Ирина Абеляр
Рапсодия для двоих
– Видно, навеки будет так, – грустно думала Матрёна, вспоминая материнские наставления. Здравомыслящая женщина с самого детства внушала ей, что беспородная нищенка не должна брезговать абы каким мужчиной, согласным на законный брак.
– Девственность – не порок, а вот есть ли в ней прок, – так думает едва ли не каждая вторая девица, выходя замуж не по велению сердца, а по воле своих родителей. Матрёна тоже тоскливо ожидала своей участи, расписанной заранее для всех молодок, как по нотам.
Проторённых и испробованных на вкус путей, увы, было не так уж много.
То ли в сиротский дом на полное государственное обеспечение.
То ли в домашнюю кабалу к богатому старцу, давно разучившемуся горячо целоваться.
То ли замуж за вдовца-середнячка, интеллигентно сморкающегося в кулак, сдавленно всхрюкивая, как зазевавшийся боров.
Удачливую Матрёну, к её величайшей радости, миновала незавидная участь её подруг. Ещё в раннем девичестве она обрела законного мужа, продолжавшего любить её что было сил спустя многие годы после их первого робкого поцелуя у реки, где ни одна душа не могла увидеть уединённое свидание невинной девушки с беглым попом-расстригой.
Девушкам из хороших семей, никогда не видевшим обнажённых мужских тел, категорически запрещалось делать то, о чём все они тайно мечтали. Дабы выбить из них опасное вольнодумие, их доверчивые головы доверху забивались картавым французским, бальными танцами и въедливыми уроками хороших манер. Будущие синие чулки беспрекословно соблюдали строжайшие запреты и поневоле становились фригидными занудами.
Тонечку тоже не миновала сия чаша, хотя её семейство не было ни богатым, ни особо продвинутым в воспитании благородных манер. Богобоязненные Тихон и Матрёна жили, как Бог на душу положит, но никогда не забывали о своих детях, рождённых в церковном браке по великой обоюдной любви. Особенно ревностно они защищали от любых пороков свою единственную дочь, заставляя её зубрить и рассказывать наизусть самые главные Божьи заповеди.
Наивные в своём неведении родители были абсолютно уверены в целомудрии Тонечки, а уж в её благоразумии они ничуть не сомневались. Но на всякий случай из жизни девочки были исключены праздные шатания по улице, посещение уединённых мест, участие в школьных постановках и вечернее купание младшего брата. Любимой доченьке полагалось скромно стоять в стороне, когда помытого ребёнка укладывали на пеленальный столик. Материнские руки весело сновали над малышом, обрабатывая ярко-оранжевой жидкостью всё то, что Тонечке возбранялось видеть или трогать.
Глядя на потупившую взгляд девочку, никто бы и не подумал, что она давно уже многое осознаёт по-взрослому, и уже нет необходимости что-то от неё скрывать. Скромница и тихоня на самом деле имела весьма неплохое представление не только о том, как выглядят обнажённые тела, но и что они могут делать друг с другом.
Полукеевы, жившие очень скромно и никогда не видевшие больших денег, только и мечтали поскорее продать свою дочь. Всё равно кому, лишь бы подороже. Предполагалось, что мужем Тонечки непременно станет какой-нибудь заезжий богач, ищущий в их захудалом городишке незаурядный ум и цветущую молодость.
Самой же девушке даже не снилось придуманное её родителями счастье. Ну, а если уж выходить замуж – то не за абы кого, а за обученного грамоте барина, такого, как живущий по соседству молодой байстрюк. Громкоголосый, властный, уверенный в своей неотразимости и силе парень, совсем не походил на тихого Илью Петровича, скромно учительствующего в старенькой школе. Да и денежек у него было видимо-невидимо.
Пролистывая свою незамысловатую жизнь, юная Тонечка не забывала промечтать не только своего будущего мужа, но и пару сыночков. Перед её внутренним взором частенько вставал, как живой, хромоногий юродивый, подметавший за гроши церковный двор. Доморощенный колдун пару месяцев назад предсказал ей скорое замужество и рождение сразу двух сыновей.
