Евгений Николаевич Гусляров
Самоубийство Пушкина. Том первый
Не будем, всё-таки, сбрасывать со счетов того, что Пушкин предрасположен был к суеверию в силу поэтического склада души. Но чтобы так фатально верить в неизбежность того, что предвестия указывают на вполне конкретные события, которые обязательно исполнятся, нужно было иметь и нечто кроме воображения. Нужно было иметь опыт. И этот опыт у Пушкина был. Вспомним это не случайно оброненное Далем: «…он говаривал о приметах, которые его никогда не обманывали». Передо мной открывается заманчивая перспектива попробовать объяснить жизнь Пушкина с той стороны, с которой к ней вряд ли кто подходил. Серьёзному это покажется несерьезным, а несерьёзный за такие дела не берётся. Именно суеверие во многих случаях поворачивало жизнь Пушкина. Не будь у него такого сильного уважения к языческим указаниям, не будь страха и неодолимого желания следовать им, жизнь его могла бы сложиться во многом по-другому. Его жизнь и суеверие в характере развивались параллельно, зависели и влияли друг на друга.
Гораздо больше, чем талант, влияла на суеверную податливость натуры Пушкина какая-то роковая предопределенность его судьбы к недобрым исходам. Он жил в постоянном напряжении, ожидая худа. И чаще всего оно приходило. Вспомним себя – болезнь или череда неудач редкого из нас не заставит хотя бы в душе обращаться к неведомым, но неизмеримо более высоким силам, чем те, которыми обладаем сами. Это и есть воспоминание о языческом прошлом нашей души, которое для меня, например, так же дорого, как обращение к детству.
Страх и вера схожи в том, что для их развития нужен крепкий первоначальный толчок. Такой толчок у Пушкина был.
«Известно, что Пушкин был очень суеверен, – вспоминает ближайший друг его Алексей Вульф. – Он сам не раз мне рассказывал факт, с полной верой в его непогрешимость, – и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина; в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуске из лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном л.-гв. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и, наконец, объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой мужчина… Взглянув затем на ладонь капитана – ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях…
Молодые люди вышли смущенные… На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или был приведён в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира… Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот ещё осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню, вспомнил об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждёт над собой исполнения ”пророчества колдуньи”».
Между прочим, «колдунью» эту звали Кирхгоф Александра Филипповна. Благодаря своему имени и отчеству у петербургских повес она была известна под кличкой «Александр Македонский». Она и в самом деле имела громадную популярность, которую завоевала своим необычайным умением. То, что Пушкин и неизвестный злополучный капитан выбрали из массы петербургских гадалок именно её, не было случайностью. У «Александра Македонского» перебывал весь фешенебельный Петербург. Между прочим, уже после смерти Пушкина у неё побывал в клиентах юный Лермонтов. Она так же напророчила ему год смерти и опять указала всё с поразительной точностью.
Об эпизоде с ворожеёй Пушкин рассказал не одному только Вульфу, поэтому нам можно восстановить многие подробности того гадания.
Вот как записано это происшествие чебоксарской беллетристкой А.А. Фукс опять же со слов Пушкина, который гостил у неё, будучи в этих местах проездом. Заметьте, поэт тут сам говорит, что давний тот случай единственно повлиял на прочность его суеверных убеждений.
«Вам, может быть, покажется удивительным, – начал опять говорить Пушкин, – что я верю многому невероятному и непостижимому: быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошёл я с Н. В. В. ходить по Невскому проспекту, из проказ зашли к кофейной (?) гадальщице. Мы попросили её погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. “Вы, – сказала она мне, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее место по службе; потом в скором времени получите через письмо неожиданные деньги; а третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью…”. Без сомненья, я забыл в тот же день о гадании и гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешёл служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли ожидать их? Эти деньги прислал мне лицейский товарищ, с которым мы, бывши ещё учениками, играли в карты, и я его обыгрывал. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне денег, долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нём. Теперь надо сбыться третьему предсказанию, и я в нём совершенно уверен…».
А помянутый Соболевский всё гадание в реестр превратит:
«Предсказание было в том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвёртых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживёт долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, которых и должен он опасаться».
«Суеверие такого образованного человека меня очень тогда удивило», – замечает чебоксарская собеседница Пушкина.
