Евгений Николаевич Гусляров
Самоубийство Пушкина. Том первый
После Пушкина (я уверен, что именно он натолкнул на это) Б.А. Рыбаков обратил внимание на то, что надо бы эти вещи разделять:
«Требует расшифровки указание на то, что Олег “въпрошал вълхв и кудесник”. Волхвы – общее название языческих жрецов как местных славянских, так и иных. Кудесник – наименование финно-угорских колдунов-шаманов “кудесы” – бубны): оно встречается в источниках только в связи с северо-восточными окраинами России: Чудь, Белоозеро, Пермь. Олег окружил себя жрецами из разных земель. Смерть ему предрек не волхв, а “един кудесник”, т. е. чудской (эстонский), ижорский или карельский шаман, в чем, разумеется, сказалась недоброжелательность населения, окружавшего варяжскую базу Приладожье – Ладога».
После Пушкина имя Олега как бы срослось с продолжающим его словом «вещий». Этот факт к русским суеверным мотивам имеет следующее отношение. Прибавлять его в народе к княжескому званию стали после того, как он вернулся из великолепного своего похода на Константинополь (Царьград). Не потому, конечно, что он привёз колоссальное количество разнообразных «вещей», доставшихся в качестве трофеев. Вещь в те годы означала мудрость. Хорошо бы помнить это в наше время, когда вещь подменяет мудрость и становится главным смыслом жизни. Назвав Олега «вещим», изумлённые его современники как бы возвели его самого в ранг волхва, поскольку мудрость была неотделима от этого звания.
* * *
…В «Пиковой даме» сплошь рассыпаны суеверия новой волны, хлынувшей на Россию в конце восемнадцатого столетия и в начале девятнадцатого.
Сам сюжет, как предполагается, был навеян Пушкину обстоятельствами, близкими к мистическим. Теперь мы понимаем, что всё это было дешёвым цирковым трюком. Но предки наши, вероятно, и к ним относились иначе. Простодушнее и доверчивее. А значит, они, эти самодельные, в мистику наряженные трюки, производили на них более сильное впечатление. Волновали глубже. Тем более такую восприимчивую натуру, как Пушкин.
Вскоре после русско-турецкой войны, в 1829 году, в России гастролировали представители знаменитой династии иллюзионистов Германнов. В афише Самуила Германна значилось, например, что он является придворным артистом турецкого султана. Может быть, так оно и было. Во всяком случае, карточный фокусник он был непревзойдённый.
Скорее всего, Пушкин видел его представления. Можно о том догадаться по некоторым косвенным деталям.
Самый потрясающий номер у Самуила Германна был такой. На сцене появлялась колода карт, увеличенная в размер человеческого роста. Одна из карт (пиковая дама) на глазах у зрителей оживала, «выходила из карты», подмигивала почтенной публике и делала реверанс.
У Пушкина кульминационный момент трагедии инженера Германна описан так: «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…
– Старуха! – закричал он в ужасе».
Да и совпадение фамилий фокусника и пушкинского героя тут, конечно, не случайное.
«Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял её за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести её в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, – и Германн узнал графиню!
– Я пришла к тебе против своей воли, – сказала она твёрдым голосом, – но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже более после не играл».
Старуха графиня называет три счастливые карты. Это не случайный набор. Пушкину, как я думаю, важно было подчеркнуть, что все эти карты вместе составляют число двадцать один (туз в любой карточной игре равен одиннадцати очкам). Можно попытаться выяснить, почему Пушкину тут важно именно это число… В религиозном, например, сознании число двадцать один играло достаточно важную роль. При помощи этого числа легко вычислить, когда наступают «подвижные» церковные праздники. В постановлении первого вселенского собора (325 г.) записано, в частности, о пасхе так: её следует совершать в первое воскресение после полнолуния, наступающего сразу же за весенним равноденствием. А весеннее равноденствиепо церковному календарю всегда выпадает на двадцать первое марта.
