Канта Ибрагимов
Маршал
Всё шло по плану, как вдруг в среду на проходной общежития вахтовиков, где он остановился, ему пожилая вахтерша передала трехлитровую банку.
– Что это? – удивился Тота.
– Клюквенный морс. Местный. Очень полезный.
– От кого?
– А вот эта. – Вахтерша провела рукой по лицу, и Тота сразу понял.
– А вы её знаете?
– Так кто ж её не знает?! Сумасшедшая! Тут за ней один парень ухаживал, так она его чуть не убила. Дура. Дикарка детдомовская!
После такой информации Болотаев хотел отказаться от морса, но вахтерша настояла:
– Берите. Берите. Очень полезно зимой, особенно вновь прибывшим. Здесь климат плохой.
Тота банку взял и удивленно спросил:
– А как она узнала, что я здесь, прилетел?
– Не знаю, – был ответ.
В комнате Тота долго принюхивался к ярко-красному напитку. С одной стороны, после слов вахтерши он чуть брезговал, с другой стороны, запах манил. Отпил глоток, второй. Понравилось. Прямо из банки выпил залпом почти треть.
Словно это был обвораживающий напиток, Тота сразу же, почти не раздумывая, пошёл, несмотря на усталость, голод и сильный мороз, прямо к Даде домой. Дома её не было. Пошёл на работу. Оказывается, совсем недавно она сменилась. Они разминулись.
Уже было очень поздно. Безлюдно. Темно. А страх от явно крепчающего мороза быстро погасил обольстительную страсть Тоты и погнал его в сторону надежного пристанища – общежития.
Через день, в пятницу, уже полностью завершив намеченный план работ, Болотаев в очередной раз набрал номер дежурки энергетиков и впервые услышал её по телефону.
– Спасибо за клюквенный морс, – не зная, что ещё сказать, в очередной раз благодарил Тота, а потом спросил: – А как ты узнала, что я здесь?
– Я позвонила на кафедру в Москву.
– А как нашла телефон?
– Вы ведь дали.
– А… А что позвонила?
– Нельзя? Больше не буду.
– Нет-нет. Конечно, можно. И даже нужно… Мы сегодня увидимся? Можно я зайду?
– Я сегодня допоздна на работе.
– Ну, – сделал долгую паузу Болотаев. – Может, я попозже зайду.
– Нет. Ночь. Поздно. Мороз. Опасно, – отвечает она.
– Ну я хочу тебя увидеть, поговорить… а ты?
– Завтра увидимся.
– Я улетаю завтра, – соврал Тота.
– Вы вроде улетаете в воскресенье.
– Откуда ты всё знаешь? – Тота раздражен.
– Вахтерша в общежитии сказала… Кстати, обещают большие морозы.
– Да? – Вот этого Болотаев очень боится, а Дада говорит:
– У меня аварийная связь. – Тота тоже уже давно слышит параллельные звонки. – Простите. До свидания!
Тота лежал на кровати, думал о поездке. В целом не плохо – он исполнил задание кафедры и надо было, как положено, в пятницу вечерним рейсом вылететь в Москву, но он, желая встретиться с Дадой, купил билет аж на воскресенье, а тут прогнозируют то, чего он боится, – лютые морозы.
Он уже просчитывал вариант выезда в аэропорт, но это затраты и риск, или просто билетов не будет.
Его раздумья улетучились со стуком в дверь. У мастера буровой день рождения. Его приглашали в кафе и вот напомнили, с собою зовут. Не раздумывая, Тота с ними пошёл и уже в кафе познакомился с грузином, который работал на соседней буровой.
Вспоминали о Тбилиси. После очередного грузинского тоста о великом сыне чеченского народа Тоте Болотаеве, Тота не удержался – до дна осушил бокал с вином из рук брата.
Заиграла кровь чеченца. Понятно, что и он должен как-то ответить. Однако он в Грузии почти не пил и тосты говорить так и не научился, зато он умел иное.
Тота выдал концерт.