Глубокое суеверное чувство его способно удивить и теперь. Но оно становится много понятнее, когда узнаешь, при каких, в самом деле необычайных, обстоятельствах оно зарождалось.
Так что продолжим об этом кратком эпизоде из жизни молодого человека, ещё не знающего, надо ли верить, что жизнь его и в самом деле стремительно покатится таинственно угаданным путём.
Пусть даже все эти гадальщицы в наше материалистическое время воспринимаются не совсем серьёзно. Тем более, что мне очень захотелось, перепроверить кое-что в этой истории. Хотя бы то, что возможно.
Хотелось добраться до самых глубин достоверности. И я дознался-таки, что картёжный должник Пушкина, например, в самом деле существовал. Должник этот был его лицейский товарищ по фамилии Корсаков. Именно в том году он уезжал на неопределённо долгое время в Италию (он вскоре умер там) и, чтобы его не тяготил на чужбине давний карточный долг, решил перед отъездом рассчитаться непременно.
В тот же день, когда произошло гадание, уже вечером, Пушкин раньше отправился из театра, потому что ему скучно стало на пятнадцатом представлении популярной пятиактной оперы Даниэля Обера «Фенелла». И именно этому обстоятельству был обязан тем, что «на разъезде» встретил он генерала А.Ф. Орлова. Они разговорились. И это был самый длинный за последние полгода разговор о переходе Пушкина на военную службу. Генерал настоятельно советовал Пушкину сменить цивильное платье на мундир с эполетами и принять участие в усмирении Польши. Пушкин слушал генерала с тайным ужасом. Тут он, кстати, вспомнил, что одного из вожаков польского восстания именуют не как-нибудь, а Вейскопфом (белая голова). Уж не в этой ли стороне поджидает его негаданная смерть?
Вот только версия Соболевского относительно гвардейского капитана, заколотого штыком по пьяной лавочке, не подтверждается пока. К гадалке Кирхгоф вчерашний лицеист Пушкин ходил с Никитой и Александром Всеволодскими, Павлом Мансуровым и актёром Сосницким, в чём они дружно сознаются в своих записках.
Веневитинов и Погодин писали, что пророчество петербургской колдуньи Пушкину подтвердил в Одессе какой-то грек. Он повез Пушкина лунной ночью в поле, несколько раз переспрашивал о дне рождения и, произнеся заклинания, объявил, что он и в самом деле умрёт от лошади или беловолосого человека. Пушкин жалел потом, что не спросил – седого или белокурого надо опасаться. С тех пор он крепко ставит ногу в стремя, когда садится на коня; и разговаривает с блондинами всегда дружелюбнее, чем с шатенами. Задумывает написать небольшую поэму о нелепом предсказании волхвов князю Олегу, который должен принять смерть от любимого коня своего.
С тех пор и пошло. Биография Пушкина изобилует внешне анекдотическими случаями, которые объяснить можно только этими крепко засевшими в памяти предречениями: «Он сам рассказывал, – записала в дневнике В.А. Нащёкина, – как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал убить его. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. “Мне и совестно и неловко было, – говорил поэт, – и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул”».
Ещё один анекдот:
«В другой раз в Москве был такой случай, – продолжает В.А. Нащёкина. – Пушкин приехал к княгине Зинаиде Александровне Волконской. У нее был на Тверской великолепный собственный дом, главным украшением которого были многочисленные статуи. У одной из статуй отбили руку. Хозяйка была в горе. Кто-то из друзей поэта вызвался прикрепить отбитую руку, а Пушкина попросили подержать лестницу и свечу. Поэт сначала согласился, но, вспомнив, что друг был белокур, поспешно бросил и лестницу и свечу и отбежал в сторону.
– Нет, нет, – закричал Пушкин, – я держать лестницу не стану. Ты – белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте».
Неназванный друг этот был Андрей Николаевич Муравьёв, третьеразрядный поэт и писатель, специализировавшийся на книгах духовного содержания. Пушкин, вообще щедрый на похвалы (щедрость такая всегда признак подлинно талантливого человека), одобрительно отзывался о его поэтических опытах. Однако дружба эта принимала порой какие-то непривычные формы.
Вообще – странная черта в Пушкине. Не злой по натуре человек, он вдруг, без видимых причин, начинал проявлять нелепую, назойливую задиристость. Часто вёл себя вызывающе. Это был дуэлянт на грани бретерства. Мне всегда казалось, что таким образом бунтует в нём его вольная натура, обиженная на безысходную незадачливость судьбы.