В календарях египетских первохристиан – коптов – двадцать первый день каждого месяца был посвящен деве Марии. Этот день считался благословенным. Его ждали, чтобы начинать важные дела. Начинание, осенённое чистым символом двадцать первого числа, должно было окончиться благополучно. Попозже, в чётко сформировавшейся системе главных христианских праздников, двадцать первый день ноября стал днем святого воспоминания о введении Богородицы во храм. Все это вместе в средние века привело к тому, что число двадцать один стало восприниматься магически. Стало втайне предполагаться, что оно каким-то образом влияет на судьбу и жизнь человека. Отголоски этой магии ощутимы до сих пор в непредсказуемости картёжных баталий, в которых результат двадцать один имеет решающее значение. Пушкин, знавший толк в картах, мог размышлять о числе двадцать один. О том, что он угадывал в нем мистику и тайну, говорит и тот факт, что графине когда-то давно открыл секрет трех карт сверхзагадочный Сен-Жермен. Пушкин сообщает о нем следующее:
«С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением».
Граф Сен-Жермен в самом деле был и остается величайшей загадкой. Каждый исследователь строит по его поводу собственную версию, и это первый признак абсолютной невозможности угадать истину.
Первые упоминания о Сен-Жермене относятся к 1750 году. Это был итальянский период его жизни. Тогда он выступал под псевдонимом графа де-Монферра. Потом он живёт в Венеции под именем графа Белламаре. В городе Пизе он называет себя кавалером Шеннингом. В Милане принимает английское имя Уэльфона. В Генуе – русское имя графа Салтыкова. Некоторое время называет себя графом Царочи и Ракочи, и, наконец, в Париже, где познакомилась с ним пушкинская графиня, он стал Сен-Жерменом.
Предпоследнее его имя дало повод уже советским исследователям считать таинственную эту личность Липотом Дьердем Ракоци, сыном венгерского национального героя, поднявшего свой народ на освободительное движение против австрийского владычества. Чтобы оградить мальчика от опасного родства, отец объявил его умершим. Тайно он был переправлен во Францию, после чего и началась его невероятная жизнь. Подросши, он и начал игру в загадочность, обессмертившую его.
Здесь любопытно было бы проследить, отчего у Пушкина возникла мысль познакомить в Париже несколько взбалмошную русскую графиню именно с Сен-Жерменом, а, допустим, не с графом Калиостро, похождения которого российскому читателю были ближе, а имя известнее по той причине, что тот бывал в России и разнообразных следов своего пребывания тут оставил предостаточно.
По этой причине в более близкое нам время в русской литературе появилось несколько замечательных произведений именно о Калиостро. Среди них – драмы и повести Марины Цветаевой, Алексея Толстого и Всеволода Иванова…
Я думаю, Пушкину граф Сен-Жермен в этом случае был нужнее, поскольку слава его, скажем так, была более солидной.
Популярность Калиостро в России как-то сразу приобрела сомнительный оттенок. Русский ум тут оказался трезвее европейских. Или для Калиостро наступила полоса неудач. Трюки его скоро раскрывались. Он часто попадал в очень щекотливые положения. Дошло до того, что сама Екатерина Великая написала на него две сатирические пьесы. Не повезло ему в России. Это была единственная страна, в общественном и историческом мнении которой Калиостро остался человеком несерьёзным. Пушкин, разумеется, весьма подробно знал обо всём этом. А потому и ссылка на него не пришла ему в голову.
Еще в пользу Сен-Жермена. Он был чрезвычайно одарённым человеком во многих областях. Сочинял музыку, имел подробнейшие исторические знания, писал неплохие для своего времени стихи, обладал артистическим даром, не говоря уже о том, что был настолько выдающимся химиком, что по этой части стал придворным учёным Людовика XV.
Сен-Жермен имел очень «почтенную наружность», – утверждает старуха графиня. Видевшие таинственного графа подтверждают это.
«Сен-Жермен был мужчина среднего роста, плотный, здоровый. Он одевался черезвычайно просто, но с неподражаемым своеобразным изяществом; он обладал тайною «носить» костюм – как выражаются французы. Он вёл очень умеренную, воздержанную жизнь: ел мало, ничего не пил, принимал какие-то особые порошки или лепёшки из александрийского листа. Он уверял, что такой порядок жизни – лучшее средство для достижения долголетия. Однако же его приятель барон Глейхен, хоть и следовал его наставлениям, однако дольше семидесяти трех лет не мог прожить».