Будучи чрезмерно разгоряченным, он даже не заметил, как оказался перед дверью Дады. Ещё сильнее стал стучать, открылась соседняя дверь – обросший толстый немолодой мужчина.
– Она сегодня поздно будет, – заплетался у него язык. – Она в кафе.
Ничего не говоря, Тота тронулся по лестнице вниз, а ему вдогонку:
– Так ты её жених, из Москвы? Можешь у нас переждать.
«Я жених?» – это известие и колючий мороз на улице отрезвили его.
Теперь Тота жалел, что сюда пришёл, и понимал, что до общаги может не дойти и вовсе заблудиться. А мороз дает о себе знать, и Тота подумал, что выбора нет, что он и жених, и кто угодно лишь бы быть в тепле, и он уже было вновь тронулся к подъезду, как услышал скрип шагов, потом увидел приближающуюся тень.
– Вы замерзнете, – она с ходу взяла его под руку и повела в подъезд, – сейчас отогреетесь, выпьете чай, и я вас провожу, – уже в комнате говорила она.
Тота молчал. Он был зол, а она весело продолжала:
– Как вы поете, а танцуете! Гениально! Даже не думала.
– А ты что в кафе делала? – спросил гость.
– Я по выходным, когда наплыв клиентов, там подрабатываю посудомойкой.
– Посудомойкой? – удивился Тота. – И сколько… – Он не окончил предложение, но она ответила:
– Два рубля за вечер. Кстати, сегодня я ничего не заработала, отпросилась пораньше. Знала, что вы ко мне пошли, – улыбалась она, пытаясь быть к нему одной стороной лица.
– А как ты узнала, что я к тебе пошёл?
– Следила. Общага направо, а вы пошли прямо. Хорошо, что не заблудились. Пьяным на мороз – опасно.
– Я не был пьян. И вообще не пью. – И чтобы поменять тему: – Может, я дам тебе эти два рубля?
Вмиг улыбка спала с лица хозяйки. Тота тихо сказал:
– Прости.
– Да, ладно. – Она вновь засияла. – Это я и все, кто там был, вам должны. Такой концерт! Теперь я поняла, что такое лезгинка, джигитовка… А вы научите меня?
– Конечно! – Тут Тота загорелся, даже вскочил.
– Нет-нет! – испугалась Дада. – Это я так. Когда-нибудь… А сейчас чай, и я вас провожу.
– Я заплутаю, замерзну.
– Я вас провожу до общежития и вернусь.
– Из-за меня так рисковать?!
– Какой риск?! Минус тридцать пять – это сносно.
– Нет. Я не смогу. – Тота действительно очень боялся по такому морозу в такую даль идти, и хочет он остаться, давно хочет, но она уже серьезным тоном говорит: – Я сейчас пойду найду машину.
– Нет! – чуть ли не крикнул Болотаев. – Позволь остаться.
Она долго думала, молчала, а он приблизился вплотную со стороны, которую она всегда пыталась скрыть, и прошептал:
– Ты ведь любишь меня? – и тут же более страстно: – Я тоже!
Она молчала. Лицо её стало пунцовым, а шрам даже потемнел, и она задрожала.
– Что с тобой? – Он хотел было её легонько обнять, как она взорвалась:
– Не трогайте меня! – отскочила в сторону.
Не менее её испугался и гость. Надевая в спешке пальто, он попятился к выходу, у двери остановился, застыл.
Отчего-то именно в данный момент он вспомнил, что по предмету «режиссура» их учили, что в пьесе обязателен конфликт или противоречие, после которого происходит развитие сюжета, действий, диалога. Однако это по теории драматургии, где автор волен в изобретательности, а у него перспектива – ночь, лютый мороз, и больше он может вовсе не встретить её. А ведь он сказал правду по поводу взаимности их чувств, поэтому он тихо предложил: – Может, я останусь?
– Я вас провожу.
– В такой мороз и собаку не выгоняют.
– Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.
– Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.
– И кровать одна.
– А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:
– Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.
– Вот и должен я тебя защитить.
– Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.
– С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.
– Тогда как хотите.
– Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…
* * *
Жизнь порою парадоксальна.
Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.
Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…
Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун[10], пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.
Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.
До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.
– Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.
До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.
– Это Лёха хотел машину прогреть.
– Вот идиот.
– Минус сорок. Будет и пятьдесят.
– Свет не дадут?
– Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.
– А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.
– Да ты что?
– А что, ты не слышал?
– Заждалась?!
– Дождалась!
– Ха-ха-ха! – Дружный, раскатистый хохот, от которого задрожали не только заиндевелые окна, но и огонёк свечи.
Блажь, в которой до этого пребывал гость, моментально улетучилась, ибо Болотаев в этот момент от чего-то вспомнил чеченскую поговорку, что петух, запрыгнувший в чужой курятник, будет затоптан.
Тота понял, что надо как-то реагировать. И первая его реакция, реакция профессионального танцора, выправить перед выходом стать. Он напрягся, как вытянутая струна. Увидев его реакцию, Дада сказала:
– Успокойтесь. Я сейчас. – Она встала, выдвинула из-под кровати всё тот же старый чемодан, достала из него выцветший ватник и, на ходу надевая его, подошла к двери и, не открывая, каким-то резко изменённым, грубым голосом выдала:
– А ну прочь!.. Или Немого позвать? А то и сама выйду. Прочь! Идите в дежурку. Пусть свет дадут.
Кто-то стал орать, материться. Голоса спускаются, шум почти исчез.
Дада ещё немного постояла у двери, прислушиваясь. Потом повесила ватник на гвоздь, вернулась к столу, села на прежнее место, но при этом как-то виновато улыбнулась, будто её уличили в обмане.
Долгое молчание нарушил Тота:
– А Немой кто?
– Ай, – она небрежно махнула рукой. – местный уголовник. Так, блатной. Но эти мужики его боятся, он их на понт берет. А со мной, как с зэчкой, солидарен.
– Ты зэчка?
Она усмехнулась:
– Да. Было такое.
– А за что?
– Соучастие в убийстве.
Эта новость как кирпич на голову гостя:
– Кого? Как? За что? – Ужасные нотки в его тоне, а она спокойно:
– Вам чаю налить?
– Нет. Да. – Он уже сбивается, любопытство появилось. – А что было?
– Вам интересно? – Она загадочно улыбается. – В общем, был убит директор нашего детдома. Мне тогда уже шел пятнадцатый год. Я была крупная девочка, точнее, уже женщина. Была заводилой и не простой. К убийству я отношения не имела. К сожалению.
– Почему к сожалению? – всё более удивляется Тота.
– Долго рассказывать, да и мало кто поймет.
– Я постараюсь. – Всё же очень тих и угрюм стал голос гостя, но продолжения он ждал. – И что?
– А что? ЧП. Надо было образцово-показательно убийц наказать. Двух девочек, Нику и Машу, моих ближайших подруг, и меня, как подельницу, судили за групповое убийство… Маши уже нет. Очень красивая была, классная. Говорили, что на зоне покончила с собой, а скорее того… Ника до сих пор сидит. Ну а мне повезло, я была беременна. Вот… – Она полезла в раскрытый чемодан. Достала небольшую пачку фотографий. – Вот моя дочка. – Она пыталась, чтобы огонек свечи осветил уже поблекшее фото.
– А где она? – спросил Тота.
– Сказали, что умерла.
– Как умерла? – Гость почти ошарашен. – А ну… – Он взял фотографию.
Изображение нечеткое. Если бы не рана на лице, то Даду и не узнать; очень худая, тощая. Она сама ещё ребенок, только в широко раскрытых глазах страх, может, страх за ребенка.
– А где её похоронили? – допытывается Тота.
– Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.
– А кто отец?
– Отец ребенка?.. Не знаю.
– Как не знаешь?! – Гость даже привстал.
– Нас, а конкретно меня, насиловали многие… С самого детства.
– Что?! – Словно от страшной заразы Тота брезгливо отпрянул от стола. Резко вскочил, опрокидывая стул, кинулся к выходу, быстро взяв шапку и пальто. Мгновение колебался, бросил тут же одежду, вновь стремительно вернулся, сел. В упор на неё уставился.