Но вот пример, который показывает это свойство его характера несколько с другой стороны. Оказалось, и здесь не обошлось без диктовки суеверия.
Так вот, дружба его с Андреем Муравьёвым носила один странный оттенок. Попытаемся пояснить его.
Если быть точным, то случай с членовредительством статуи произошёл не у княгини Волконской, а в доме, не менее великолепном, князей Белосельских. Виновником происшествия был сам Муравьёв.
«…Тут однажды по моей неловкости, – пишет он, – случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною в свое оправдание на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона. Но эпиграмма дошла до меня поздно, когда я был в деревне».
Муравьёв тогда, чтобы хоть с какой-то честью выйти из неловкого положения, написал на пьедестале довольно неуклюжий экспромт:
О, Аполлон! поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал,
Ты горделиво наказал:
Хотел пожертвовать рукой,
Чтобы остался он с ногой.
Пушкин, как мы уже знаем, присутствовал при этом. Стихи Муравьёва «тянули на эпиграмму». А таких возможностей Пушкин не упускал. Эпиграмма его прозвучала так:
Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Эпиграмма действительно злая, оскорбительная. Насколько сильна была обида Муравьёва, не знаю. Думаю, что и сам он, как известный в своем кругу острослов, понимал – русскому человеку упустить повод для красного словца просто грешно. Но тут была и другая, как мы теперь говорим, подсознательная причина для колкого словца. О том чуть позже.
Муравьев, разумеется, в долгу не остался. Его ответ был и короче, и успешней. Он мгновенно оказался на устах всего Петербурга:
Как не злиться Митрофану:
Аполлон обидел нас.
Посадил он обезьяну
В первом месте на Парнас.
Перестрелка эпиграммами завязалась. Пушкин подготовил еще одну, больше всё-таки грубую, чем остроумную, если быть справедливым:
Не всех беснующих людей
Бог истребил в Тивериаде:
И из утопленных свиней
Одна осталась в Петрограде.
Пушкин явно перегибал. Чувствуется во всем этом какой-то не совсем достойный вызов. Что-то его направляло в этом далеко не изящном острословии.
Последнюю из процитированных эпиграмм он передал в 1827 году Погодину, чтобы тот напечатал её в своем популярном «Московском вестнике».
Потом произошёл эпизод, повергший М.Н. Погодина в некоторое недоумение.
«Встретясь со мною вскоре по выходе книги, – вспоминал М.П., – он был очень доволен и сказал: “Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или белой лошади, а НН – и белый человек и лошадь”».
Не совсем достойное остроумие по поводу Муравьёва продолжилось в новой форме.
Веневитинов, рассказывая о суеверии Пушкина, передал, что тот со времени предсказания всегда очень аккуратно «кладёт ногу в стремя и обязательно подаёт руку белому человеку».
История с Муравьёвым тем не менее говорит о том, что Пушкин не очень строго соблюдал эти правила.
Верный ключ к этому незначительному эпизоду из жизни великого поэта подобран, пожалуй, тем же Соболевским в одном из разговоров с обиженным Муравьёвым. Говорят, что Соболевский не всегда был искренним в своих высказываниях, но в данном случае это, пожалуй, единственное, что может объяснить не совсем понятное отношение Пушкина к бывшему своему доброму приятелю.
«Когда же я возвратился в Москву, – записано Муравьёвым, – чтобы ехать опять в полк, весь литературный кружок столицы уже рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: “Какая могла быть причина того, что Пушкин, оказывавший мне столько приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?” Соболевский отвечал: “Вам покажется странным моё объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда есть страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придёт ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведёт его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на ум испытать: не тот ли это роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен…”.
– Не странно ли, – добавляет при этом Муравьёв, – что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет…»
Сейчас я подумал вот о чём. А не слишком ли смел был я, когда заявлял, будто жизнь Пушкина могла бы сложиться совсем иначе, не будь он так суеверен.
Доказательства тому можно собрать достаточно в пушкиниане, которая сегодня представляется чуть ли не бесконечной.