Если судить по тем книгам, которые о нём написаны, жизнь его была законченным произведением даже в мельчайших своих подробностях. Если кучера его, например, спрашивали о том, правда ли, что его господину уже четыреста лет от роду, тот, не задумавшись, мог ответить:
– Не знаю точно, но за те сто тридцать лет, которые я у него служу, граф нисколько не изменился…
…Лично меня в Пушкине больше всего поражает вот какое обстоятельство. Упорно вчитываясь в разнообразные свидетельства современников, доходишь до такой мысли, что жизнь он прожил как бы легкомысленную. В полицейских списках его фамилию находишь среди известных карточных игроков, кажется, на шестом месте. Дуэлянт по мелочным поводам, если исключить, конечно, последний поединок. Славный волокита, при имени которого приходили в смущение неопытные провинциалки и даже львицы большого света. Всё это требовало огромной траты драгоценного времени.
Распорядок его холостяцкой жизни, когда и были совершены лучшие его литературные подвиги, был такой: возвращался он домой обычно к утру. Спал и валялся в постели до трех часов. Потом принимал ледяные ванны, я колесо заведенного распорядка продолжало вертеться в прежнем духе.
Весёлая иллюстрация к этому записана П.В. Анненковым со слов Гоголя.
Я почему-то с удовольствием воображаю себе эту незначительную сцену. Может быть, потому что она полна как раз той живой плоти, которую мы бессильны рассмотреть в толще времени и угадать в застывших складках бронзы.
Гоголю нет и двадцати. В Петербурге он впервые. Он стесняется своего казачьего жупана и причёски, которую легко делали на Украине, надев на голову горшок и убравши все, что из-под него торчало. Однако неодолимая сила влечёт его к квартире Пушкина. Адрес её зажал он в потной от волнения ладони. Ради этого мгновения он, может, и прибыл сюда, в этот великолепный город.
Ему ничего не надо от Пушкина. Ему надо просто посмотреть на этого необычайного человека, именем которого он бредит во сне. Стихи которого твердит как молитву.
Вот дверь заветная. За нею обитает божество. Стоит только постучать, и произойдёт чудо, он увидит Пушкина, в реальное существование которого почти не верит. Рука поднимается для стука, но страх, какого он не знал ещё, почти парализует.
Тогда он идёт в ближайшую кондитерскую, требует самую большую, какая там есть, рюмку ликера и залпом выпивает её. Вместе с легким перезвоном в голове приходит бесшабашная удаль, и прежняя жуть уходит.
Гоголь спешит, чтобы состояние это, не дай Бог, не прошло. Стучит в дверь. Будь теперь что будет… Вышел слуга.
– Дома ли хозяин?
– Почивают.
Гоголь с трудом понимает простое это слово. Дело идёт к вечеру. Наконец, догадавшись, с великим почтением спрашивает:
– Ах, как же я недогадлив. Верно он всю ночь работал?..
– Как же, работал, – отвечает слуга. – В картишки играл…
«Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесённый школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окружённого постоянно облаком вдохновения».
С этих пор Гоголь удивляется и досадует:
«Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Там он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню».
И вот какое обстоятельство в Пушкине меня лично поражает. Откуда у него при такой «сосредоточенной» жизни столь колоссальные знания? Особенно по истории и прошлой жизни народа. Они были столь основательны, что он мог делать как бы мимолетные, но точнейшие замечания и Карамзину и Лажечникову, которых звания были полнейшими для своего времени. Где и как сумел он впитать всё это? Одной интуицией и воображением тут не возьмёшь.
Можно предполагать, что, обладая гениальным дарованием, он мог, конечно, урывками работая, достичь многого. Но знания, накопленные им, не могли появиться без систематических занятий. Вот тут и загадка.
Где-то прочитал я, что, валяясь в постели до трёх часов, он окружал себя книгами, и остро отточенные перья всегда лежали наготове на ночном столике.
Значит, лень и нега, не раз воспетые им, владели только телом. Приключения его духа в то же самое время были захватывающими и острыми.
Надо думать, что Пушкин, отправляясь вечером на бал, чувствовал себя глубоко удовлетворённым и счастливым. Поднимаясь к трём часам с постели, он успевал уже истощить своё воображение усиленной работой мозга. И это была самая наполненная часть его жизни, о которой слуга коротко доложил Гоголю: «Почивают».
