фасад здания тонул во мраке; только верхнюю часть крутых скал озарял слабый луч света. Сколько я ни всматривался, нигде не было ни малейших признаков моих друзей, и я начал опасаться, не попал ли мой отважный олбаниец в какую-нибудь западню. Вдруг я почувствовал, что кто-то слегка коснулся моего локтя; я оглянулся и увидел индейца в полном боевом убранстве и татуировке; я уже схватился за нож, но он удержал мою руку, проговорив:
– Он не прав! У него голова слишком молодая, сердце хорошее, рука тоже хорошая, дух смелый, но голова дурная… Там слишком много огня, светло, здесь темно, здесь лучше!
Я сразу узнал голос онондаго и понял, что он говорил о плане Гурта, который избрал позицию, по мнению Сускезуса, неудачную.
Гурт, действительно, дошел до самого края скалы, где он и его товарищи оказались на свету, озаренные пламенем пожара, и где нельзя было не увидеть их. Однако я его не видел, пока Сускезус не показал мне.
Действительно, он взобрался со своим отрядом на маленький выступ скалы, где позиция у него была превосходная и откуда он легко мог стрелять в тех, кто попытался бы взобраться на выступ. Но отсюда было далеко до места, где бы он, в случае необходимости, мог укрыться. У меня не было времени ни присоединиться к нему, ни предупредить его об опасности; и он, и товарищи его стояли совсем на виду, и силуэты их ясно вырисовывались на фоне зарева. Все они готовили оружие, собираясь произвести залп. Впереди всех стоял Гурт, почти вися над пропастью; позади него – Дирк и Джеп, а за ними Прыгун и четверо колонистов. Еще минута, и все они одновременно выстрелили в притаившихся под скалой индейцев. С минуту царила тишина, затем раздался снова залп из-за обгорелых пней на равнине. Тогда те из наших, которые были ближе к воротам, кинулись на них; и я видел, как упали двое переселенцев и Прыгун, а Гурт, Дирк, Джеп и двое других исчезли; воздух же огласился столь диким ревом и воем, что мне трудно было поверить, что эти звуки исходили из человеческих уст. Вскоре все кругом покрылось индейцами, словно тучей саранчи. В это же время сверху через ограду лили воду, заливая пожар, и вдруг в один момент воцарилась кругом темнота. Не случись этого, вероятно, никто из бывших на скале не вернулся бы во двор, и хотя по ним все продолжали стрелять, но теперь уже просто наугад: завязалась свалка, и среди воя и крика дикарей ясно звучал властный и низкий голос Гурта, ободрявший своих товарищей пробиться сквозь неприятеля. Стоя под прикрытием стены, мы с Сускезусом выстрелили по гуронам, очутившимся ближе к Гурту, но этого было мало: их было больше сотни. Стоять в стороне и смотреть, как неприятель подавляет своей численностью наших товарищей, было выше моих сил, и мы с Сускезусом набросились на неприятельский арьергард. Те приняли это нападение за вылазку и расступились на мгновение настолько, что Дирк и двое переселенцев пробились и присоединились к нам. Тогда мы стали отступать шаг за шагом, продолжая отстреливаться. Не зная, чем бы это закончилось, если бы нам на выручку не вышел Герман Мордаунт с небольшим отрядом наших. Мы дали общий залп, и враги разбежались, точно провалились сквозь землю, мы все вместе добежали до ворот, и они за нами закрылись.
За это время все кругом совершенно изменилось. Огонь был залит на всем протяжении, и всюду царил полнейший мрак. Шум, крик и вой совершенно затихли; везде было тихо как в могиле. Даже наши раненые не издавали ни стона, ни жалобы; теперь нечего было больше опасаться нового нападения врагов, так как бледная линия на горизонте предвещала близость восхода, а индейцы никогда не нападают при дневном свете.
Теперь Герман Мордаунт принялся подсчитывать наши потери и потери неприятеля, стараясь выяснить наше положение. С этой целью стали искать Гурта, но оказалось, что его нигде не было; его никто не видел; точно так же исчез и Джеп. Тем временем уже почти рассвело. Мы не знали, какая участь постигла Гурта и моего несчастного негра, и поэтому вышли за ворота и стали обыскивать все места, где бы они могли укрыться и дождаться дня; затем мы вышли на равнину искать тела убитых товарищей. Уже ни одного трупа гуронов не осталось на поле сражения; наши же лежали у подножия скалы: оба переселенца и Прыгун; все они были скальпированы. Но от Гурта и Джепа не было видно даже следа.