Пушкин, например, как это с блеском доказывал Н.А. Раевский, почти всю жизнь хотел и пытался стать военным. Трудно докопаться до того, что же, в конце концов, помешало ему осуществить этот выбор, но первоначальная причина выясняется вот из каких эпизодов. Известно, что ему, по крайней мере, два раза предлагали надеть эполеты и отправиться на службу в Польшу. О таком предложении от генерала Орлова уже говорилось. Другой раз он должен был отправиться в Польшу где-то перед самой женитьбой. Опять всплыло тогда, что одного из противников (видных) русской политики в Польше, оружием действовавших против нее, зовут Вейскопф (белоголовый). Он кинулся в раздумья, которые ничем не кончились. Он так и остался штатским.
Кто-то из друзей поразился резким его разрывом с масонами и неожиданным выходом из ложи.
– Это всё-таки вследствие предсказания о белой голове, – как будто ответил ему Пушкин. – Разве ты не знаешь, что все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство, получили от Адама Вейсгаупта направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам. Как же мне было приставать к ним? Вейскопф, Вейсгаупт – одно и то же…
И опять тут есть таинственная зацепка.
Нынешнее пушкиноведение все крепче обосновывается на том утверждении, что Пушкин стал жертвой международного масонского заговора. В мою задачу не входит разбирать эту версию, но материалы, которые ныне стали известны, свидетельствуют о том неопровержимо… Удивительное дело. Туманный намёк гадальщицы на «белую голову» как бы обретает конкретные черты, находит своё подтверждение с неожиданной стороны. Пушкин резко, без видимой причины, начинает ненавидеть масонство. Конкретно – видную его представительницу графиню Нессельроде, которую Павел Вяземский называет «могущественной представительницей того интернационального ареопага, который свои заседания имел в Сен-Жерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних и в салоне графини Нессельроде, в доме министерства иностранных дел в Петербурге». Не было ли первым толчком к этой ненависти то посещение гадалки и пророческое или случайное её указание на опасность с этой стороны? Во всяком случае, Пушкин давний мистический намек на гибель от «белоголового» в одном из вариантов разгадал именно так. И нельзя не согласиться с тем, что ещё одно поразительное совпадение предсказания и действительного течения событий осуществилось…
Пророчество петербургской колдуньи всегда влияло на преддуэльное состояние Пушкина, а в таковых он оказывался частенько.
Однажды шла большая карточная игра. За столом были, кроме прочих, Пушкин и известный под кличкой «Американец» граф Фёдор Толстой. Последний в обществе аттестовался личностью «необыкновенной, преступной и причудливо привлекательной». Кличку свою он получил за то, что, будучи участником плавания Крузенштерна, был высажен им за некую провинность на Алеутские острова. Граф Фёдор Толстой вполне достоин пера В. Пикуля. Это одна из тех русских по характеру личностей, которым было тесно в рамках своего времени и того круга, в котором он вынужден был вращаться по условиям рождения. Известный задира, дуэлянт и картежник, он отличался необычайной храбростью и страстью к приключениям. Именно поэтому он напросился в свиту посла Резанова, отправлявшегося с Крузенштерном в Японию. Он и в пути не отличался тем безусловным послушанием, которого требовали условия тяжёлого плавания. Крузенштерна вывел из себя окончательно следующий случай. Где-то в плавании Фёдор Толстой раздобыл громадную обезьяну. Та очень привязалась к нему. Эта привязанность выражалась в том, что обезьяна ходила по пятам за своим хозяином и копировала все его движения и выходки. Она тасовала карты, пыталась носить мундир и фуражку, курила трубку и угощала вином. Однажды она забралась в каюту капитана и залила вахтенный журнал чернилами. Нужно было затратить огромный труд, чтобы восстановить его весь, страница за страницей. В этом было угадано «наущение» Фёдора Толстого. Терпение Крузенштерна лопнуло. Граф каялся и отпирался. Это не помогло. Его ссадили с корабля. Удручён этим происшествием он был недолго. Вскоре отправился на Аляску с купцами, провел некоторое время у американских индейцев. Стал даже их вождём. Ездил по Сибири. Впечатлений хватило, чтобы сделаться потом героем великосветских гостиных.
Игру в этот раз Толстой вёл нечисто. Передёрнул. Пушкин заметил это и сказал:
– Граф, карточных шулеров бьют канделябрами…
– Да я сам это знаю, – отвечал, нисколько не смутившись и грубо, Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали…
Наметилась дуэль. Пушкин купил новые пистолеты фирмы Лепажа и ежедневно упражнялся в стрельбе из них, набивая руку. Алексей Вульф стрелял вместе с ним и часто слышал, как Пушкин ворчал про себя:
– Нет, этот меня не убьёт, а убьёт белокурый. Ведьма врать не станет…
Когда трижды белый Дантес: беловолосый, носивший белый мундир кавалергарда и белую кокарду, подчеркивающую в нём убеждения легитимиста, смертельно ранил поэта, всем, знавшим о давнем предречении, стало жутко от того, насколько точно оно исполнилось.