От его быстрых движений пламя свечи заколыхалось. На и без того изуродованном лице Дады поползли чудовищные, как змеи, тени.
– Ты врёшь. Ты всё врёшь, – громко сказал Тота, и усмехнувшись, – а из тебя вышел бы хороший писатель-фантаст. Кошмары писать.
Она молчала. Как ни странно, и во всем бараке воцарилась удивительная, мёрзлая тишина, словно все жильцы исповедь Дады услышали, онемели. А Дада в одной позе застыла, и Тота понял, что она мысленно улетела в иные времена.
Он осторожно тронул её руку и шепотом спросил:
– Дада, скажи правду, ты ведь всё это выдумала?
Она улыбнулась одними губами.
– Конечно, – продолжил Тота, – как танцор, как хореограф, я психолог и философ жеста, мимики и даже души, и поэтому я утверждаю – по крайней мере в тот момент, когда ты говорила о дочери, – ты обязательно бы заплакала или слезу пустила бы, если бы это было так. Но ты…
Он замолчал, потому что ему стало неловко от её снисходительно-пронизывающего взгляда.
– Вы знаете, – жестко сказала она, – в детдоме никто не плачет. С самого детства от этого отучивают при помощи наказаний.
– Не может быть. – Тота одернул руку, а она вновь с какой-то усмешкой спросила:
– Вам стало страшно со мной?
Он не ответил, а она:
– Уже брезгуете, противно?
– О чём ты говоришь?! – Ещё тише стал голос гостя, и он, как заговорщик, оглянувшись, спросил: – Неужели всё это правда? Какое изнасилование? Разве этот ужас возможен в нашей стране? Мы ведь строим социализм. Да за такие дела над детьми…
– А мы не дети. Мы были дети врагов народа. Дети политзаключенных, предателей, шпионов и вредителей.
– А кто твои отец, мать?
– Не знаю. – Она горестно вздохнула. – Смутно помню, как отец каким-то образом меня из детдома забрал и мы даже бежали. Его на моих глазах застрелили… А про мать ничего. Знаю, что порою, как я что натворю, меня попрекали: «А что от неё ожидать? Мать – фашистка, отец – дикарь». А ещё помню, когда мне было лет восемь – десять, меня заставляли писать письма матери. И даже на камеру снимали и мой разговор к матери записывали.
– И что ты говорила?
– Ну, подготовленный текст заучивала. Но много-много раз одно и то же заставляли говорить, чтобы было убедительно… Потом отстали.
– А это в тюрьме? – Тота показал на её шрам.
– Нет… В детдоме учителя были хорошие; почти все спецпереселенцы или дети политзаключенных. Была Надежда Митрофановна – аристократка, дворянского происхождения, широко образованная и воспитанная женщина. Она подсказала мне ход вырваться из детдома, дала адрес и рекомендацию на киностудию «Мосфильм». Тайком я отправила свое фото и письмо, и мне, как в сказке, пришло приглашение на пробу в фильме с одновременным поступлением в театральное училище… как я была счастлива! Но накануне отъезда, ночью, лицо облили кислотой.
– Ты на боку лежала? – дрожащим голосом спросил Тота.
– Видимо, да. А то бы всё лицо таким было… Порою мне кажется, что так было бы даже лучше. А то словно двуликая. Я так всех пугаю. – Она засмеялась.
– А кто это сделал?
– Не знаю. Меня в ту ночь отвезли в тюремную больницу.
– А почему в тюремную?
– Ухта – кругом тюрьмы и зоны.
– А дальше что? – любопытен Болотаев.
– После больницы меня перевели в другой детдом, в другой город. Всего я поменяла девять детдомов. Теперь понимаю, что это специально, чтобы мы не спелись, не сдружились, друг с другом не сблизились.
– И что везде, – тут Тота долго подбирал слово, – были плохие порядки?
– Насильники? Это маньяки, больные люди, которые целенаправленно ищут такую работу.
– Но ведь были и есть какие-то контролирующие органы?