Обрадованная приятной новостью Тонечка незамедлительно побежала к Людке и всё-всё ей рассказала. И про своих родителей, и про соседского парня, и про страшные опасения родить косоглазого сыночка из-за наследственного заболевания, передающегося по мужской линии.
Практичная Людочка не поверила ни одному слову колченогого вруна, готового за копеечку и на трон вас возвести, и всех ваших врагов жизни лишить.
Незаметно ухмыльнувшись, хитрая девчонка ничего не сказала, но про себя отметила:
– Ну и дура же Тонька, раз верит кому не попадя. Любой проходимец скушает её за моё поживаешь.
А счастливая Тонечка степенно пошла домой в предвкушении скорой встречи со своей сокровенной мечтой. Но мечта что-то не торопилась в её дом, обходя стороной и саму девушку, и её родителей. Одинокие вечера в компании кошки, отзывавшейся на грозные призывы типа «иди жрать, шкыдла тощая», проходили до однообразия скучно.
Молча сидя на низеньком табурете у полыхающей печурки, Тонечка с тоской думала о своём будущем. Стараясь не выдать своих истинных чувств, она исподтишка поглядывала то на нетрезвого отца, то на располневшую после родов мать. Старенькое линялое платье, надетое прямо на голое материнское тело, спутанные волосы, небрежно собранные в сизую дулю, дырявые чулки и стоптанные чуни производили на девочку двойственное впечатление.
Душой она понимала, что это её мать, подарившая ей жизнь и искренне желающая ей добра. С другой стороны, аккуратная с малолетства девочка не понимала, почему, выйдя замуж, многие женщины перестают за собой следить, мгновенно превращаясь в лентяек и замарашек. Её стареющая матушка, видимо, совсем не боялась потерять любовь своего мужа, по-прежнему имевшего поджарое тело и мускулистые руки.
Тонечка была в абсолютной уверенности, что у её матери где-то за печкой жил не то домовой, не то сам чёрт, помогавший ей держать своего мужа на коротком поводке. Никто бы не подумал, увидев эту странную пару где-нибудь на улице, что они женаты уже не первый десяток лет. Крепко держась за руки, словно опасаясь упасть или запнуться о невидимую преграду, Полукеевы-старшие ласково смотрели друг на друга, не замечая у себя за спиной ни косых взглядов, ни осуждающих шёпотков.
Зная своих родителей не понаслышке, Тонечка никогда не сомневалась в том, что они любят друг друга искренне, без недомолвок и измен. Как и любая девочка, она была очень привязана к своему отцу, отдавая предпочтение мужской силе и твёрдому характеру. Свою дочернюю любовь она демонстрировала совсем по-детски.
Будто несмышлёный котёнок, девочка подходила к отцу и тихонечко прижималась к его груди, вдыхая смешанный аромат дешёвого одеколона, домашнего самосада и вчерашнего перегара. Тихон, смущённый таким вниманием дочери, по обыкновению, что-то невнятно бурчал себе под нос.
Озабоченно почёсывая колючую щетину, он снова и снова нанизывал на бесконечную нить одни и те же слова:
– Шла бы ты спать, дочка. Нечего тебе тут сидеть. Совсем взрослая стала. Скоро замуж пойдёшь, а всё туда же. Не век же тебе за мамкину юбку держаться, да за папкину спину прятаться.
Несмотря на кажущуюся беспечность и самонадеянность, Тихон слыл рачительным до скопидомства хозяином и исправно контролировал все домашние расходы. Отец шестерых детей очень уставал от тяжёлой, нудной работы по очистке конских упряжек от грязи и навоза. Но зато она дарила ему абсолютную уверенность в неоспоримом превосходстве над всем семейством Полукеевых. «Так-то надо жить», – шёпотом приговаривала Тонечкина мать, любовно разглаживая помятые денежные купюры, полученные из его щедрых рук. Но чем больше денег отец приносил домой, тем чаще на Полукеевской кухне устраивались пьяные оргии, непременным участником которых был пожилой сосед дядя Порфирий.
