Канта Ибрагимов
Маршал
…Словно шило вонзили в ухо! Как я боялась услышать это слово. Я даже курицу не ем. А тогда меня просто заклинило. Я дико закричала, стала всё бить и крушить. Голая, с окровавленным ножом, я выскочила на улицу, при этом, до сотрясения мозга, толкнула старушку консьержку и отбрасывала всех, кто попадался мне навстречу.
К счастью, никого я ножом даже не поцарапала, а кровь на лезвии – это когда неслась вниз по лестнице сама свою ногу порезала, но и я не заметила…
Если честно, то я до сих пор не знаю, сказал ли Александр слово «цыпленок» просто лаская или?.. Зато в суде выяснилось, что он женат и дети есть, а урон я нанесла квартире его знакомых. Плюс увечье консьержке. Плюс аморальность, хулиганство и так далее.
Словом, из-за мимолетной расслабленности, это я так считаю, моя жизнь круто изменилась. Как говорится, вернулась на круги своя. Однако я думаю, что поговорка «Что ни делается, всё – к лучшему» абсолютно верная, ибо я неожиданно вновь встретила свое счастье, свою первую и последнюю любовь – Самбиева.
Это, конечно же, судьба, – продолжала свой рассказ Елизавета. – В жизни не может быть всё черным или черно-белым. Хотя моя жизнь в СССР… Меня судили. Правда, был предложен более легкий вариант – признать меня душевнобольной, поместить в психушку и так далее. Однако комиссия признала меня вменяемой, и я сама, проведя в тюремной психбольнице несколько месяцев, поняла и другие подсказали: гораздо лучше на зоне, хотя бы есть шанс отсидеть срок и иметь некую перспективу, чем всю жизнь оставаться в «дураках»…
В суде мне припомнили всё и вся. Оказывается, Советское государство приложило максимум усилий, чтобы такой «деклассированный элемент» получил такое превосходное образование, но… сколько волка ни корми… И могло быть гораздо хуже, и звучали цифры 10–15 лет лагерей, по приговору – 5 лет особого режима. И что удивительно, ведь в жизни просто так ничего не бывает. Словом, куда нас в 1941 году сослали, туда же меня в 1959 году вновь направили – на шахты Усть-Каменогорска.
То, что я вновь попала в район Усть-Каменогорска, конечно же, может быть случайностью, хотя случайности редко встречаются, а то, что вновь на шахту, – это уже закономерность. Ведь в 1941 году все немцы: и женщины и мужчины старше 15 лет – были фактически приравнены к зэкам, к политическим заключенным. Тогда по возрасту я этой участи избежала, и вот, раз представился случай, Страна Советов решила выжать все соки и из меня. Правда, по сравнению с тем, что пережило старшее поколение, моя участь была полегче. Потому что война была позади, к немцам многие стали терпимее, ибо уже была страна из соцлагеря – ГДР. В шахтах и вокруг «пустили корни» старые немцы.
В Советском Союзе экономика – плановая, заключенные – бесплатная рабочая сила. Направили меня туда, где была потребность в специалистах-химиках для анализа горных пород.
Конечно, это был страшный удар судьбы. Ведь я не просто так попала в Москву и была в шаге от защиты диссертации, а потом представилась бы зарубежная конференция, и я бы ни за что в СССР не вернулась. Зато вернулась в Усть-Каменогорск. Зона. Шахты. Зэки. Грязь. Голод. Холод. Вечная усталость, сонливость и апатия к жизни. Это состояние человека описать очень тяжело. Потому что ты, в принципе, не человек, а бесправная скотина, которую любой мерзавец может пнуть, унизить да что угодно сделать. Хотя, по большому счету, мне на зоне повезло. Главным инженером шахты был вольный немец, который «вычислил» меня и сразу же определил в лабораторию горных пород.
Как лаборант, я обязана была каждый день спускаться в шахту и брать на экспертизу породы разрезов и пытаться подсказать, в каком направлении перспективнее искать тот или иной минерал: от кобальта, платины и золота до никеля, урана и алмазов.