– Может, и были, – говорит Дада, – но мне кажется, что сама система всё это допускала и даже, более того, может, к чему-то, к какой-то миссии готовили нас.
– К какой? – вырвалось у Тоты.
– Точно не знаю. Хотя догадки есть. Но со мной не вышло – как ни странно, мне думается, меня тюрьма спасла, а может… Впрочем, не знаю.
Через стену заскулил ребенок. Где-то по радио тихо пела Клавдия Шульженко. А за окном ветер всё более и более набирал силу, уже порою свистел и так стало задувать, что и огонек свечи кренится и вот-вот задует, погаснет.
– А после тюрьмы? – вдруг спросил Тота.
– После тюрьмы? – переспросила она, задумалась. – После тюрьмы жизнь изменилась. Во-первых, меня оправдали. Во-вторых, я повзрослела и стала уверенной, что для меня стало очень важным. А в-третьих, уже появилась некая свобода… Правда, мне пришлось возвратиться в места моего детства – надо было сделать кучу справок, документов и паспорт. А прописки нет. Но и здесь мне помогли добрые люди – выбили направление в медучилище при Военно-медицинском институте.
– Это в Москве?
– В Новосибирске. Три года за казенный счет. Очень хорошо училась и учили. Однако в академию не взяли.
– Почему?
– Думаю, моя биография не понравилась.
– А сюда как занесло?
– По распределению отработала медсестрой. А теперь перешла сюда, к энергетикам. Не по специальности, но зарплата выше и вот, – она осмотрела свою лачугу, – какое-никакое, а жилье.
– Да, – горестно выдохнул Тота.
«Вьюююю!» – за окном уныло и протяжно завыл ветер.
– В такую погоду самолеты не летают, – вдруг о своем высказал Болотаев.
– Вы хотите уйти? – живо спросила Дада. – Я вас заболтала. Загрузила. Всю свою горесть выболтала. – Она встала. – Давайте я вас провожу.
Тота молча уставился в сторону окна.
– Да, пурга, – подсказала Дада, – а я у Лёхи машину возьму… Хотя… – Она вновь села и не как прежде, а уже как-то бочком, вновь скрывая часть лица. – Лёха небось пьяный. А может, я сбегаю на дежурке приеду?
– Зачем?
– Вас отвезти.
– Ты меня выгоняешь?
– Я вижу, как вам стало противно.
Гость промолчал.
– Я чистая! – вдруг вырвалось у нее.
«Вьюююю!» – ещё сильнее ветер завыл, да так, что даже свечу задул… Темно. Под напором стихии всё притихло, только бревна барака заскрипели; буря не на шутку разыгралась, и под этот вой Тота услышал редкие, судорожные всхлипы.
Он встал. В темноте ощупывая стол, дошел до Дады. Крепко обнял и шепотом на ухо:
– Ты об этом прежде никому не рассказывала?
Она лишь мотнула головой:
– Некому было рассказывать?.. У тебя никого нет? Некому было поплакаться?
Она заплакала навзрыд.
Он сильнее прижал её и на ухо прошептал:
– Не плачь. Ты самая чистая, и я у тебя есть…
* * *
Внимание – великая сила!
Да-да, простое, маленькое внимание ко всему, даже вроде бы и к неодушевленному предмету, а сразу всё меняется, расцветает… Это к тому, что вот приехал в далекую Сибирь близкий человек и по закону она ещё не может увидеться с заключенным, однако сам факт, что осужденному оказано такое внимание, действует. Значит, Болотаев не какой-то там отъявленный мошенник-преступник-отморозок, а человек, о котором есть кому беспокоиться.
И передачи ещё делать нельзя, а Болотаев уже получил шерстяные вещи. Это Дада.
Сама всё связала и, главное, сумела доставить. Правда, через пару дней кое-что, как неположенную блажь, охранники забрали.
Это покажется странным, ведь сами охранники эти вещи доставили и понятно, что не просто так, а за мзду. И сами отняли. Хорошо, что самого Болотаева за эти вещи не наказали.
Ну а Тота две ночи в тепле спал, вспоминал ту первую ночь с Дадой.