Добродушие и цинизм неподвластны объединению в одном человеке. Так или примерно так, написано на скрижалях истории и в умных учебниках по психологии. Порфирий же, вопреки закону всемирного тяготения, был ярким примером откровенного цинизма, накрепко соединённого со вселенским добром. Чудаковатый мужчина любил прихвастнуть и покуражиться, а заодно и похрипеть одним горлом. Этому непростому искусству бывший арестант научился за время короткой отсидки в небольшой монгольской колонии. И теперь к месту и не к месту горе-певец драл своё больное горло и насиловал чужие уши.
Дядя Порфирий приходил в родительский дом практически каждый день, громко шаркая стоптанными тапками сорок шестого размера. После чекушки-другой бодяжной водочки, трёхминутного пения и прощальных объятий довольный мужчина убегал домой, с завидным постоянством забывая под кухонным столом свои пахучие скороходы.
За соседскими тапками приходила, степенно вышагивая длинными стройными ногами, тётка Евгения. Экс-супруга вчерашнего арестанта, в шутку прозванная им Халявкой, не понимала, почему он продолжал исправно исполнять свой супружеский долг даже после развода. Но секс она любила, поэтому лишних вопросов предпочитала не задавать. А ещё тётка Евгения обожала вкусно поесть и выпить на халяву. Всё это она имела с завидным постоянством, разнося первой по соседним домам самые горячие новости. Вездесущая Халявка всегда имела возможность получить на дармовщинку пару стопок дешёвого винишка вприкуску с кусочком колбаски, а то и метровый отрез на кухонное полотенце.
Тонечке не нравилось такое соседство. Но её родители, жившие по неписанным деревенским законам, встречали Порфирия, как самого близкого друга семьи. Выпив полбутылки водочки и откушав горячей похлёбки, бравый соседушка начинал распевать грязные воровские частушки про гулящих девок и их кавалера, не заплатившего за любовь и получившего за это острой финкой прямо в горячее сердце.
Утомлённый своими «подвигами» Порфирий всё чаще стал оставаться на ночлег в дальней комнатке, куда мог зайти только сам хозяин дома. Тонечку не раз смущали раздававшиеся оттуда истерический хохот и громкий храп пьяного мужика, не стеснявшегося ходить в одном исподнем по чужому дому. Хитрый пройдоха использовал любую возможность, чтобы остаться с ней наедине. Мерзкий старикашка нюхом чуял, когда родителей не было дома, и чуть ли не каждый день приходил в их отсутствие то за солью, то за спичками, а то и просто так. Тонечка, занятая скучными домашними делами, чаще всего одиноко грустила на кухне.
Вот туда-то и крался старый дядька мягкими кошачьими шажочками, тяжело покряхтывая отбитыми на отсидке лёгкими. Небрежно перекрестясь куда-то в потолок, непревзойдённый любитель чего погорячее и кого помоложе шёл прямиком к Тонечке, сидевшей за кухонным столом. В предвкушении скорой встречи с беззащитной девочкой его морщинистое лицо слащаво ухмылялось, а дрожащие пальцы начинали сами собой выстукивать победный марш.
Большой любитель опасных развлечений с малолетками уже не раз и не два нарывался на побитие нагайками и обривание наголо. После неприятных процедур шишковатая голова пожилого извращенца сплошь пестрела огромными синяками, придававшими его лицу полную схожесть с уличным светофором. Поначалу Порфирий стеснялся выходить на улицу в таком виде, но со временем привык не только к нагайке и к бритве, но и к своему новому отражению в зеркале. И теперь не проходило и недели, как милый дедуля принимался за старое, играя в чет нечет со своей собственной жизнью.
Тонечкино восприятие приставучего соседа вряд ли выходило за рамки детского страха быть неожиданно пойманной за любым нехорошим делом. Едва заслышав знакомое шарканье, испуганная девушка застывала от отвращения и стыда. Намертво прибитый к полу старенький табурет цепко держал её в своих объятьях, словно обещая сохранить в глубокой тайне всё происходящее на кухне. Скорбно скрестив руки на своей щуплой груди, запуганная насмерть девчонка интуитивно принимала позу подстреленной на охоте уточки.