На зоне, впрочем, как и вне ее, то есть на так называемой «свободе», везде висели всякие бредовые и раздражающие лозунги о славе и пользе труда, о советском человеке и перевоспитании личности. На самом деле о личности или человеке в Советском Союзе думали очень мало, думали лишь о продукции, продукции любой ценой. В этом отношении организацию системы ГУЛАГа, наверное, можно было считать почти что совершенной.
Основная производственная мощность сосредоточена на огромной мужской зоне. Рядом, огороженная лишь забором, – небольшая женская колония, а все вместе это называется «Усть-Каменогорский горно-обогатительный комбинат», при котором масса служб и производств, в том числе и моя лаборатория, которая расположена как бы вне территории зоны, и понятное дело, что мне гораздо приятнее десять часов отрабатывать в лаборатории, чем возвращаться в зону.
Даже при такой блатной жизни я очень сильно похудела, изменилась. Был такой момент, когда я себя в зеркале не смогла узнать и после не могла смотреть в зеркало… С ужасом я вспоминаю это время. Однако и среди этой серости были моменты, которые не просто врезались в память, а отразились на моей дальнейшей судьбе.
Первое – неожиданно получила письмо от старшей сестры Вики. Если честно, то со временем я её в душе за все простила и даже скучала по ней. Правда, никаких попыток найти её я не предпринимала. Я любила и одновременно боялась её. И вот такое послание: «Здравствуй, дорогая сестра, мой Цыпленок…» В бешенстве я скомкала письмо и швырнула в топку. Потом пожалела. Но поздно. Стало страшно – как она меня нашла и что теперь от меня хочет? Ведь недаром с ходу назвала не по имени, а кликуху…
А второе случилось почти что в те же дни, чуть позже. Дело в том, что я слышала про жуткие события, которые надзиратели устраивали на зонах между зэками и женщинами, заключенными по политическим мотивам.
Однако эти оргии и беспредел бывали в сталинские времена, а в последнее время с этим вроде бы было строго. Да вот на зоне появился слух… Дело в том, что неподалеку в горе уже много лет пробивали железнодорожный туннель, но не могли – обвалы, скальные породы, грунтовые воды и прочее. И вот руководство пообещало, что если ко Дню Победы проход будет пробит – на сутки женская зона открыта.
Кстати, в прокладке туннеля были задействованы и заключенные женщины, которые пахали с неменьшим энтузиазмом… но это так, к слову… Я не верила в возможность такой вакханалии, а это случилось. И почему-то, как на праздник или при возникновении ЧП, стали бить в рельсы, протяжный гудок. А я, как обычно, с раннего утра в лаборатории и вдруг замечаю, что наши вольнонаемные мужчины на работу не вышли. Их предупредили. Всех предупредили, но от этого не легче.
Этот неистовый, несмолкаемый свист, этот гул, стук и гвалт навеивали ужас. Я была в панике. На грани срыва. И всё же догадалась побежать в медсанчасть, там было много женщин.
Медсанчасть находилась на пригорке, и мы видели, как словно голодные крысы, ринулись зэки в женскую зону. Ещё теплилась надежда, что медсанчасть, как и лаборатория, находятся в сторонней, огороженной территории и сюда никто не проникнет. Наоборот, в поисках спирта туда ринулась часть зэков. Я и ещё две женщины забаррикадировались в небольшом чуланчике, где собиралось всякое барахло.
Послышался грубый крик, звон разбитых стекол, визг женщин, плач. И до нас бы добрались, и я уже кусала свои руки, чтобы заглушить рыдания, как я услышала его голос:
– А ну пошли отсюда! Все прочь! – и следом хлесткий мат. – Мне нужен доктор! Врач! Я сказал, вон отсюда!
Я ещё сомневалась – он или не он? Голос Самбиева – своеобразный, густой, низкий баритон с хрипотцой. А тут он вдруг стал что-то говорить по-чеченски.
– Самбиев! – вырвался у меня крик. – Лёма! Лёма!
Здесь Елизавета задумалась, улыбнулась и спросила у Болотаева:
– Лёма – это по-чеченски лев?
– Лев – лом, – ответил Тота.