Другие детали гадания мы пока оставим, а продолжим собирать таинственные следы, которые оставило в душе Пушкина русское суеверие.
* * *
В 1827 году состоялось одно из последних добрых свиданий Пушкина с Анной Керн.
«Он приехал ко мне вечером, – вспоминает она, – и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой-то записке:
Я ехал к вам.
Живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Осеребрял мой бег ретивый.
Я ехал прочь. Иные сны…
Душе влюблённой грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло!
Мечтанью вечному в тиши
Так предаёмся мы, поэты,
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло! —
заметил смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад».
Если переложить чудесные слова Пушкина на прозу, то получится так. Если в пути вашем окажется, что луна будет светить вам с левой стороны, то эта примета нехорошая. Вряд ли вас ждёт успех в конце дороги. И наоборот: луна – справа, и всё, должно быть, будет в порядке.
Пушкин уезжал от женщины, к которой продолжал относиться с бесконечной теплотой, с тяжёлым чувством. Увы, это была одна из последних чистых радостей в их отношениях. И «месяц с левой стороны» подчеркивал и влиял на его настроение.
О некоторых приметах, которым подчинялись Пушкин и его закадычный друг Павел Войнович Нащёкин, упоминает его жена – В.А. Нащёкина.
«С ним (Пушкиным) и моим мужем было сущее несчастье (Павел Войнович был не менее суеверен). У них существовало великое множество примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по какому-нибудь неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того только, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал им какую-нибудь забытую вещь, вроде носового платка, часов и т.п. В этом случае они ни шагу не делали из дома до тех пор, пока, по их мнению, не пройдёт определённый срок, за пределами которого зловещая примета теряет силу».
От себя добавлю, что обычно действие приметы кончается, по поверьям, вместе с днём, в который она приключилась. Значит, после двенадцати часов ночи её можно уже не бояться. Пушкин этому правилу подчинялся.
«Засветить три свечи, пролить прованское масло (что раз он сделал за обедом у Нащёкина и сам смутился этою дурною приметою) и проч.– для него предвещало несчастье». Об этом говорит П.А. Бартенев, слышавший об этих приметах от самого Павла Войновича Нащёкина.
Отправляясь в очередной раз свататься к Гончаровым, Пушкин решил, что не помешало бы в их доме появиться франтом. У Павла Войновича был подходящий к случаю, только что сшитый фрак.
– Дай-ка мне его, – сказал Пушкин, – я свой то ли забыл, то ли у меня его вообще нет…
Сватовство наконец-то вышло удачным. Пушкин, конечно, решил, что это фрак такой счастливый. Выпросил его в подарок и в особо ответственных случаях обязательно его надевал.
В вечер последнего расставания с семьей Нащёкиных добрым друзьям Пушкина запомнилась такая деталь, которая вскоре стала восприниматься так же пророчески.
«Помню, в последнее пребывание у нас в Москве Пушкин читал черновую “Русалки”, а в тот вечер, когда он собирался уехать в Петербург, – мы, конечно, и не подозревали, что уже никогда не увидим дорогого друга, – он за прощальным вечером ужином пролил на скатерть масло. Увидя это, Павел Войнович сказал с досадой
– Эдакий неловкий! За что ни возьмёшься, все роняешь!
– Ну, я на свою голову. Ничего…– ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета».
При желании, собрать свидетельств о глубоком и постоянном интересе Пушкина к внешним обстоятельствам подобного толка можно сколько угодно.
И потому легко представить себе, как несколько нелепых случайностей испортили Пушкину день, который казался ему лучшим во всей его жизни. День венчанья с Натальей Гончаровой.
Накануне он опять вспомнил гадалку:
– До сих пор всё сбывается, – обронил в разговоре с Веневитиновым, – например, два изгнания. Теперь должно начаться счастье…
«Во время обряда Пушкин, задев нечаянно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец одно из них упало на пол… Поэт изменился в лице…».
«Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. “Все это плохие знаки”, – сказал Пушкин».
«Мать мне рассказывала (это со слов племянника поэта Л. Павлищева.– Е.Г.), как её брат во время обряда неприятно был поражён, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковёр, и когда из свидетелей первый устал, как ему поспешили сообщить после церемонии, не шафер невесты, а его шафер, передавший венец следующему по очереди. Ал-др С-вич счёл эти два обстоятельства недобрыми предвещаниями».
Зловещие предвестия эти, как мы знаем теперь, тоже сбылись.
Несмотря на многословные попытки последних лет доказать недоказуемое, женитьба Пушкина, которую он считал первым шагом к счастью, по-прежнему остается очередным его шагом к трагедии. Роль Натальи Николаевны в этой трагедии тоже остаётся неизменной, меняются только оттенки.
К боли нашей, приметы и тут не обманули Пушкина. А о пророчестве гадалки и тут нельзя сказать, что оно не подтвердилось в сути своей. Пушкин погиб из-за женщины. Во всяком случае, она была, может быть, не причина, но повод…
Но и этим не кончается весь мой интерес к деталям давнего гадания. Есть ещё один момент в нём, мимо которого не хочется пройти, хотя это опять же грозит вызвать неудовольствие или даже осуждение со стороны очень уж серьёзного человека.
Нам теперь известен в подробностях внутренний мир Пушкина, неоднократно описано и изображено его лицо, чуть ли не по секундам восстановлены все внешние проявления его жизни.
Нам остались мелочи. Но, поскольку сказано уже, что и всякая мелочь, относящаяся к Пушкину, имеет для нас великое значение, не откажемся и от мелочей. Нам можно, например, взглянуть на левую ладонь молодого человека, обещающего стать кумиром своей нации, глазами гадалки Кирхгоф. Какие такие криминалистические подробности могла она увидеть запечатленными на этой ладони и руке, чтобы сделать свои точные прогнозы?
Одну из таких подробностей запомнил, как мы знаем уже, Алексей Вульф: «Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными…».
Мне пришлось проштудировать с десяток современных Пушкину наставлений по хиромантии, благо, в те времена недостатка в них не было, чтобы уяснить себе, каким был этот рисунок на его ладони.
Рисунок в самом деле мог поразить гадалку. Линия жизни, которая огибает основание большого пальца, не соединялась с линией головы, которая является средней из трёх самых заметных и самых важных в хиромантии запечатлённых складок на нашей ладони. Во всяком случае, сколько я ни вглядывался в длани знакомых мне людей, а такого не увидал. И уверенно мог говорить, что насильственная смерть на дуэли им не грозит.
Другое. «Г-жа Кирхгоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный… что он прославится и будет кумиром соотечественников».
На выдающиеся умственные и духовные качества в хиромантии указывает чрезвычайно пропорциональная ладонь, пальцы которой, прямые и ровные, слегка суживаются в конце. А указательный палец, который символизирует размеры почестей, вероятно, у Пушкина был гораздо длиннее безымянного, чуть ли ни равен среднему.
На собранной у меня коллекции пушкинских портретов руки его подробно рассмотреть в таком ракурсе, как хотелось бы, нет возможности. Вот разве только на портрете кисти Кипренского. Там эти руки вполне соответствуют хиромантическим выкладкам г-жи Александры Кирхгоф.
То, что руки эти были необычайно красивыми и изящными, некоторые современники подтверждают.
Вот как говорит об этом Анна Керн:
«Он взял кольцо, надел на свою маленькую прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое».
То, что женское кольцо оказалось впору зрелому мужчине – дело это происходило где-то в году двадцать седьмом, может показаться поразительным и даже неправдоподобным. Но вот другой портрет – Тропинина. Здесь Пушкин изображён при всех своих кольцах. И опять необычайное изящество его руки подчеркивает здесь такой факт, что подарок графини Воронцовой, знаменитый перстень-«талисман», он вынужден был носить на большом пальце. «Маленькая рука к тому же указывает на человека гордого, способного на гнев, и не столь глупого, чтобы отказывать себе во всех земных радостях, и паче чаяния – в сладострастии»,– так говорит старая гадательная книжица, и пусть она на этом закончит свои показания, поскольку выводит нас на какой-то уж слишком легкомысленный даже для такого исследования тон. К тому же пора прерывать эту вставку о гадании по линиям ладони для более важного…