– Дядечка, не трогайте меня. Матушке скажу и отцу, коли меня обидите, – хныкала Тонечка, неумело отбиваясь от похотливого старика.
Обритый лишь вчера негодяй будто бы и не слышал её причитаний. Ласково поглаживая Тонечкины волосы и ушки, Порфирий всё ближе подбирался к её худенькой шее. Несчастная девочка брезгливо морщилась от смердящего перегаром дыхания, но продолжала сидеть на табурете, как приклеенная.
Вам когда-нибудь приходилось иметь дело со смертельной опасностью? Если да, то вы прекрасно можете представить себе, как леденящий душу ужас сковывает вас по рукам и ногам. Так и Тонечка. Один только вид ухмыляющегося Порфирия вводил её в ступор, не позволяя дышать полной грудью. Всякий раз услышав его скрипучий голос, она дрожала от негодования и обиды на отца, угощавшего бывшего уголовника не за просто так.
«Отец» Порфирий как-то раз принёс с собой новенькую колоду карт и предложил «сердешному» другу сыграть разок-другой «на интерес». Мало-помалу невинная игра перешла дозволенные границы, став для Тонечкиного отца самой настоящей кабалой. Обиженная дочь вряд ли осознавала, что её батюшка настолько глубоко вошёл в карточный раж, что уже и не мог представить свою жизнь без этого пагубного пристрастия.
Ни сам Тихон, ни его жена никогда раньше не встречались с отпетыми мошенниками и потому не знали, как тяжела доля проигравшихся в пух и прах людей. Случалось так, что всего за несколько подходов неопытные игроки оставляли картёжным шулерам целое состояние. Порою они снимали даже исподнее, лишь бы ещё разок раскинуть кон-другой, повышая раз от раза копеечные ставки.
Брезгливую Тонечку коробило одно лишь упоминание о руках Порфирия, ловко тасующих замусоленные картишки.
Удачливый сосед никогда не начинал игры без показной демонстрации своей мнимой набожности. Хитро прищурив и без того узкие глаза, он истово крестил краплёные карты, обещавшие ему лёгкий выигрыш и дармовую выпивку. Свободный от брачных уз сосед всегда был при деньгах и не боялся ставить на кон всю свою наличность.
Со своей стороны, семейный Тихон играл очень осторожно, редко выходя за рамки своего дневного заработка. Предусмотрительный мужчина даже имел собственную заначку, надёжно припрятанную в тайном схроне. Ни одна копеечка из неё не была потрачена зазря, ни одна вещь не была куплена без совета с Матрёной.
Каждый раз открывая резную шкатулку, Тихон приговаривал старинный денежный наговор, услышанный им ещё в далёком детстве от своей прабабки. Внимательно оглядываясь по сторонам, чтобы никто не застал его за бабским занятием, Тихон любовно поглаживал драгоценную вещицу обеими руками. Наверное, если бы не дети и жена, то азартный мужчина давно бы вытряс её до самого донышка. Ведь он уже не представлял свою жизнь без пьянящего риска и шальных денежек, изредка перепадавших ему во время игры. Его уже не останавливали ни грустные глаза Матрёны, ни странное поведение дочери, демонстративно покидавшей кухню при появлении в ней главного банк держателя.
– Совсем девчонка от рук отбилась, – шептала ничего не подозревающая матушка.
Бритоголовый прохиндей словно не слышал её шёпота и не замечал недовольства Тонечки, готовой выдворить незваного гостя как можно дальше от её доверчивого отца.
Как же хотелось девушке пригвоздить его волосатые пальцы с обкусанными ногтями к кухонному столу огромным мясницким ножом, сорвать с его горбатого тела пропахшую потом рубашку и закопать её где-нибудь на обочине самой неезженой дороги. Похожие мысли изредка посещали и Матрёну, несмотря на то, что она всецело доверяла своему мужу.
Запретные игры с Тонечкиными волосами и в подпольном казино продолжались долгие две недели, почти не нарушая деревенский уклад дружной семьи Полукеевых. И, как это часто случается, в их гостеприимный дом пришла беда нечаянная, застав врасплох не только главных участников кровавой драмы, но и её случайных свидетелей.