– Да, – кивнула Елизавета. Некоторое время она ещё пребывала в некоей приятной задумчивости, а потом с нескрываемым удовольствием продолжила свой рассказ: – Кстати, пару лет назад мне дочка сделала подарок. Группа пенсионеров ехала в Африку, на сафари. Так там в саванне как-то посреди ночи послышался такой свирепый рёв, что нам всем стало страшно. Нас успокоили, сказали, что это лев! Такой рёв!.. Вот также тогда в медсанчасти зоны и Лёма Самбиев кричал… Оказывается, когда заключенным мужикам дали волю на женскую колонию, началась такая чехарда, такое завихрение необузданных желаний и страстей, что эта масса превратилась в «кучу мала» и этим хаосом кто-то воспользовался. Самому авторитетному зэку – чеченцу – в спину вонзили заточку. С этим раненым земляком и появился Самбиев в нашей медсанчасти.
Конечно, судьба нас измотала. Если бы не этот своеобразный тембр и если бы он не заговорил по-чеченски – голос, который я помнила с детства, – я бы его не узнала, так он изменился, вырос, возмужал, огрубел. Только цвет глаз остался такой же – светло-голубой, но взгляд уже не прежний мягкий и добрый, а злой, острый, настороженный. Меня он сразу не узнал. Дважды мне пришлось назвать свое имя: «Лиза я, Лиза Крюгер». Как он меня обнял, точнее, схватил, выхватил из этого мрачно-серого бытия и унес в вечность!
Знаете, молодой человек, – Елизавета вытерла платком увлажнившиеся глаза, – мы тогда горбатились на шахте, да и я проходила спецкурс горного инженера. Поэтому, применяя научный подход, приведу характерный пример.
Если из одной тонны горной руды получают семь-девять граммов золота, то это считается богатством. Мне скоро шестьдесят. Я посчитала – это около двадцати двух тысяч дней и ночей. И раз у меня была та сказочная ночь, а она была, то вся моя жизнь, несмотря ни на что, тоже богата, и я благодарна судьбе.
После этих слов она долго-долго тихо плакала, потом извинилась и продолжила:
– Вскоре Самбиева перевели на вольное поселение. То ли его стараниями, то ли постаралась моя старшая сестра Вика, которая вновь вышла на связь, вскоре и меня перевели из зоны на вольное поселение.
По срокам Самбиев должен был освободиться раньше, чем я. Однако так получилось, даже не знаю почему, меня освободили раньше срока и даже предложили работу лаборанта-химика в Алма-Ате. Я отказалась. Я хотела жить и быть недалеко от зоны Самбиева.
Мне кажется, что и мои ходатайства помогли и его тоже освободили, правда, без права выезда за пределы области. К тому времени, а это уже середина шестидесятых, отношение к репрессированным народам стало меняться. Некоторые немцы при помощи немецких организаций уже могли выехать на постоянное жительство в ГДР, где строился социализм, как и в СССР. Ну а если находились родственники, проживающие в Западной Германии (ФРГ), то уже можно было после долгих мытарств получить разрешение на краткий выезд, но многие не возвращались.
О последнем, наверное, мечтали все, по крайней мере, я точно только этим жила, да не знала что и как, ведь мы ещё проживали на вольном поселении. А тут письмо от Вики. Как она меня вновь нашла? Я Вику боялась, но здесь столько нового. Оказывается, Вика живет в Ленинграде. Замужем, двое детей. До сих пор не знаю, правда это или нет и меня это не затронуло, ибо была потрясающая новость. Оказывается, в ФРГ у нас обнаружился дальний родственник и он может и хочет сделать официальное приглашение. Это была моя заветная мечта! Но Самбиев? У чеченцев, как известно, была своя история. В 1957 году вышел указ Хрущева о возвращении чеченцев и ингушей на свою родину, на Кавказ. Однако почему-то не все чеченцы получили это право. И Самбиев в их числе, да ему и не к кому было возвращаться. После долгих раздумий мы решили попытаться выехать вместе.
Почти год ушёл на переписку и оформление документов. Было несколько вариантов выезда. Вика очень просила, чтобы я приехала в Ленинград. Я не поехала. И вообще не хотела, чтобы кто-то посторонний знал, что есть Самбиев и так далее, что мы выезжаем.