Зачем Пушкину нужны были эти знания?
Затем, что Пушкин, отдаваясь вдохновению, никогда не полагался только на мощь своего воображения.
Он всегда хотел знать и знал, если дело касалось истории, как и что было на самом деле.
Это можно назвать творческой честностью.:
С тех пор как я узнал это, я верю каждой строке Пушкина как строке исторического документа.
Самое поразительное в каждой строчке Пушкина – это строжайшее соответствие того, что он воображал, былой истине. •
Верю в это с той поры, как предпринял, скорее для себя, вот такое краткое исследование.
Выбирая из его собрания сочинений на специальные карточки всё, в чём содержится намёк на суеверные знания, я выписал из «Бориса Годунова» известный разговор двух стольников в царских палатах:
Первый
Где государь?
Второй
В своей опочивальне
Он заперся с каким-то колдуном.
Первый
Так вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи.
Всё ворожит, что красная невеста.
Желал бы знать, о чём гадает он?
Проверка, которую предпринял я исключительно ради любопытства, заключалась, собственно, в следующем.
Диалог этот, как казалось мне, когда я его переписывал, был, конечно, изобретён Пушкиным ради занимательности. Он придавал колорит, действовал на читательское воображение, характеризовал личность царя ярким мимолетным штрихом. Пушкин был мастак на такие дела и мог, как мне думалось, сделать этот мазок в великолепной живописи своего исторического полотна походя. Насколько здесь присутствует простое «красное словцо»? Возможен ли был диалог этот именно в ту пору? Нет ли тут нечаянной напраслины на русского царя? В самом ли деле; разнообразное чародейство, с которым православный человек воевал уже со, времён князя Владимира, настолько вошло в плоть того времени, что и царь Борис, «подобно красной невесте», ищет спасения и отгадки в нём?
Поставим задачу проще. Что нужно было знать Пушкину о русской истории, чтобы именно таким разговором двух царских приближённых охарактеризовать взятый им отрезок конкретного времени?
Тем более что дальнейшие картинки вполне удобно ложатся в копилку исторических подробностей народного духа.
Разбираясь в этом, совсем незаметном, эпизоде творческого наследия великого поэта, я совершенно неожиданно для себя обнаружил, что история русская от начала своего и почти до сей поры находилась и находится под таким же сильным воздействием суеверия, как и житейская судьба Пушкина. Такое сходство судеб первого русского поэта и его родины открывает новый символ. Мы только робко подозреваем пока, что короткой жизнью своей каждый человек более или менее удачно следует и повторяет в миниатюре целый путь человечества со всеми его заблуждениями, мудростью, младенчеством, силой и дряхлостью. Во всяком случае, дух всякого нормального, тем более гениального человека вбирает в себя более или менее полно весь предыдущий опыт своего народа приблизительно в том порядке, как он обретался. Вот почему Пушкин для меня – это вся Россия, сконцентрированная в той самой капле росы, которая имеет такое широкое хождение, когда требуется определить – как в малом находит свое полное отражение даже самое великое.
Итак, что знал Пушкин о подлинном Годунове к тому времени, когда в голову ему пришли слова двух литературных стольников?
Царь Борис, пришедший к власти неимоверными трудами, ценой грандиозных интриг, был, как это утверждают почти все современные ему исторические источники, – «несчастнейшим в мире человеком». Он был подозрителен, знал, какова цена показной боярской преданности, чувствовал, как ненадёжно народное мнение о владыках. Самым сильным его чувством на троне, кроме удовлетворённого тщеславия, был страх. Историки подозревают его, по крайней мере, в двух великих душегубствах, которые явились главными, ступенями к высшей власти. В том числе – в тайном умерщвлении Ивана Грозного. Каждый прожитый на троне день доставлял ему большое удовольствие прежде всего тем, что благополучно приходил к концу. Он испытывал страх за себя, за свой род, за свой венец…
Больше всего царь опасался ведовства – достаточно было малейшего слуха о том, что кто-то где-то грозит ему или семье его чарами, зельем, наговорами, – начинался грозный розыск.
В «покрестной» записи, той, которую подданные должны были давать, когда он взойдёт на престол, было записано совсем необычное даже для той поры: не покушаться ни зельем, ни заговором на жизнь царя, на жизнь его жены и детей.