В этот памятный вечер юная бунтарка, как всегда, ушла из кухни, чтобы не видеть ухмыляющегося Порфирия и не слышать расстроенные крики своего отца. Рисковый мужчина проигрывал партию за партией новой игры, пришедшей в Россию аж из далёкой Англии. По крайней мере, так утверждал главный носитель карточных аксиом.
Старый пройдоха, заманивший Тихона Полукеева в игровые сети, нагло его обманывал, чуть ли не каждый день добавляя к общепринятым правилам свои собственные. В этот раз денежный дождь быстро улёгся, как и положено при приближении грозы или торнадо. Стремительный рост кона, пригревшего почти все отцовские сбережения, быстро прекратился, призывая возбуждённых игроков повременить с банкованием.
Наступила мёртвая тишина. Тонечкины нервы работали на пределе. Затаённое дыхание стало прерывистым. Вишнёвые глаза привычно наполнились слезами. Тонкие пальчики безостановочно теребили кухонное полотенчико, то и дело поправляя непослушные кудряшки.
Неожиданно раздался громкий крик, звон разбитого стекла и протяжный звук, похожий на выстрел из мелкокалиберной винтовки. Пёстрый материнский халат метнулся на кухню, по-спринтерски пробежав длинный коридор. Раздался ещё один крик и пронзительный кошачий визг, больно режущий слух и лопающиеся от страха нервы.
Кричала явно Матрёна. Хриплым фальцетом она приглашала в свидетели всех святых, будто они могли оживить Порфирия, недвижимо лежащего на окровавленном полу. Хищно оскалившись беззубым ртом, новопреставленный мужчина приветственно вскинул правую руку, словно приглашая присутствующих оценить свой последний выигрыш. Рядом с ним сидела беременная кошечка, испуганно таращась на визжащую Матрёну.
Благовоспитанная женщина, рождённая в набожной деревенской семье, надрывно орала и ругалась страшными проклятьями. Синеватые тени под её грустными глазами говорили сами за себя. Казалось, что немолодая женщина вот-вот упадёт в обморок или того хуже – просто умрёт на месте.
Оглянувшись в свою прошлую жизнь, Матрёна вдруг осознала, что никогда раньше она не приносила столько тревог, обид и огорчений, как в последний месяц. Бесконечные размолвки и выяснение отношений со своенравным Тихоном доводили гордую женщину до полного изнеможения.
С каждым прожитым днём горячая любовная пелена спадала с её глаз, заставляя совершенно иначе взглянуть не только на себя и свою женскую долю, но и на своего мужа. Пьющий мужчина вряд ли догадывался, что младший сыночек с самого рождения страдал неизлечимой болезнью по его вине. Да и Тонечкина икота, наверняка, имела те же корни.
Горестные причитания Матрёны над больным ребёнком доводили вспыльчивого Тихона до белого каления, заставляя его убегать из дома, прихватив с собой всё заработанное за день. Наученная горьким опытом женщина навидалась лиха и не хотела умирать в нищете. Будучи уверенной, что человек сам куёт своё счастье, она крутилась, как могла. Мыла полы и стирала бельё более состоятельным соседям, чистила конюшню за свечным заводиком, а то просто сидела на паперти рядом с профессиональными попрошайками.
Полукеевы младшие не так часто получали после еды сладкий десерт, а вот копчёной колбаской и балычком их вряд ли можно было удивить. Вкуснейшие деликатесы попадали на Полукеевский стол прямо с районного рынка, где с переменным успехом приворовывал незабвенный Порфирий. За небольшую мзду мелкий воришка продавал свою добычу всем желающим, не различая ни ранга, ни пола своих покупателей.
Бесчувственный сквалыга видел Матрёну насквозь и ничуть не жалел ни саму женщину, ни её горластых отпрысков. А дальновидная женщина и правда откладывала на «чёрный день» далеко не лишнюю копеечку, а то и рублик. Вот эту-то копилочку и взломал её муж, пытаясь отыграться.