– А что значит «Самбиев и далее»? – вдруг перебил Болотаев.
Наступила долгая пауза. Елизавета отвела взгляд, снова выглянула в окно. Долго вытирала увлажнившиеся глаза, потом, не отвечая на вопрос, продолжила:
– В то время в Москве был открыт немецкий координационный пункт, который помогал репрессированным землякам. Было несколько маршрутов поездки в Германию. Я почему-то выбрала так называемый «южный», через украинский Ужгород, где мы прошли регистрацию и проверку, и всё вроде бы было хорошо. А потом граница. В нашей группе было семь человек. Все немцы, кроме Самбиева. Пограничники взяли все наши семь паспортов на проверку. Пропускали по-одному. Я прошла третьей…
Я покинула территорию СССР. Сколько я об этом мечтала, ждала, страдала. Я думала, что счастью моему не будет предела. Но, увы, радости не было, потому что Самбиева не выпустили.
Я хотела вернуться, я попыталась вернуться, но пограничники предупредили меня, если я переступлю границу, то, чтобы вернуться обратно, нужно будет новое разрешение, новые документы. Мои попутчики – немцы – схватили меня, шептали на ухо: «Не глупи». Я видела издали Самбиева. Что он кричал, не было слышно. Но он махал рукой, мол, уходи.
– Амёла его дочь? – перебил рассказчицу Болотаев.
– Нет, нет, нет! – замахала руками и крикнула Елизавета так громко, что даже работники кафе обернулись. – Простите. – Она вся съёжилась, как бы пытаясь спрятаться.
Через некоторое время Тота нарушил молчание:
– Вы Самбиева больше не видели?
– Нет, – вновь заплакала и вновь продолжила: – В общем, сбылась моя мечта. Каким-то чудом я оказалась в Западной Германии, вроде бы осуществилась моя давнишняя мечта, и я всегда представляла, какое это будет счастье и ликование, но всё было совсем наоборот. Всё оказалось иллюзией и обманом. Просто так большевики меня не отпустили и никого не отпускали. Ни один день, ни один час на Западе я не почувствовала себя ни свободной, ни счастливой, ни довольной собой. Душа болит. Совесть мучает, потому что часть своего сердца, моей любви и всей жизни навсегда осталась там. И я себя до сих пор корю – надо было вернуться, но я не смогла этого сделать и никогда не смогу – я боюсь большевиков.
– Теперь-то большевиков нет и СССР нет, – сказал Тота.
Елизавета еле заметно улыбнулась или ухмыльнулась:
– Это вам так кажется, что их нет. Эта бацилла всеобщего равенства, а точнее, всеобщего насилия ещё долго будет над планетой летать, и этот вирус коммунизма просто так не исчезнет.
Она задумалась, а Болотаев не выдержал:
– А что в Германии?
– В Германии я должна была прибыть в Кёльн и там встретиться с нашим родственником, который и сделал мне приглашение. Про этого «родственника» я узнала через Вику, а старшую сестру я, скажем мягко, остерегалась, и поэтому я в никакой Кёльн не поехала, а подошла к первому полицейскому и просто сдалась. Я рассказала всё как есть. Ничего не утаивала и даже поведала о своем позывном «Цыпленок». Нельзя сказать, что меня в Германии встретили с распростертыми объятиями. Даже были моменты, когда меня хотели депортировать, а может, просто пугали. Были и такие моменты, когда я сама хотела уже вернуться в СССР и, скорее всего, вернулась бы, да родилась дочь.
«От кого дочь?» – хотел было спросить Тота, но еле удержался, а Елизавета об этом не сказала ни слова, а продолжила:
– С момента появления – Амёла как эликсир жизни! Она во многом меня успокоила, избавила от многих треволнений, и уже забота о ней стала смыслом моего существования. Мне всегда кажется, что Амёла – это божественный дар за все мои тяготы. Как только она появилась, моя жизнь в Германии наладилась. Меня отправили на юг, под Мюнхен. Вначале была комната, а потом выделили отдельную квартиру. Вскоре я сдала экзамены по специальности, и мне выдали местный сертификат лаборанта-химика в одном из подразделений завода «Мерседес».