Дело усугублялось тем, что вся земля русская накануне воцарения Борисова-была потрясаема многими предзнаменованиями; которые суеверное народное воображение со страхом воспринимало как недобрые, пророчащие гибель, мрак и отчаяние.
Непревзойдённый знаток смутного времени Н.И. Костомаров всё это обобщил примерно так:
Еще при Фёдоре, скоро после убийства Димитрия, происходили в разных углах Русской земли явления и знамения, пугавшие русский народ. Говорили, в 1592 году в Северном море появилась такая кит-рыба, что чуть было Соловецкого острова со святою обителью не перевернула. Страх и раздумье навело на русских разрушение Печерского монастыря близ Нижнего Новгорода в 1596 году: осунулась под монастырём крутая гора и придвинулась к Волге; монастырские строения развалились; люди, однако, успели убежать. Это событие повсюду сочли предзнаменованием большой перемены в Московском государстве. Скоро народное ожидание оправдалось: прекратилась царственная ветвь варяжского дома, и на престол сел в первый раз с тех пор, как Русь себя государством помнила, человек другого рода, да ещё татарской крови. Теперь, при Борисе, опять пугался народ предзнаменований. То и дело носились слухи о видениях и страшных знамениях. В 1601 году в Москве караульные стрельцы рассказывали: «Стоим мы ночью в Кремле на карауле и видим, как бы ровно в полночь промчалась по воздуху над Кремлем карета в шесть лошадей, а возница одет по-польски: как ударил он бичом по кремлевской стене, да так зычно крикнул, что мы от страха разбежались». На запад от Москвы бродили стаи волков и беглых собак; они нападали на прохожих и заедали их; зловещий их вой слышали в городах и в самой Москве; рассказывали, будто они пожирали друг друга,– это казалось необыкновенным. «Вот, – говорили москвичи, – стало быть, неправа пословица: волк волка не съест». Один какой-то смелый татарин говорил: «Это значит то, что вы, москвитяне, будете, как голодные волки или собаки, терзать и истреблять друг друга!». Около Москвы появилось множество лисиц, и некоторые смело забегали в город. В сентябре 1604 года близ самого дворца убили лисицу; эта лисица была чёрная, каких не видано было в этой стороне никогда; один купец заплатил за неё большую сумму как за редкую, за сибирскую, – 90 рублей. В разных местах Московщины ужасные бури вырывали с корнем деревья, перевертывали в городах колокольни, срывали крыши. Тут не ловилась в воде рыба; там птиц совсем не было видно; там женщина родила урода; там домашнее животное произвело такое чудовище, что нельзя было сказать – что оно такое. В небе стали видеть по два солнца и по два месяца. В довершение всех ужасов явилась комета: она была так велика, что во второе воскресение после Троицына дня 1604 года видели её в полдень. Борис призвал какого-то немца-астролога, и этот немец сказал ему: «Бог насылает такие знамения на предостережение великим государям; это значит, что в их государстве будут важные перемены. Царь! берегись, остерегайся людей, которые около тебя, и укрепляй границы своего государства, большая беда наступит…».
Записано Костомаровым и другое свидетельство… Он (Борис) обращался к ворожеям и предсказателям и выслушивал от них двусмысленные прорицания. Рассказывают, что была в Москве какая-то затворница Алёна Юродивая; её келья была в земле. Славилась она даром прорицания, и все говорили: «Что Алёна предскажет, то и сбудется». К ней поехал царь; в первый раз она не впустила его к себе. Борис поехал к ней в другой раз. Тогда Алёна велела принести пред свою подземельную келью четвероугольный кусок дерева и пропеть над ним духовенству погребальную песнь: «Вот что ждёт царя Бориса», – сказала она. Зловещее предсказание поразило ещё более Бориса.
Это было перед самою смертью царя. Может быть, то и ускорило его мысль о самоубийстве.
Во всяком случае, именно с поры того гадания он стал полным затворником. Сидел, запершись, в одиночестве. И даже в церковь посылал молиться сына, а сам не ходил. Диалог двух стольников в царских палатах мог относиться именно к этому времени.
О том, как сильно могло влиять суеверие на русскую душу, говорят многие эпизоды годуновского времени.