Проигрывая кон за коном, Тихон Григорьевич, по прозвищу Свищ, сердито сопел, приговаривая угрожающим шёпотом: «Копейка, копейка, от Порфирия отойди, ко мне приди». Но в который раз не помогли ему ни старинные приговорки, ни чёрное заклятие на деньги, ни бабкина иконка, тайно зашитая в пиджачную подкладку. Слабые нервишки, расшатанные алкоголем, постоянное недосыпание и растущий, как на дрожжах, карточный долг, сделали своё чёрное дело.
Кровавая картина, увиденная напуганными до нервной дрожи женщинами, требовала дополнительного времени для осознания всей нелепости содеянного Тихоном. Их простоватый по жизни муж и отец никогда не принимал участия ни в пьяных разборках, ни в кулачных боях, изредка случавшихся в их Богом забытой деревушке. А вот сейчас проигравшийся до нитки мужчина остолбенело стоял, держа в руке разбитую бутылку из-под палёнки. Растерянно моргая красными от недосыпа глазами, он очумело поглядывал то на всхлипывающую жену, то на непрерывно икающую дочь.
Темнота на улице сгустилась до такой степени, что вряд ли кто, даже подойдя к самому дому, сумел бы хоть что-то рассмотреть за плотными мешковинными занавесками. А отчаянные женские крики и кровавые мужские разборки были не в новинку для жителей этого небогатого квартала. Горькие слёзы дочери остудили праведный гнев матери и придали отцу абсолютной уверенности в своей правоте.
Решительно подойдя к поверженному Порфирию, он одними глазами попросил Матрёну помочь ему отодвинуть грузное тело от окна. Руки покойника странным образом сложились в крест и мешали передвижению Тонечкиных родителей. Продолжавшая икать девочка не заметила, как в руках отца оказалось застиранное покрывало, ещё в обед лежавшее на детской кроватке. Неудавшийся карточный король, обречённо вздыхая, завёртывал в него горбатое соседское тело. Огромная лысая голова с кровавыми ошмётками на рваной ране, волосатые руки, плотно сжатые в кулаки, босые ноги, широко раскинутые чуть ли не по всей кухне, придавали всему происходящему ужасающе-гротескный вид.
Притихшая было Матрёна, помогавшая мужу заворачивать окровавленное тело Порфирия, вдруг ойкнула и попятилась назад. Её натруженные пальцы мелко задрожали, испуганный взгляд отрешённо уставился на ситцевую рубаху мертвеца, задравшуюся во время неуклюжих попыток её мужа перевернуть Порфирия на живот. На волосатой груди новопреставленного сидело мерзкое существо, намертво вцепившись в неё маленькими когтистыми пальчиками.
– Грешником великим, видно, был твой друг. Раз и на тот свет не отпускает его от себя сам дьявол, – только и прошептала Матрёна.
– Тьфу, ты… Ядрёна Матрёна. Не можешь отличить настоящего дьявола от зэковского рисунка, – сморщился в горькой усмешке Тихон.
Отправленная в соседнюю комнату Тонечка могла только догадываться, что происходит на самом деле на кухне. Её, как ненужного свидетеля, сразу же отослали вон из окровавленного места, ставшего с этого момента непригодным для семейных трапез. Девушке снова стало стыдно за свои смятения во время ужина, когда её пальцы случайно прикоснулись к сильным кистям Порфирия. Искоса поглядывая на Тонечку, наглый старик тянулся к хлебному караваю, нарочно хватая полюбившийся ей кусочек.
Если бы она только знала, что произойдёт этим вечером, то наверняка бы не стала сидеть с ним за одним столом. Как назло, перед её мысленным взором снова встал ночной кошмар с её отцом и соседом, ныне лежащим на кухонном полу. В окровавленных руках у Тихона был огромный мясницкий нож, которым он буквально изрешетил убегающего соседа.