…В ту ночь свет так и не дали. Тота очень устал и даже толком не помнит, как лёг спать, видимо, просто вырубился, а проснулся от холода. Тоненькое одеяло не согревало.
– Дада, – тихо сказал он, повторил, но её не было.
Тота встал. На часах уже десять.
«Куда делась Дада? – подумал он, а потом: – А была ли она и правда ли то, что она накануне рассказывала?.. Конечно же нет. Это всё выдумки».
Хотя, как реальность, тюремный ватник у двери на поржавевшем гвозде висит. Этот ватник, спасаясь от холода, надел Тота. Походил по комнате в раздумьях. От прошедшей ночи двоякое впечатление. Обольстительное начало, а потом суровость бытия жизни Дады, от которых у Тоты до сих пор болит голова.
«Впрочем, такого в жизни быть не может. Дада, видимо, фантаст». – С этой мыслью, кутаясь в ватник, он снова лёг, и, когда сонная нега стала овладевать им и, слегка потягиваясь, он переворачивался на другой бок, острая боль в руке, а потом и в противоположном боку заставила его в ужасе вскочить… Оказывается, в правом рукаве заточка, а слева, в потайном карманчике, – самодельное шило…
Ему стала противна эта комната, её хозяйка и вся эта Сибирь, и тайга, и нефть. А потом ещё хуже: чуть ли не запаниковал, когда увидел, что Дада заперла его сверху и непонятно, что и как будет дальше.
Конечно, Болотаев не заорал о помощи, но дрожь, может быть и от холода, овладела им. В отчаянии и от бессилия он вновь лёг, теперь уже без ватника и было холодно, и очень неуютно, и беспокойно, но это всё как-то растворилось в сознании, и он, наоборот, почувствовал такую нежность, тепло, умиротворение, словно кто-то по-кошачьи мягко обнял его, успокоил, убаюкал; обдал ароматом сладости и любви…
Позже, ещё задолго до ареста, думая о Даде и о её природном даре отдавать или давать тепло и успокоенность, Болотаев понял: это она сама этого всего по жизни не получала, но об этом мечтала и поэтому себя всю, когда хотела, отдавала, но и забирала так же всё.
– Я извиняюсь, что у вас сегодня завтрак и обед одновременно, – говорила Дада, накрывая стол. – Утром позвали соседи – ребенку плохо стало – сделала укол. А следом «скорая» не смогла приехать – снова меня позвали. А тут по утрам я капельницу бабушке-соседке ставлю, а потом сменщик на работу не вышел – думала на минутку сбегаю, всё улажу, но сегодня ведь суббота – все в загуле.
– А я даже не заметил, как ты вышла, – сказал Тота, а далее он хотел спросить о ватнике, но с её приходом стало так тепло, спокойно и вкусно, что вновь он подумал, что всё, что было сказано и увидено накануне, – его фантазия на волне вскипающей любви.
После обеда Дада должна была бежать на работу.
– И я должен идти, – крикнул Тота. – Мне собираться надо.
– Да-да, конечно, – поддержала его Дада, – пойдёмте до дежурки, а там я машину вызову, и вас отвезут.
Даже этот небольшой путь Болотаев преодолел с трудом, до того ему было худо от сильного ветра и мороза.
– Эх вы, южанин, – посмеивалась над ним Дада.
А следом выяснилось, что из-за ночного бурана где-то случилась авария и дежурная машина там, так что придется в дежурке ждать.
Это ожидание не было тягостным, ибо им оказалось интересно друг с другом, было о чём поговорить, в том числе и о танцах, и тогда то ли сам Тота предложил, то ли Дада попросила – словом, на этом небольшом пространстве началась репетиция лезгинки. Оба загорелись.
– Так! Так не пойдет, – вошёл в раж Болотаев. – Осанка! Спина прямая… Так! Раз-два-три… Постой. Вон, возьми швабру. Да-да, швабру возьми. На плечи и руки на швабру… Выпрямилась. Ещё. Живот втянула. Подбородок вверх. Ещё… А теперь слегка на цыпочках встала. Во! А теперь плавно поплыла, поплыла, как лебедь…. И слушай такт. – Он стал набивать джигитовку по деревянному стулу. – Браво! Молодец!