…Родственник царя Семён Никитич Годунов за что-то затаил досаду на Бориса. И отомстил ему тем, что одной только фразой отнял у него преданнейшего слугу и друга – Басманова. Как бы ненароком обронил он такие слова: «Ох, мне сон был, что этот Дмитрий истинный царевич». Этого было достаточно, чтобы Басманов перекинулся на сторону самозванца.
…Самозваный Дмитрий победил. Народное ликование было, казалось, всеобщим. Но и тогда уже некоторые стали отравлять эту радость толкованиями разных видений. Кое-кто будто видел над Москвой в ясном небе некую мглу. Видения эти тревожили праздничные приготовления к торжественному въезду в столицу нового царя.
…Всякая мелочь воспринималась с необычайной остротой. Вот самозванец со свитой вступает на мост через Москву-реку. Тут пронесся вихрь, закружилась пыль. Кое с кого посбивало шапки. Православные осеняли себя крестами и перебрасывались в тревоге словами: "Уж не беда ли какая будет?"
…Царская невеста Марина Мнишек и наречённый Дмитрий после венчания идут во дворец. По всему пути расставлены стрельцы и телохранители из иностранцев. Крепко следят они, чтобы, не дай Бог, не пересёк кто пути новобрачных. Беда будет. А под шурином царским конь споткнулся и упал. «Не иначе, к несчастью», – прошелестело в тысячной толпе.
…Вечером того дня Василий Шуйский, который вскоре низложит первого Лжедмитрия, ведёт царственную чету в брачные покои, в постельные комнаты. Из перстня у царя выпал плохо закреплённый дорогой камень. Не мог не порадоваться этому Шуйский. Камень не отыскали – примета недобрая.
…Ударил мороз в пятницу – и тут увидели московские люди худое.
…Новый повод разгулу народного воображения дала страшная смерть царя Дмитрия и чудовищные надругательства над его трупом. Тут уж выступили в полном наборе все московские представления о таинственных силах, по всей видимости помогавших Лжедмитрию при жизни и не оставивших его в смерти. Его мгновенно окрестили чернокнижником, отступником. «Говорили, – свидетельствует историк, – когда он лежал на площади, что в полночь слышны были около него бой бубнов, играние на сопелях, пение песен. Это бесы, якобы, приносили честь расстриге и радовались о пришествии своего угодника… Другие говорили, что около тела его ночью показывались из-под земли огоньки; когда караульные подходили, огонёк исчезает, а потом, как отойдут, огонёк опять появляется. В понедельник его свезли в убогий дом. Но только что его вывезли, как поднялась ужасная буря, сорвала кровлю с башни на Кулишках и разломала деревянную стену у Калужских ворот на Замоскворечье. Похожее явление бури случилось при въезде его в Москву; в воображении народном эти два события совпадали как-то странно и страшно. Толпа любопытных шла за ним. Его бросили в яму, куда складывали нищих, замёрзших и опившихся. Но вдруг по Москве разнёсся слух, что тело его невидимою силою вышло из этой ямы и очутилось на просторном месте; над ним видали двух голубков: только что подойдут к нему, голубки исчезают; только что отойдут – опять появляются и сидят на теле. Велели зарыть поглубже в землю. Прошло семь дней, и вдруг тело убитого царя очутилось невредимо на кладбище, в четверти версты от убогого дома. Это известие потрясло всю Москву. «Ну, видно (говорили москвичи), он не простой человек, когда земля его тела не принимает! Он колдун, учился у лопарей колдовать; а они такое средство знают, что сами себя велят убить, а потом оживут». «Он,
– говорили иные, – в Польше продал бесам душу и написал рукописание: бесы обещали его сделать царём, а он обещал тогда от Бога отступиться». «Да не сам ли он бес? – говорили некоторые. – Он явился в человеческом виде, чтобы смущать христиан и творить себе смех и игрушку с теми, которые отпадут от христианской веры». Иные говорили, что он мертвец, некогда живший, а потом умерший и оживленный бесовскою силой на горе христианству».
Чтобы покончить с призраком Дмитрия, его велено было сжечь и пепел развеять по ветру, чтоб уж неповадно ему было выходить из-под земли и пугать честных людей.
Но, государи меняются, неизменными остаются присяги.