В один миг страшный сон выбрался из виртуального мира и сделал своё чёрное дело наяву. Пёстрое от крови и пота лицо Порфирия злобно смотрело невыразительными рыбьими глазками. Чёрные потёки на его лице искажали до неузнаваемости знакомые черты. Лишь грязные тапки, сиротливо стоявшие рядом со своим хозяином, неоспоримо подтверждали его личность.
– Вот и допрыгалась ты, девонька, – укоризненно покачивая головой, произнесла Матрёна самой себе. – Душеньку бы продала, лишь бы всё это оказалось сном.
– Прекрати ныть, дура. Не бабское это дело – лезть в мужские разборки, – угрюмый голос Тихона звучал, как из-под ватного одеяла. – Хочешь сидеть за убийство – беги признавайся хоть прокурору, хоть самому Господу Богу. А я всё сделаю, как положено по мирским законам. Чай он, пусть поганенький, но всё же человек, – незамысловатая речь мужа прозвучала на редкость убедительно.
Взбудораженная Матрёна успокоилась и прекратила скулить, но продолжала истово креститься, искоса поглядывая на пёстрый «саван». Тихон, как и обещал жене, проводил убиенного приятеля в мир иной по старинным обычаям. Только вместо облечённого властью и Богом батюшки пришёл жалкий выпивоха и задира дед Копейка.
Алчный старик хоть днём, хоть ночью был готов отпеть за копеечную плату и поминальный ужин любое мёртвое тело. Будь то ревнивый рогоносец или пришлый прелюбодей, неверная жена или прижитой от заезжего торговца ребёночек. По его личному мнению, никто не бывает виноват в смерти других людей. Ни законный супруг, ни застуканный на месте преступления чужак, ни заигравшаяся в любовь женщина.
Заснувшей беспокойным сном Тонечке не пришлось присутствовать на коротком отпевании убиенного Порфирия, продолжавшимся не более пяти минут. Обычные поминальные слова были произнесены не как положено, над покойным или его могилой, а прямо над рюмкой водки и кусочком сальца, припасёнными рачительной Матрёной для особого случая.
– Господи, прими душу новопреставленного раба божьего Порфирьюшки, – гнусаво пела бабка-повитуха, не венчаная жена деда Копейки.
Упрямый старик никогда не ходил в одиночку на подобные мероприятия по причине растущей алкогольной зависимости и тайного страха перед убивцами, готовыми разрезать покойника на мелкие кусочки, лишь бы скрыть своё страшное преступление.
Неблаговидное мероприятие проходило по старому древнерусскому обычаю. Тихо и печально, чинно и благородно, как подобает в таких «торжественных» случаях. На столе присутствовала даже поминальная кутья, наскоро приготовленная хозяйкой дома. Мелкими глотками, будто тягучий киселёк, раскрасневшаяся Матрёна попивала разбавленный кагор, то и дело поглядывая на замытое пятно в самом центре кухни. Благой напиток был прикуплен специально для крестин младшего сына, ещё не имевшего настоящего церковного имени. Пузатая бутылка, спрятанная на днях в огороде, теперь гордо стояла перед усталыми полуночниками, собравшимися не то помянуть усопшего Порфирия, не то отметить рождение ребёнка. Вечерние посиделки перевалили далеко за полночь.
Захмелевший дед Копейка, прикрикнув для острастки на примостившуюся рядом с ним жену, торопливо засобирался домой. Невысокая, ладненькая женщина тотчас прекратила заунывное поминальное пение.
Вскочив на ноги, она тягуче произнесла:
– Копеюшка, не серчай на меня. Поди-ка, устал, сердешный. Будет тебе кричать зазря. Люди подумают о нас Бог весть что, могут и прибить ненароком.
Медленно, как на настоящих похоронах, криминальная парочка уходила в ночь, унося в карманах и сумках, что Бог послал, и чего вполне хватит на безбедное житьё до следующего удачного случая. Глядя им вслед, Тонечкины родители с содроганием вспоминали весь ужас возни с мёртвым телом Порфирия, захороненного в глубоком овраге не без помощи его невенчанной жены.