Они даже не заметили, как появились дежурные энергетики, которые отвезли Тоту до общежития, где он с первой минуты почувствовал какую-то невероятную расслабленность, спокойствие и усталость, от которых сразу же заснул.
Правда, что в бараке Дады, что в рабочем общежитии Тоты по выходным да к вечеру – хмельные голоса, раскатистый смех. А потом, уже к ночи, вновь пурга разгулялась, засвистел ветер, холодно, от такой стихии всё замирает, особенно человек.
А Тоте уже не спится. Страшно. С каждым порывом ветра кажется, что вот-вот этот деревянный сарай по бревнышкам разнесет. И теперь он жалеет, что эту ночь он с Дадой не остался, а ещё более жалеет, что, как только окончил свою работу, в пятницу, тут же не улетел – поддался страсти и связался с этой Дадой, у которой и на лице – двуликость, и в душе – вулкан, и в судьбе – кошмар. Последнее, как заразная болезнь, овладело состоянием Тоты.
Однако жизнь, как природа, особенно на Крайнем Севере, очень переменчива. К полуночи пурга резко угомонилась, словно кто ей увесистый подзатыльник отвесил. Ободренный этим, Болотаев даже вышел посреди ночи на улицу. Тишина. Над головой океан звезд и такой мороз, что даже дышать тяжело.
«Всё, поменяю тему исследования и более сюда не сунусь», – решил он, но оказалось, что и уехать отсюда на сей раз непросто. Машина, которая должна была в шесть утра заехать за ним и отвезти в аэропорт, не приехала.
Встревожился Болотаев. Не только вахтершу, но и почти всё общежитие разбудил он криками в телефон. Бесполезно.
Тота не на шутку разволновался. Если он не успеет на свой рейс, то у него и денег нет купить билет на следующий. А здесь и занять то не у кого, разве что у Дады.
Вот так о ней волей-неволей почти всё время думал Болотаев и тут видит, как к общежитию подъезжает старенькие «жигули». Тота бросился к машине уговорить, вдвое, втрое больше заплатить, и из-за заледеневших стекол он не видит, кто внутри, а там за рулем Дада, и что странно, он даже не удивился и вопроса не задал, торопясь сел в машину, и лишь когда они выехали за посёлок – прямой зимник и он уже, как говорится, очухался, он надолго уставился на неё – правая, очень красивая сторона её лица, – с изумлением спросил:
– А откуда машина?
– Лёхина. Соседа.
– А ты умеешь водить?.. И права есть?
– Я окончила Военно-медицинское училище. Там всему нас учили, – тут она усмехнулась, – кроме лезгинки.
Тоте было не до шуток, он ещё пребывал в напряжении, всё смотрел на часы:
– А мы успеем?
– Не волнуйтесь, успеем.
– А-а как ты узнала, что за мной машина не приехала?
– А вы мне сказали, с кем договорились. А я знаю, что его драндулет в такой мороз не заводится. Пошла посмотреть – точно. Пришлось Лёху будить.
– Спасибо… Спасибо и Лёхе, и тебе, – уже спокойным голосом говорил Тота. – Вот. – Он достал деньги. – Это Лёхе и тебе.
– О чём вы говорите? – жестко среагировала она. – Уберите, пожалуйста!
Какое-то время ехали молча, но вскоре пассажир вновь встревожился:
– Что это такое? – Теперь и лобовое стекло почти полностью заледенело и дороги не видно.
– На такой скорости при таком морозе печь не рассчитана, – поясняет Дада – Только не волнуйтесь. Возьмите вот эту палочку и очищайте стекло.
Тота стал скрести лобовое стекло.
– Да не у себя, а передо мной. – Уже и Дада волнуется.