Вроде время всё лечит, и наша жизнь потихоньку налаживалась. Я уже стала строить планы на будущее, а для этого уже давно я поменяла свои имя и фамилию. Даже сделала операцию по изменению лица, лишь для того, чтобы вернуться в Советский Союз для поиска Самбиева. Но случилось ужасное.
Если бы мне позвонили или на улице или в кафе кто подошёл, то я бы, наверное, не так среагировала. А сделали нагло и вызывающе, по-сталински. Неизвестно, как проникли в мою квартиру, которую я тщательно запираю и на комоде, у фото дочери оставили конверт: «Цыпленок, здорово устроилась. Молодец. Скоро выйдем на связь. И дочка славная – тоже будет «Цыпленок».
У меня случился нервный срыв, но я смогла набрать нужный номер телефона. В Советском Союзе меня бы просто бросили в психушку, а в Германии стали лечить, помогать, при этом – и дочь всегда была рядом. Чтобы больше меня не нашли, меня перевозили из одного места в другое. В конце концов мы оказались здесь, в Швейцарии.
К счастью, с тех пор о «цыпленке» не напоминали, хотя этот страх так и не покинул меня, а весточка из СССР была. Где-то в середине семидесятых по линии спецслужб мне сообщили, что через министерство иностранных дел сделан официальный запрос по поиску наследников. Оказывается, Вика тяжело заболела и перед смертью, заверив в нотариальной конторе, написала завещание на моё имя, своей единственной сестры.
Кстати, где-то за год до этого я во сне увидела Вику. Очень жалкая, худющая, несчастная… Утром я пошла в церковь, поставила свечу, и простила её и всех, и у всех сама попросила прощения.
А наследство у неё оказалось внушительным – не только дача и две большие квартиры, но и коллекция дорогих картин, драгоценностей. Я наотрез отказалась… Хотя мы нищие. Всю жизнь в казенных домах. А теперь, к счастью, вот доченька выросла. Вся в делах. Теперь полегче. Мы арендуем очень хорошую квартиру. Дочка славная. У меня на старости лет всё есть. Вот только одного я боюсь: по работе ей очень часто приходится летать в Россию.
– Да не бойтесь, – попытался её успокоить Тота. – Россия нынче не та.
– Да? – Она по-старчески мило улыбнулась, но потом её лицо вновь стало печальным. – Я слежу за ситуацией в России и вижу, что не всё так радужно, как вы думаете.
– Почему?
– Да хотя бы потому, что Сталина до сих пор по доброму вспоминают.
– Это есть, – согласился Болотаев и спросил: – А дочка так хорошо знает русский язык от вас?
– Да. Я всю жизнь думала, что Россия по-европейски изменится и мы вернемся в Россию… Я должна была поехать в Россию. Сколько раз пыталась и билеты покупала не раз. Но в последний момент страх сковывал меня, и я отказывалась от поездки. До сих пор мне снятся страшные сны про детский дом. На всю жизнь вселили в меня этот страх. И избавится от него не могу. Вот такое было крепкое и стойкое советское воспитание. Взращивали «цыпленков» – рабов.
У неё вновь увлажнились глаза. Посмотрела в окно.
– Ой, а вон и доченька идёт. – Она строго глянула на Болотаева. – Вы только ей ничего не говорите. Она ничего не знает. А я заболталась. Я ведь вас по делу позвала. Вы ведь прислали мне книги, а среди них «Седой Кавказ». Вы читали этот роман?
– Нет, – честно признался Тота.
– А автора знаете?
– Нет, но могу найти. А что?
– Там в романе главные герои – Самбиевы.
– Про вашего Самбиева?
– Да нет. Совсем иное, но фамилия…
– Может, совпадение?
– Да, – согласилась Елизавета и, видя, что Амёла уже совсем близко, заторопилась. – У меня к вам очень большая просьба. Даже две. Пожалуйста!
– Говорите.
– Первая – Самбиев Лёма был из селения Самашки – Рога Оленя. Знаете такое село? Прошу вас, наведите справки о нем.