Молоденькая женщина, похоже, не сразу осознала своё нечаянное вдовство и привалившее вдруг наследство, доставшееся ей, что уж греха таить, на халяву. Никто из участников печального события не был обделён. Каждый получил свою толику из денег, вырученных Полукеевыми от продажи хряка и стоявших на кону в тот злосчастный вечер.
Из Тонечкиной памяти навсегда был вычеркнут и сам Порфирий, и всё, что связывало её с приставучим дядькой. Главного смертоубивца никто не выдал стражам порядка, то и дело захаживавшим в соседские дома с расспросами о якобы утопшем Порфирии.
Дотошные дознаватели, собравшие по крупицам мельчайшие подробности того злосчастного вечера, также получили от Тихона достойное вознаграждение за свою работу. И вскоре дело о мнимом утопленнике было закрыто навсегда.
Тихон не сразу осознал свою вину перед Богом и людьми, разве что пить стал меньше. По церковному обычаю, невинно убиенных предают земле с особыми почестями, поминая их земные дела самыми добрыми словами. Тихон едва ли это знал, но сердцем чувствовал невыплаканную горечь от содеянного.
Чуть поостыв от обиды и ненависти к своему усопшему другу, он неожиданно канонизировал его, придав незабвенному образу Порфирия особую святость. Кровавое событие, ненароком свалившееся на голову Тихона, заставило его в корне пересмотреть своё отношение к божественным праздникам. «Отче наш» теперь читался вслух каждый раз во время скромных трапез всеми присутствующими за кухонным столом.
Даже не причастная к жуткому преступлению Тонечка была готова по сто раз на дню петь псалмы и без напоминаний ходить в церковь. Её молитвы становились день ото дня всё тоскливее, приобретая привкус отчаяния и страха перед неизбежной расплатой за содеянное. Её раненая душа решительно не хотела уходить из мира иллюзий и нирваны в жестокое реалити шоу по имени жизнь. Переменчивая фортуна тоже не спешила повернуться к ней лицом и, казалось, даже не желала видеть, как страдает милая девушка.
Короткое сибирское лето проходило в говениях и молитвах. Грустные песнопения, доносившиеся из комнаты Тонечки, неожиданно сменялись тихими всхлипываниями. Точно крошечная мышка пробралась в её сердечко и выедала в нём всё глубже тайную норку для наболевших обид и нерастраченной любви.
Греховные мысли всё чаще посещали Тонечку, и лишь сокровенные беседы с пожилым батюшкой стали той отдушиной, через которую она могла выплеснуть свои беды, сомнения и страхи. Скромная девушка всегда надевала в церковь всё чёрное, будто только вчера потеряла всю свою родню вплоть до седьмого колена.
Пожилые тётушки, привыкшие во всём видеть тайные знаки и предзнаменования, прозвали её за это ангелом смерти. Едва заслышав знакомое цоканье стареньких ботиночек, они сразу же начинали креститься на церковный купол и шептать заученный наизусть «Отче наш». А протоиерей Алексей не нарадовался на молоденькую прихожанку, прибегавшую на службу задолго до её начала.
Юная Тонечка вела себя в церкви с недетским достоинством, будто не наивный подросток приходил к Богу, а умудрённая годами и жизненным опытом женщина. Строгий батюшка никогда не находил повода для её осуждения или наказания, разве что разочек наложил на неё часовую епитимью за неуместные рыдания во время богослужения.
Двуличие, не свойственное девушке, заставляло её всякий раз горестно вздыхать, покупая в церковной лавочке самые большие свечи. В течение всей службы одна за другой зажигались все пять свечей, что весьма удивляло старого служку, повидавшего много чего за свою долгую церковную жизнь.
Каждый раз несчастной девушке приходилось изворачиваться, выдумывая страшные истории про умерших родственников. Убиенный на войне дед поминался ею с завидным постоянством, несмотря на то, что тот никогда не воевал и никакого оружия, кроме лопаты и вил, в руках не держал. Имя умершего дядьки, сражённого неизлечимой цингой на далёком северном океане, произносилось с амвона едва ли не каждую заупокойную службу. Несуществующий сродный братик, якобы умерший в глубоком младенчестве по вине глухой няньки, поневоле требовал к себе особого отношения.