С неимоверным усердием Тота стал скрести прямо над рулем водителя. Процесс малоэффективный, лишь маленький островок, как небольшое отверстие в мир, удается Тоте очистить, и, наверное, даже при этом Дада довела бы машину до цели, да словно коварный удар под дых, машина вдруг дёрнулась раз-второй, мотор заглох, стало тихо. Слышно лишь, как ещё скрипят шины, но и этот звук, как оледенелое сердце, замирает. Машина стала. Пару раз Дада ещё пыталась мотор завести. Аккумулятор сел.
– Что случилось? – испугался Тота.
– Мороз… Может, бензонасос замерз.
– Что будем делать?
– Сидим…. Бог пошлёт нам спасение. Будет кто-то ехать. Должен.
– А если?
– Надо верить. Молчим. Надо сохранить тепло и прислушаться…. Звук мотора услышим.
– А если не остановит.
– Тут такого не бывает… Не волнуйтесь. Тихо.
Наверное, несколько минут молчали. А потом Дада тяжело вздохнула и очень тихо заговорила:
– Знаете, наш детский дом был в здании губернатора Севера. В одной половине мы – дети врагов и предателей, а в другой жили семьи новых хозяев страны… В коридоре, в стене, осталась дырочка от гвоздя, в которую мы всегда подсматривали, облизывались и мечтали когда-либо жить…
– К чему ты это? – также тихо прошептал Тота.
– Просто когда смотрела в эту дырочку, что вы очищали, вспомнила, как подсматривали… Всё. Ничего не видно. Не увидела. И не увижу.
– Что?! – заорал Болотаев. – Я не могу так умереть! Надо двигаться. Надо выйти.
– Стойте. Сидите! В машине пока ещё теплее.
– Нет! – Тота уже выскочил. Вслед за ним и она.
Солнце не видно. Оно появится лишь к обеду, но небо уже светлое, синее-синее. Ни единого облачка. Стойкий мороз. Дада сплюнула.
– Слюна не треснула, на лету не замерзла. Не ниже сорока.
– Тебя это радует? – страх в голосе Тоты.
– Да вы не бойтесь… Лучше сядьте в машину.
– Разве это машина – колымага… Зачем ты на ней за мной приехала?!
Дада отвернулась.
– Что будем делать? – кричит Тота. – Может, обратно пойдем… А может, что рядом есть?! Я здесь околею. Моё пальто.
– Наденьте мою шубу, – бросилась к нему Дада, и вправду на ходу снимая тулуп.
– Нет! – вдруг прорезался голос Тоты. – Не смей! Я выдержу!
– Кажется, машина! – воскликнула Дада. – Тихо!
Тишина. Только от мороза где-то истошно затрещали карликовые болотные березы.
– Я не могу… Мне плохо, – заныл Тота.
– Я дура: второпях спирт, аптечку и даже спички не взяла… А может, в машине что есть. – Она кинулась в салон. – Есть!.. Это водка, а скорее спирт.
Она откупорила бутылку, принюхалась, отпила глоток:
– Ой! Спирт… Выпейте. – Она протянула небольшую бутылку. – Вначале глубокий выдох и не вдыхая глоток.
После этой процедуры Болотаев стал кашлять, задыхаться, потом отпустило и даже стало полегче, потеплее изнутри.
– А ну ещё раз.
Всё повторилось. И после небольшой паузы Тота сказал:
– Дай ещё.
– Нет, – твердо сказала Дада. – Больше не положено, а то опьянеете и будет совсем плохо и опасно.
– Мне уже плохо и опасно… дай, – двинулся он к ней.
– Нельзя. – Она отошла. – Осталось немного… А вдруг придется машину поджечь.
– Чужую машину? – удивился Тота.
– Это на крайняк.
– Уже крайняк! Мне холодно… Дай спирт.
– Вы опьянеете.
– Будет легче умирать. Дай.
– Нет! – Она просто вылила остатки и бросила бутылку в сторону.
– Ты что – дура! – возмутился Тота. – Вообще-то, что ты дура, я давно понял… Просто я дурнее тебя, что с тобой связался.
– Не нервничайте… Сядьте в машину.
На сей раз он последовал её совету. Вскоре вышел. У него уже губы посинели.