– Обещаю. А второе?
– Ни слова дочке. Прошу вас! – И вдруг совсем неожиданно: – Вышла бы она замуж, пока я…
– А что не выходит? – усмехнулся Тота. – Ведь такая красавица, и женихи небось есть.
– Да вроде есть, – подтвердила мать. – Но у неё характер. И работа. Всё хочет заработать – дом, квартиру, кредит погасить… – В это время Амёла уже вошла в кафе, а её мать осторожно тронула руку Болотаева. – Вы ведь схороните мой рассказ? А мою просьбу?
– Обещаю, – твердо сказал Болотаев.
– О! – подошла Амёла. В отличие от потухшей матери дочка кипит. – Так! А вы ничего не заказали на обед? Но теперь поздно, – командовала она. – Болотаев, я хочу вас познакомить с одним очень влиятельным и деловым человеком из Узбекистана… Мама, ты поговорила с Тотой? А о чём вы говорили?! – с полуиронией говорила она. – Небось опять про чеченцев и ссылку… Пойдёмте.
К недовольству Тоты, за кафе расплатилась Ибмас. Потом они вышли на центральный плац Цюриха, сели на трамвай. Ехали долго, почти до окраины города.
– Вот здесь мы живём, – сообщила Амёла. – Давайте зайдем. Мама, ты приглашаешь?
– Конечно. Выпьем чай. Покажу старые фотографии.
Тота почему-то всегда представлял, да и вела Амёла себя так, будто она очень обеспеченная девушка. А то, что он увидел… Оказывается, они арендовали на краю Цюриха очень маленькую, даже миниатюрную, квартирку, общей площадью не более двадцати квадратных метров. В которой один диван, один стол и даже не развернуться.
Болотаев даже не понял, где и как Амёла очень быстро успела переодеться. И когда они вышли и ехали на какие-то переговоры и во время переговоров, Тота почему-то всё думал об их незавидном, мрачном жилье с единственным небольшим оконцем, от которого обе Ибмас, и мать, и дочь, были просто в восторге. А Тота удрученно думал о том, что если они восхищаются этой съемной квартиркой, то какова была и где протекала их жизнь до этого?
А следом ещё вопрос: а не лучше ли бесконечные просторы России, чем эта ужасная стесненность Швейцарии? Ответ Ибмас, особенно матери, известен. Вот что значит свобода! Однако у Болотаева мнение иное, и многое он не может понять, оценить. Поэтому и во время переговоров в другом, уже более респектабельном кафе, точнее, ресторане он ещё пребывал в некоей рассеянности и, когда новый деловой партнер по хлопку из Узбекистана, устно заключив сделку, удалился, Амёла, приводя его в реальность, спросила:
– Ну что, господин Болотаев, как вам его условия? Вы довольны?
– Я? – как бы очнулся Тота. – Доволен. Однако у меня тоже есть одно условие.
– Какое?
– Прибыль со сделки делим пополам – вам и мне.
– Ха-ха-ха! – засмеялась Ибмас. – Да вы что? Серьезно? Тогда и я скажу вам серьезно. – Она стала очень строгой. – Я получаю только зарплату. Это раз. Да, я помогаю своим клиентам, и поэтому у меня их много. Я, конечно же, рискую, порою действую на грани, но никогда не переступаю черту инструкций. Это два. И третье – никаких денег. Ни от кого и ни за что. Только то, во что мою работу оценивает банк. А иначе в порошок сотрут и глазом не моргнут. А я фактически в одиночестве. Понятно?
– Э-э, кажется, понятно. Но, – тут Тота замялся. – Неужели вы со всеми клиентами, как и со мной, возитесь?
– Нет, – строго ответила Ибмас. – Я вам уже говорила. За вас, как за чеченца, хлопочет мать. А я в свою очередь всё согласовываю с банком.
– Даже то, когда мы идем в Большой театр?
– Даже то, что вы пытались взять мою руку во время представления и этим отвлекли моё внимание.
– Не может быть! – изумился Тота.