…Присягают новому царю, Василию Шуйскому. Целуют крест на том, чтобы служить и прямить государю, его царице и детям и не учинить им никакого лиха ни зельем, ни кореньем.
…Таков очерк Смутного времени с той неожиданной стороны, которая, по всей видимости, особо интересовала Пушкина в пору его работы над «Борисом Годуновым». Смутные времена всегда вызывали в русском народе эту податливость суеверию, массовую возбудимость, коллективную способность чувствовать и пугаться неестественного. Таким образом отмечены все критические точки нашей истории.
Тут возникает большой соблазн бросить мосток через время и сказать то же о сегодняшнем дне. Бывало уже такое в нашей истории. В пору порушенной веры и ожидания худшего возникает это нашествие волхвов и колдунов, захлестнувшее экраны телевизоров, отразившееся на печатных страницах. Видения неведомых пришельцев одолевают. Все это давние спутники потерянности и неустроенности народного духа. Показатель этот верный. И его бы надо учитывать и изучать. Таинственная и грозная сила копится здесь, если вспомнить, опять же, факты нашей истории, прежнюю картину народных движений, в которые всё это выливалось…
Таинственная и неукротимая суть эта, выплёскиваясь временами наружу, разрастаясь порою до эпидемий, отступая потом в отдалённые тёмные закоулки русской народной души, никогда, кажется, не задрёмывала так, чтобы её не слышно и не видно было.
Окрестившись в 989 году, Русь надолго еще осталась языческой. Вспомним, опять же, что даже Пушкина известный ржевский протоиерей отец Матвей Константиновский исступлённо и самым серьёзным образом объявил язычником. Для того были основания.
Христианство резким образом противопоставило себя язычеству, а, следовательно, и суеверию, которое корнями в него уходило, питалось им. Но противостоят они друг другу и до сей поры, пожалуй. Разницу между язычеством и суеверием считал важным растолковать своим современникам Василий Татищев. Растолковать и тем самым, наверное, уличить их в непрошедшем до самой той поры влиянии язычества.
«Идолослужение же от сусчества суеверна есть разно, ибо суеверный, хотя истинного Бога признаёт и почитает, но не в пристойных обстоятельствах и безумным порядком; противно же тому идолопоклонник в представимом видимом, а не в свойстве и порядке почитания блудит. Однако же иногда суеверие в том же самом разуме берётся, как идолослужение, или оное в себе заключает».
Так и металась застигнутая христианством врасплох языческая душа славянина. Свидетельства этих метаний в летописях наших встречаются на каждом шагу. Разбирая летописный свод Никона, Е.В. Аничков выделяет в нём вот какие, очень подходящие и для нашего повествования о русском суеверии, и его влиянии на нашу историю, места.
«Мы имеем, собственно (в названной летописи), три различных эпизода вероятно одного и того же долгого восстания волхвов, не сразу, а в несколько приёмов подавляемого князьями, сначала самим Ярославом, после Глебом Святославичем и, наконец, боярином и даньщиком Глебова отца Святослава Янем, сыном Вышатиным. Всё это тянулось долго. Ярослав имел дело, с волхвами давным-давно, еще в 1024 году. Глеб Святославич убил волхва, поднявшего против него весь Новгород когда-нибудь между 1066-1069 годами; с 1066 года сидел он тут, а в 1079 году был изгнан новгородцами и убит чудью. Но в 1069 году об укрощении им волхва уже занесено в летопись. Когда встретился с волхвами на Белоозере Ян Вышатин, мы не знаем. Можно подумать, что раньше. Значит, можно считать, что целых полвека почти по всему северу, от Новгорода до Ростова, в Суздальской земле, на Белоозере, на Волге и по Шексне, иногда даже и в самом Новгороде, забирали власть волхвы, и народ шёл за ними. Случалось это во время голодовок».
Мне особенно нравится эта последняя оговорка. Наиболее уязвим для суеверия русский человек становится в; тяжкие для себя времена. И мы, если взглянуть внимательнее вокруг, недалеко от того ушли.
В 1071 году в стольном Киеве объявился волхв, который мутил народ тем, что Днепр потечёт вспять и земли перемешаются так, что вместо России будет Греция, а вместо Греции Россия. Ему верили многие, и паника росла, пока он вдруг не исчез бесследно.