– Хотите верьте, хотите – нет, – засмеялась Ибмас. – Кстати, чтобы вы более не беспокоились. К Новому году истекает мой контракт с этим банком. Я попросила, чтобы в разы увеличили мою зарплату.
– А если?
– Есть другие банки в Швейцарии, – усмехнулась она, – и другие фирмы… А вы лучше скажите, о чём с мамой говорили?
– О том, – нашелся Тота, – что вы могли бы осчастливить её внуками.
– Не от кого, – засмеялась она, как-то по-новому глянула на Болотаева, а затем, погрустнев, сказала: – Вы ведь видели, как и где мы живём? Но скоро всё, я надеюсь, изменится. Я пашу. Мечтаю, чтобы мать хотя бы на старости лет достойную жизнь повидала.
* * *
Это на воле люди привыкли каждый день бельё и рубашки менять. А вот в неволе неделями, а то и более в одной и той же робе приходится жить, и поэтому когда наступает время смены белья, то ощущаешь такое удовольствие очищения, словно праздник. А для Болотаева это ещё и очередное исследование. По маркировке он пытается определить, где же это изделие изготовлено? Ведь и он в какой-то период занялся производством спецодежды для всех отраслей – от нефтяников и врачей до военных и заключенных…
Однако всё по порядку. А порядок был такой. Как только Тота вернулся из Цюриха, он первым делом должен был заняться просьбой Елизаветы Ибмас – разузнать всё о некоем Лёме Самбиеве из села Самашки.
Самому ехать в Чечню было несподручно: просто не было денег, да и если бы поехал, он бы всё возложил на друга-таксиста, который всё и всех в республике вроде знал. По телефону Тота передал просьбу и вскоре получил ответ: у стариков выяснили, что Лёма Самбиев – сирота. Был в детдоме. Потом сидел и якобы там в тюрьме и умер. Близких родственников нет, дальние, может, есть, но и они остались в Казахстане. Словом, на запрос Елизаветы удовлетворительного ответа нет. Но до чего мать Амёлы боялась России, она даже свой телефон не дала Болотаеву и дочери запретила что-либо говорить, а как в таком случае информацию донести? Да тут вновь в Москве объявилась Амёла.
– Вы хотите матери что-либо передать? – с ходу ошарашила она Болотаева. – Знаю, что она ищет какого-то своего друга-чеченца. Впрочем, она уже давно получила официальную информацию, что его уже нет. Но она продолжает его искать.
– А кого она ищет? – спросил Тота.
– Разве она вам не сказала?
– Просила вам не говорить.
– Знаю, – хладнокровна Амёла. – А каков ваш ответ маме? Вижу, что отрицательный. Бедная мама, – она тяжело вздохнула, – всю жизнь она его ищет и ждёт. Всю жизнь.
– Как она?
– Плохо. Так боюсь за неё… Вдруг что.
Болотаев даже не ожидал, что такая напористая и твердая мадам Ибмас может обмякнуть, заплакать, а так и случилось, и он не знал, как её успокоить, и ляпнул:
– Вам надо замуж…Э, и мать так хочет.
– А за кого?! – Это было сказано так резко, что Тота встрепенулся. – Извините, – после паузы уже привычным голосом продолжила она. – Всё непросто, господин Болотаев. – Она перешла на деловой тон. – Давайте о деле. Хлопок уже в России. Вот вам телефон. Зовут Хайдар.
Когда через несколько дней Тота приехал на комбинат в Подольск, его чуть ли не с оркестром приветствовали. Однако Тота знал свою роль и знал, что эта лафа с левым хлопком может в любой момент закончиться.
Тем не менее не важно, какими средствами, но вроде он решил поставленную задачу и не только Бердукидзе при личной встрече, но даже Рудольф Голубев выразил благодарность и премию – пять тысяч долларов.
После такого поощрения, хотя бы для приличия, Тота посчитал нужным ознакомиться с организационно-технологическим процессом текстильного комбината, раз он числится, точнее, уже работает замом, а заодно надо бы воочию увидеть этот хлопок и его производные. Последнее – чистое, белое, широкое полотно изумительной ткани – ситца, – где стоит марка ГОСТа – 100 % хлопок, просто поражает, и Болотаев интересуется у директора:
– А дальше что?
– Будем продавать ткань.
– Кому, зачем?
– Швейным комбинатам – они будут шить бельё, одежду…
– Будем шить мы, – перебил Болотаев.
– Как мы будем шить?
– Шить будут они. Но по нашим договорам, по нашему заказу и для наших потребителей.
Конечно, не как на словах и легко и быстро, а затратив много времени и труда, Тота Болотаев создал прекрасную схему, которая после его поездок в Среднюю Азию уже начиналась прямо у арыков хлопковых полей и, проходя через массу смежных организаций и предприятий, поступала в виде спецодежды до конечного потребителя.
По деньгам и прибылям эта сфера не могла конкурировать с такой высокодоходной отраслью, как нефтегазовая. Однако по всем показателям хлопок, которым плотно занимался Болотаев, был важной диверсификационной составляющей от возможных рисков и играл роль значительного финансового подспорья для компании, а сам Болотаев, по первоначальному договору, когда от него такой прыти никто не ожидал, получал 30 % от чистой прибыли. На эти деньги он первым делом купил в Москве квартиру и уже подумывал, что через полгода-год он достойно откроет счет в самом крупном швейцарском банке, как его вызвал Бердукидзе:
– Болотаев, когда твой левый хлопок закончится?
– А почему он должен закончиться? – удивился Тота. – В Узбекистане солнце жаркое, люди трудолюбивые, и воры, как и везде, есть. И хотя последних нещадно сажают, детей на солнцепёке эксплуатируют, да все есть хотят, а посему и хлопок должен быть… А что?
– Подольский комбинат надо банкротить.
– Да вы что?! – изумился Тота. – Зачем?
– А затем, что это, по совковой схеме, градообразующее, так сказать, предприятие. И оно обязано, если работает, содержать школу, детсад, Дом культуры, ЖКХ, дороги и так далее и тому подобное. И сколько бы ты хлопка из Узбекистана ни возил – итог Советского Союза тебе известен?..
– Известен, – опечалился Тота. – Значит, это и мой итог? В смысле в компании?
– Наоборот, – улыбается Бердукидзе. – Раз ты смог этот засранный комбинат оживить и не просто деньги и дело сделать, а выжать всё что возможно и, казалось бы, невозможно в столь короткий срок… Словом, ты нам нужен и займешься своим профилем – нефтью, руководителем департамента добычи нефти. Это как раз твоё.
Да, это действительно было то, над чем Болотаев занимался в кандидатской, а теперь и в докторской диссертациях. Однако в исследованиях Болотаева под добычей нефти понимается нефть из буровой скважины, то есть из недр земли. А вот в понятии компании «Сибнефтегаз», у которой буровые, конечно же, есть, добыча – это приобретение нефти у мелких нефтедобывающих компаний. Это покупка подешевле нефти из Казахстана и Туркмении. Не гнушаются покупкой левого продукта, в том числе и прямо из трубы.
Эту терминологию и сам процесс может понять только специалист, а Болотаев им как раз и является; поэтому сразу вошёл, как говорится, в тему, тем более что здесь тропинки почти все уже проторены и нужен только контроль, чтобы сбой не случился, а нефть и нефтепродукты к потребителю текли и обратно, конечно, точнее, валюта текла, и не хилая.
О такой работе можно было только мечтать. По контракту Тота получал в месяц десять тысяч долларов. Плюс ежеквартальные бонусы. А если к тому же приобрести ещё и акции компании, то и дивиденды по ним как работнику компании гарантированы, тем более что Болотаеву позволили приобрести привилегированные акции, которые доступны только для особо приближенных и нужных.
Словом, жизнь Болотаева вполне наладилась, это в плане денег. И он знает, что всё это благодаря Амёле Ибмас. Впрочем, из-за неё всё это также быстро и закончилось…
Декабрь 1994 года. Обстановка в Чечне и вокруг республики накалилась до предела. Уже в самом центре Грозного произошло крупное боестолкновение между правительственными войсками и так называемой оппозицией. Тота уже спешно собирался в Грозный, как позвонила мать: