Канта Ибрагимов
Маршал
Мы все ему завидовали, потому что девчонки по нему сохли, но он их вроде избегал.
Ещё помню, как однажды мой друг Саид, мы его нарекли Смит, попросил Тоту научить его танцевать лезгинку. Тота позвал его в театр. Со Смитом пошёл и я.
– Ганс, ты даже не пробуй, – сказал он мне.
А Смита он учил, и я на всю жизнь запомнил его слова: «Лезгинка – это не шейк. Лезгинка – танец на вершине горы! Орёл! Спина, таз, голова – на одной линии, строгая вертикаль. И никаких кривляний. Лишь строгость, грациозность, ритм». Но более всего запомнилось другое. В начале восьмидесятых в Грозном построили большой театрально-концертный зал, а напротив – светомузыкальные фонтаны. Там никто никогда не танцевал – только Тота. Иногда, видимо, как ему захочется, он туда приходил. И в этом полумраке музыки, капель воды и ночных полутонов он выдавал очередной танец.
Никто к нему близко не подходил, потому что знали: любое приближение – и он исчезал. Именно исчезал, ибо он как-то незаметно появлялся и также растворялся в потемках переулков.
После школы я изредка видел Тоту в Грозном, а потом я и сам уехал в Москву учиться, и долгое время, может лет пятнадцать, я его не видел, и вот поздняя осень 2000 года. Аэропорт Внуково. Я лечу в Чечню. Там безвыездно живут мои родители. Там вновь идет война, более кровожадная и жестокая, чем первая. В Грозный летают только военные борта, нагруженные бомбами и ракетами. Ближайший гражданский аэропорт – Слепцовская. Регистрация на этот рейс в сторонке. Понятно, что летят домой чеченцы, отношение к их документу, как у Маяковского, – плёвое.
Это я к тому, что Тота Болотаев всегда пытался быть в стороне от людей, точнее толпы. Он, впрочем, как и я, очень изменился. Его некогда густые ярко-каштановые кудри явно поредели и поседели. На его исхудалом, очень бледном лице – глубокие морщины. И одет он очень странно, не по размеру, обвисший, но очень дорогой, новый костюм, белая сорочка под ним, а ботинки – грубые, как у лесоруба; нам такие в стройотряде выдавали.
В нём всё изменилось, кроме главных его черт. Это стать, грациозно-горделивая стать, которая не прогнулась и не искривилась, и когда я к нему подошёл – это его пожизненная, какая-то добродушно-застенчивая улыбка, которую он теперь попытался неухоженной, грубой рукой скрыть – у него не было пары зубов. Он шепелявил и отводил взгляд. Я понял, что он явно из мест заключения и не хочет общаться.
Самолет маленький, полупустой. Издали я заметил, что Тота зашёл последним и сел в бизнес-классе. Самолет взлетел. У меня, как, наверное, у многих на этом борту, были свои печали, связанные с войной… Точнее, войнами. Словом, я о Тоте забыл, а он, очевидно, покинул борт первым.
Меня встречал двоюродный брат Хусейн. Долго ждали выдачи багажа. Когда выезжали, привокзальная площадь была почти пустой: всего один рейс в день. И вдруг, уже на трассе, у обочины стоит Тота.
– Останови, – попросил я брата. – Ты что здесь делаешь? – через окно спросил я у Тоты.
– Э-э, – замялся Болотаев, – таксисты боятся меня везти. У меня паспорта нет. Только справка… На блокпостах будут проблемы.
– Садись, – сказал я.
До границы – блокпост «Кавказ» – ехать недолго. Напряжены. Тота сидит сзади.
– На этом блокпосту регистрируют всех, – нервничает мой брат.
– Хусейн, ты местный. Решай, – сунул я ему деньги.
– Понял, – отреагировал брат. – Эти федералы ведь сюда на шабашку приехали… Просто если без паспорта, то могут так наехать… Даже вновь посадить.
– Только не это, – сказал я.
Болотаев сзади тяжело вздохнул.
– Тогда надо иначе. – Хусейн резко развернул машину, и мы помчались обратно.
Брат знал, что делал. В центре Слепцовской он загрузил в багажник ящик водки и ещё кое-что, так что даже в салоне запахло курочкой-гриль.
На блокпосту была очень длинная очередь. Мой брат внаглую, по обочине, погнал машину прямо к КПП.
– Ты куда?! Куда, я сказал?! – рявкнул здоровенный омоновец.
– Я привёз всё, как просили, – выскочил Хусейн из машины.
– Кто просил? Что просил?
– Вот! – Хусейн шустро раскрыл багажник.
После этого до Грозного было ещё пять-шесть блокпостов, но они уже местного значения, мы успокоились, и я только тогда справился о его матери.
– Мамы нет, – тихо произнёс Тота.
Мы высказали соболезнование, и я сказал:
– У тебя была замечательная мать. Как она о тебе заботилась!
Я хотел у него о многом спросить, но, обернувшись, увидел, что он плачет. Долго ехали молча. Тота первым нарушил молчание:
– У меня в Москве есть фотка, где мы втроем – ты, я и Адам Ахмадов.
– А где Адам?
– В первую войну убили.
Мы разговорились. Вспоминали общих знакомых. Время и войны всех разбросали, некоторых уже нет. И вдруг я спросил:
– Слушай, Тота, а где Тамара Кобиашвили? Что с ней?
Наступила пауза.
– Мы с ней после школы поженились. В Тбилиси… Скоро развелись. Она уехала в Таллин. Вроде там вышла замуж. Больше я о ней ничего не слышал.
– Очень хорошая была девушка, – сказал я, потому что посчитал, что я должен про неё что-то доброе сказать. Эта тема, как и в годы юности, вновь породила между нами какое-то напряжение.
К тому времени мы уже ехали среди руин родного города. Было очень больно. Разговаривать не хотелось. Казалось, что всё наше счастливое детство, юность и молодость, что прошли в этом прекрасном и светлом городе, погребены под этими руинами.
– Ты где живёшь?
– Напротив театра. Прямо над «Спорттоварами».
– Это пересечение Мира и проспекта Революции!
– Да-да, там, где арка, – говорил Тота.
– А дом сохранился?
– Не знаю.
Мы проехали по разбитому до неузнаваемости проспекту Победы (ныне проспект Путина) до руин Дома моды. Здесь многолюдно – таксисты, базар. Свернули на улицу Мира, и тут, как Тота и сказал, у арки во двор стоит, явно кого-то выжидая, высокая статная женщина.
– Тота, это не тебя ждут? – спросил я.
– Меня. – Он не мог даже в голосе скрыть свою радость.
– Тотик! – Она плакала то ли от радости, то ли от горя. – Тотик! Дорогой! Миленький! – по-русски шептала она.
– Перестань, – по-чеченски грубо отрезал Тота.
Мы все вышли из машины. Как положено, теперь высказали тоже по-чеченски соболезнование жене Тоты. Она также по-чеченски поблагодарила нас.
Надо было расставаться. Да оказывается, и у меня, и у Тоты осталось столько недосказанного, что уже здесь стали что-то вспоминать, даже смеяться стали. И, наверное, мы бы ещё некоторое время постояли, да жена Тоты просто прилипла к нему. Плачет.
– Ладно, давай, Тота, через день-два я приеду.
– Да-да. Обязательно. Я или в театре, или квартира двадцать шесть… А может, зайдём?
– Да, давайте зайдём. Горячий чай, – это уже жена.
– Нет, нам ещё до Шали ехать, – сказал Хусейн.
Мы тронулись. Они нас провожали.
У Главпочты огромная воронка. Зловещий хвост ракеты ещё торчит. Не объехать. (Тогда мы ещё не знали, что там мать Тоты погибла.)
Мы развернулись, и когда проезжали мимо арки, оба посмотрели в ту сторону. Обхватив Тоту за плечи, жена уводила его во двор.
– Кажется, она не чеченка, – сказал я.
– Кажется, нет, – подтвердил Хусейн. – Да только наши с тобой чеченки с нами так трепетно никогда бы не возились.
– Да, – согласился я.
…В ту поездку я в Грозный более не поехал, не смог. Это было непросто и небезопасно. Через два-три дня я улетел в Москву… Больше Тоту Болотаева я не видел и лишь гораздо позже подробности узнал из письма Тамары Кобиа-гар и «Записок» Тоты.
* * *
Дом. Родной дом! Что может быть лучше этого слова, этого чувства, этой радости?!
Оказывается, может. Даже тюрьма… Такая мысль пришла Болотаеву в первую же ночь в Грозном.
Как он мечтал, как он хотел быть дома. Семья, мама, дети, Дада. Дом!!! А вот прибыл. Какой дом?! Сколько проблем? Сколько забот?
На зоне. Ужин. Что дали – поел. Отбой. Вытянул ноги и спи в тепле. Утром будет подъем. Утренний туалет. Завтрак и далее по гарантированному распорядку. Это всё было двое суток назад. И проблема была лишь одна – выйти на свободу и домой.
Какая свобода?! Какой дом?! И главное – сразу же столько печали, горя, что у него голова трещит. И как Дада со всем этим справляется?
То, что в городе картина ужасная, как-то переносится. Ещё люди есть, машины шумят, а главное, какая бы серость и грязь ни были вокруг, зато небо ещё не в решёточке.
А вот Дада, встретив, завела его в подъезд. Разве это подъезд? Даже перил нет. И бетонные марши в дырах. И благо что этаж лишь второй. А вот дверь в квартиру законная, как в тюрьме.
– Это я с той квартиры, из микрорайона, перевезла, – говорит Дада. Стучит. – Малика, открой. Это я. Мы.
Дочку не узнать, выросла. И сын уже бойко бегает. Дети отца не узнают, сторонятся.
– Тотик, проходите, проходите, – суетится Дада.
– А ты что, детей одних оставила? – удивлён отец.
– Да. А что? Малика уже большая. И Батака – джигит. Знаешь, как они танцуют? Даже твой танец «Маршал» умеют. Мама научила. Дети, ваш дада приехал.
– Дада ведь ты?! – удивилась дочка.
– Меня они Дадой называют.
– А мама где? – хором спрашивают дети. – Когда наша баба Мама придёт?
– Придёт, придёт. Скоро придёт, – говорит Дада.
– Её убили? – спрашивают дети.
– Как убили? Конечно, нет. И что вы говорите?! – возмущается мать.
– А эти страшные, бородатые дяди с автоматами всех убивают.
– И нашу бабу Маму убили. А то бы давно к нам пришла.
– Что вы говорите? Она на гастроли поехала. В Москву.
– В Москву? Она и нас к папе обещала повезти. На Новый год.
– Вот папа Дада сам к вам приехал.
Дети с опаской посматривают на Тоту и говорят:
– С бабой Мама не было страшно… А папа Дада, кажется, сам боится.
– О чём вы говорите? А ну, идите к себе играть.
В этот момент Тота почему-то вспомнил своё детство. Комнату в общежитии, где так же стоял шкаф, за которым была его детская территория. Теперь вроде у его семьи три квартиры, даже в Москве. И эта большая, четырёхкомнатная, но жизнь загнала их обратно в эту одну комнату, где почти что тот же шкаф, а вместо старого кожаного дивана деревянные нары… В итоге – их было двое, стало четверо. Однако самого главного, самого жизненного нет. Мамы нет, маму убили… За что? И он в это поверить не может. Он жить не может. Он жить не хочет. Так жить не может и не хочет. И дети правильно сказали: он боится. Без мамы боится.
Когда мама была, а она была. И не просто так была, а ничего, даже войны, не боялась.
– Я у себя дома, это счастье, – говорила она. – А война закончится, мы будем танцевать «Маршал»!
И даже по телефону она говорила сыну:
– Всё-таки я горжусь тобой. Доктор наук. Профессор. Двое детей.
– Я ещё не профессор.
– Будешь. Должен стать… Но главное твое достижение – это чисто национальная хореография твоего танца «Маршал». Это чеченский дух! Это свобода!
– Спасибо, нана, спасибо! – всегда отвечал Тота, а мать продолжала: – Надеюсь, на мой юбилей ты прилетишь и исполнишь.
– Конечно, но до этого жить и жить.
– Время летит, а готовиться надо загодя… Мы отметим сразу два события – 75‐летие Махмуда Эсамбаева и мой юбилей… Столько будет гостей.
– Нана, это когда?
– Через пару лет. В 1999-м… В Грозном будет такой салют! Весь Кавказ озарит.
…Озарил. Огненное зарево над Чечнёй. Нефть горит. Дома горят. Сердца горят.
Эсамбаева никто не вспомнил.
Где-то в апреле, в тюрьме, Тота получил от мамы письмо:
«Махмуда не стало. 7 января в Москве умер. Ни слова… А сколько он трудился. Сколько помогал… Не то чтобы танцевать, а просто своё мужское тело с таким достоинством и грациозностью все годы сохранять мало кто сможет… Лишь курдюки отъедят и ворчат на всех. А война, к счастью, скоро закончится. Закончится потому, что у этих бандитов, с обеих сторон, просто закончатся ракеты, бомбы, пули. Этого оружия было так много, что эти варвары в течение нескольких месяцев, круглые сутки стреляли, стреляли, стреляли по нам, по нашей земле. И надо же столько оружия изобрести?! А по логике драматургии раз ружьё висит, то оно стрельнет. А как же иначе, если их, а точнее, наш режиссёр, драматург, то есть главнокомандующий – в запое. И тогда, помнишь, мы в Москве смотрели спектакль «В ожидании варваров» по Джону Кутзее. Вот что творится. А все молчат. А если не молчат, то кто кого слышит?! Услышали бы только такого, как Махмуд Эсамбаев?! Но его уже нет! Да и когда был, кто его здесь признавал? Что только про него не выдумывали и не выдумывают наши и не наши невежды. Вот и устроили мрак!
А что ещё могут устроить эти алчные нувориши, которые ни одной книги не прочитали и презирают тех, кто читает.
Впрочем, кажется, что письмо матери с линии фронта единственному сыну, который находился в неволе у противника, должно быть совсем об ином, и вообще, могло ли быть, если бы эта линия фронта была на самом деле? Разве это не абсурд? Но это не абсурд, это самая жестокая и кровопролитная война, когда я пойду на блокпост федералов и попрошу русских солдат закинуть моё письмо на их воинской базе в ящик почты России, где адрес получателя – колония строгого режима, а получатель – уголовник, крупнейший мошенник, пособник чеченских террористов – боевиков, взрывавших в Москве дома.
Какой писатель-фантаст мог бы это придумать?
…Тота – ты чеченец. Твои предки вынесли и не такие лишения. Будь стойким и терпеливым. Всё пройдёт. За нас, за детей не волнуйся. Хоть и ужас кругом, но мы у себя дома. И война всё равно закончится – просто бомбы на складах закончатся, но невежды никогда не одумаются…
Махмуд Эсамбаев был гений! Но этот гений был востребован и выпестован иным временем и иным обществом. Жизнь во мгле возвеличит лишь мракобеса… Просто жалко детей.
P.S. Кстати, как-то зашёл в театр какой-то Гилани из Москвы. Стал говорить о тебе, да тут такая началась канонада, прямо под носом. Мы-то привыкли, а он от страха резко убежал. А потом пришли его родственники. Оказывается, этот Гилани только отсюда уехал, а на каком-то блокпосту его повели на досмотр и он пропал…
В общем, береги себя. Всё будет хорошо. О нас не переживай. Я как выросла сиротой в детдомовской ссылке, так и старость встретила в бомбоубежище. Судьба! Но я счастлива. Такие славные внуки! Как бы их вывезти отсюда… Навсегда! Хотя и стыдно мне это говорить. Вот мой итог жизни, вот мой вывод! Хотя и не хочется этого признавать. Но это от постоянной нужды, страха и безысходности.
Я готовлю, вопреки всему, два концерта или один объединенный. Первый – юбилей Махмуда «Я буду танцевать!». А второй – юбилей твоего ансамбля «Маршал» под девизом «Мы будем танцевать «Маршал» – Свобода!».
Что бы я делала без Дады?!
Дала Iалаш войла хьо!»[18]
Это письмо Тота вспомнил, увидев в длинном коридоре очень большие рулоны.
– А что это такое? – пнул он их ногой.
– Это рекламные баннеры. К 75‐летнему юбилею Махмуда Эсамбаева и 10‐летию «Маршала».
– А что так много?
– Всего шесть – по три. В разных местах города хотела развесить… Бедная мама, – продолжает Дада. – Здесь мастерских нет. Поехала, рискуя, во Владикавказ. Трижды ездила. Вон перед театром новые большие рекламные щиты поставила. Говорила, что проведет грандиозный концерт памяти Махмуда. Все гости приедут. И тогда Кремль войну закончит.
– Нана. Узнаю, – печально выдохнул Тота, ещё печальнее окружающий быт, и он говорит: – Надо срочно, прямо рано утром, чтобы ты с детьми уехала в Москву.
– А вы?
– Я позже. Кое-что здесь сделаю и – следом.
– Только вместе. Теперь только с вами, – говорит Дада.
– Ты мне перечишь? – возмутился Тота.
– Нет, – отвечает жена. – А у нас деньги есть?
Прикрыв рукою опущенную голову, Тота надолго замолчал, а Дада полушёпотом сказала:
– Странное дело. Все твердят, что мы очень богатые. Что вы миллиардер.
– Я устал.
– Да-да. Конечно. Такой путь. Сейчас я постелю. – Дада суетится вокруг него и вдруг выдает: – Кстати, вот эта дамочка… как её?
– Какая дамочка?
– Из Швейцарии.
– Амёла?
– Ах да, Амёла или Амёба. – Тут Дада уже тяжело дышит. – Она вроде тоже намекнула, что вы очень-очень богаты.
– Да, «очень, очень богаты», – передразнил её Тота. – И может, где-то что-то и есть, даже квартира в Москве. Но посмотри в мои карманы.
– Да, я знаю. С голоду не помрём, – говорит Дада, а потом вновь: – А что у вас с ней было? С этой Амёбой?
– Ничего не было, – разозлился Тота. – Что ты о ней сейчас вспомнила?
– Просто она назвала одного вашего друга – партнёра, грузина, и что через него мы можем перейти в Грузию, а там она дальше всё организует.
– Какого грузина? – встрепенулся Тота. – Может, Бердукидзе?
– Во-во, точно Бердукидзе. Три-четыре дня назад сюда пришёл один чеченец. Назвал эту фамилию и сказал, что организует наш переход в Грузию через Аргунское ущелье.
– А ты что?
– Сказала про маму. Про вас. И куда мне идти?
– М-да, – удручён Тота. – А контакт оставил?
– Нет. Сказал, что через несколько дней вновь зайдёт.
Тоте несносно. Столько проблем.
– Вы не голодны? Тогда давайте спать уложу, – вокруг него вьётся жена.
– А воду где берёшь? – вдруг спросил Тота.
– Питьевую на базаре, тут, у Дома моды, покупаю. В бочке привозят. А так на Сунжу с флягой хожу. Каждый день.
– Это ведь далеко, да и опасно.
– Живём, – улыбнулась Дада. – Вот если бы мама… – Она села на край нар, заплакала.
– Мама Дада, – бросились к ней дети. – Ты почему снова плачешь?
– Всё. Всё. Сейчас кашу покушаем и спать, – говорит Дада.
…Ночь. Конец ноября. Холодно. Клеёнка, которой закрыто окно, иногда от порывов ветра о чём-то шепчет. А так – тишина. Гробовая тишина. Дети сопят. Дада спит с ними. А Тота на нарах мамы. Эти нары пахнут мамой, и он воочию видит, как его мать, уже постаревшая, поседевшая, сгорбленная, идёт босая по тем же железнодорожным путям в пустыне Кызыл-Кум и плачет, зовёт на помощь свою мать… Не его – родного, единственного сына, а свою мать… И он плачет. Тихо-тихо скуля, плачет, боясь, что его стоны услышат дети и жена, а родной город Грозный уже его не слышит. Наш город к слезам привык.
* * *
Далее в «Записках» только эти последние слова аккуратно выведены рукой Тоты Болотаева: «Мамы нет! Одиночество. Пустота. Мрак в могиле её… и вокруг».
А дальше приписки, сделанные, по всей вероятности, уже женской рукой. Да, почерк разный, очевидно, двух женщин. Кто писал? Гадать не будем. Хотя подсказки есть в самом начале. Однако суть не в этом, а в том, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается и будет продолжаться всегда.
И мы, следуя «Запискам», продолжим. Амин!
…Детский крик разбудил Болотаева. С удивлением и даже с неким испугом он высунул голову из-под одеяла. Осознал, что, оказывается, в мире есть места, где гораздо тяжелее находиться, чем на зоне строгого режима… И это родина, и твой дом родной, о котором ты так в неволе мечтал. А прибыв сюда, от количества навалившихся проблем стало так тяжело, что Тота попытался вновь залезть под одеяло – забыться, поспать. Однако дети уже заметили, что он проснулся, бросились к нему.
– Дядя проснулся, – крикнул сын.
– Это не дядя, это наш папа – Дада-папа. Понял? – поправляет младшего дочь.
– А где мама? – Тота понял, что спать не дадут.
– Дада-мама пошла за водой на Сунжу.
– Что? – удивился Тота. – А она и раньше, когда выходила, вас одних оставляла здесь?
– Да. Мы всё закрываем и сидим тихо, как сейчас. Никому дверь не открываем… А вот ваш завтрак.
– А когда Дада-мама придёт? – Тота встал. Из-за холода он спал в одежде.
Только эта одна комната обогревается с помощью кустарной дизельной печи, от которой больше вони, чем тепла. В этой квартире в целом Тота прожил недолго. Он решил осмотреть её. Все окна разбиты. Только в санузле и на кухне ещё поддерживается жизнь, а в остальных комнатах хаос, ветер гуляет. В крайней комнате Тота обратил внимание на старый чемодан отца Дады. Почему-то из всего имущества, теперь уже хлама, Тота выбрал именно этот чемодан, понёс в ванную, как мог почистил и занёс в жилую комнату.
– О, наша крепость! – увидев чемодан, заорали дети, стали стучать по нему руками и ногами.
– Так это не крепость, – возразил Тота и, чтобы дети больше не били старый чемодан отца Дады, затолкнул его, как когда-то в Москве, под нары, на которых спал.
В этот день у Тоты одна забота – перезахоронить по-человечески на кладбище свою мать.
– Я пойду с вами, – говорит Дада. Она так и не смогла перейти с ним на ты.
– Нет. Детей одних оставлять нельзя, – строг Тота.
– А как вы будете передвигаться – кругом блокпосты. А у вас даже паспорта нет… И денег нет.
– Деньги будут.
– Но у вас и пальто, и куртки нет.
– Снимай ватник. А где это? – Он стал щупать рукава в поисках заточки.
– «Этого», – она засмеялась, – давно нет. В Сунжу ещё тогда выбросила, как вы помните.
– Помню, – усмехнулся Тота. – Нана рассказывала, как ты, и не раз, с этой штукой фокусы устраивала… Так где она?
– Нету… Как дети появились – всего боюсь.
– И я стал бояться за них, – выдал Тота. – В этих условиях держать детей… Надо срочно их вывозить.
– У нас денег нет, – села на нары Дада.
– Нет, – заходил Тота по комнате. – А базар есть? Там что есть?
– Базар есть. Там же. И всё есть, лишь бы деньги были.
– А где у нас документы на квартиру?
Дада полезла на шифоньер. Достала металлическую коробку.
– А зачем вам документы?
– На деньги обменять. – Тота внимательно рассмотрел все бумаги. – Сиди с детьми… Детей одних не оставляй. Я скоро.
Он действительно вернулся скоро. С ним двое довольно упитанных чеченца, на груди у них табличка «Скупаю золото, ценности и т. д.».
– Вот, смотрите, шикарная квартира. В самом центре города… Почти целая. И сегодня жить можно, и мы живём… Для вас, сельчан, – находка. Базар рядом. Завтра война кончится, и она будет стоить десятки тысяч долларов. А сегодня я прошу триста долларов. Всего триста долларов.
– Тота, – прошептала в испуге Дада.
– Молчи, женщина, – скомандовал Тота. – Сделка простая, и вам очень выгодна. Сегодня конец ноября 2000 года. Если я вам до 15 января не возвращаю 500 долларов, то квартира ваша… За триста долларов такая квартира!
– Тота, – вновь заскулила Дада.
– Замолчи! – прикрикнул Тота и, обращаясь к пришедшим, произнёс: – Не согласны – других найду.
– Двести, – подали скупщики голос.
– Ладно. Торговаться не люблю и не умею. Последнее слово – двести пятьдесят.
Они пожали руки. Вместе ушли. Скоро Тота вернулся. На нем уже приличное пальто. Кепка.
– И твой любимый ватник не выбросил, – бросил он пакет на нары.
– А как же, Тота… Я в ватнике родилась. Видимо, и умру.
– Никак нет! – артистизм в его голосе. – Ты жена миллионера! – Он достал большую пачку денег.
– А-а! Деревянные?! – засмеялась Дада, а потом резко стала серьезной. – А если, вдруг?
– Никаких «вдруг»! – крикнул Тота. – Эти деньги нам нужны на два-три дня, чтобы выехать с детьми из этого ада. Понятно? А до этого лишь одно – маму перезахоронить.
– Я с вами, – вновь взмолилась Дада.
– А дети? – развёл руки Тота. – Сейчас они важнее всего. Разве не так?
– Тота, послушай хотя бы мои советы. Как себя здесь вести.
– Как? – прислушался Тота.
Инструктаж был короткий.
– В башне нашего дома – угловой подъезд: на крыше федералы. Снайперы. Стреляют всех, кто комендантский час нарушит. Стреляют и днём, если напьются. Стреляют, если кто для них подозрителен. Так что к вечеру иди домой со стороны Дома моды, дворами и всё время к домам прижимайся.
– Понял, – торопится Тота.
– Погодите. Это важно. В этом же доме…
– Это ведь наш дом, – перебил Тота.
– Именно. Мы как бы по центру. А с другого края, где в подвале было фотоателье, – там боевики. Ночью они здесь хозяйничают.
– И как они уживаются?
– Иногда грызутся, бывает, и до крови, чтобы война да полевые, боевые и наградные не отменили. В общем, у нас не первая война, мы уже знаем, что командир у них один…
– И он в Москве, – продолжил Тота.
– И нам от этого не легче, – подвела итог Дада.
По правде, она даже не ожидала от Тоты такой решительности.
Три окна их квартиры выходили на проспект Революции, и из этих окон, особенно из кухни, очень чётко был виден свеженький небольшой бугорок, возле которого долго стоял Тота.
Было промозгло. Моросил мелкий дождь. Дада видела, как Тота быстро, не обращая внимания на грязь и большие лужи, тронулся в сторону базара по улице Мира.
Вернулся Тота не скоро. С лопатами. С ним был один коренастый пожилой мужчина религиозного вида. Совершив Дуа[19], они осторожно стали копать. В это время случилось то, чего Дада больше всего боялась. Выпуская густые клубы черного дыма, на огромной скорости к углу руинам гостиницы «Нефтяник» примчались два БТРа. Несколько военных соскочили с машин, вразвалку двинулись к эксгуматорам.
Тут Дада не выдержала, крикнув детям, чтоб сидели смирно, она бросилась к выходу. Не прошло, наверное, и пары минут, как она домчалась до места, а конфликт, точнее грубый мат, на всю улицу.
– Я не понял! – кричит один военный. – Что за дела? Я не понял! Где разрешение коменданта? Военного коменданта? Руки, вашу мать! Руки поднять!
– Ой, солдатушки-братишки! Родненькие! – подскочила Дада в своем полувоенном ватнике. – Родные вы мои. Я тоже сибирячка. А тут моя мама покоится. Так получилось. Вот, попросила перезахоронить по-человечески.
– А ты-то как сюда попала? – задали ей вопрос.
– Вот так! Судьба! Замуж вышла… А моя мама – заслуженная артистка.
– А откуда ты из Сибири? Сибирь-то большая.
– Из Новосибирска. Новосибирское военно-медицинское училище окончила. Так по распределению сюда и попала.
– А, ну ладно… Может, помочь?
– Нет-нет, спасибо, родные!
Когда копоть и рёв бронетехники исчезли, товарищ, точнее мулла, у Тоты спросил на чеченском:
– А это кто? Жена? А там, – он показал на могилу, – кто?
– Там моя мама, – ответил Тота.
– И моя тоже, – по-чеченски сказала Дада.
– Я совсем запутался, – произнёс мулла. – Но она нас выручила. Могло быть по-всякому… Надо торопиться, а то вдруг другие нагрянут…
Мать была небольшого роста. С возрастом стала совсем маленькой. А тут, после взрыва, – два пакета. Наспех чуть-чуть зарыты.
– А сколько здесь, в Грозном, даже так не захороненных трупов? – сокрушался мулла.
Даду отправили домой. А Тота и мулла с пакетами двинулись к стоянке такси.
Весь в грязи, промокший и усталый, Тота вернулся домой очень поздно. Было уже темно. Дети спали.
– Что случилось? – суетилась Дада. – Так задержались. Комендантский час.
– Всё нормально… Ездил чурт[20] покупать. Ждали мастера, чтобы имя на камне высек. Не дождались…
– Вы, наверное, голодные, устали. Промокли насквозь.
– Да, столько грязи принёс.
– Ерунда. Снимайте.
– А я детям шоколадки принёс.
– Да! Мама их всегда конфетами баловала… Я так волновалась. А как без паспорта на блокпостах? Тем более в ночь?
– Знаешь, – засмеялся Тота. – Не зря ты с мамой столько лет прожила – тоже артисткой стала… Какую сцену ты сегодня у Полежаевского разыграла.
Дада тоже рассмеялась:
– Знаете, Тотик, мама всегда говорила, что эту драму надо воспринимать как цирк, с юмором, иначе с ума можно сойти от происходящего вокруг.
– Вот так я и делал сегодня, – подхватил её тон Тота. – Помню, я ещё в институте, в спектакле, блатного играл. А нынче и опыт есть. Для пущего понта я купил папиросы. И вот на очередном блокпосту наше такси становится в длинную очередь потока машин. Я выхожу, закуриваю папиросу. Этот прикид – кепка набекрень и беззубая ухмылка. И вот такая походка.
Тота вальяжно прошёлся по комнате.
– Тота! Тотик! – засмеялась Дада. – Вот это вы даёте! Ну точно Челентано!
– «Паспорт», – говорят мне. А я не повязан, а коронован. Но для вас ксива есть. А они ведь сплошь бандюги, по рожам видно. И сразу на жаргон. Ну а я сразу же по свежаку начинаю грузить «Енисейск – строгач». Все знают. И в ксиве печать стоит. А ещё пару известных кликух озвучиваю. Мол, в одной дыре сидели. И тогда обязательно спрашивали срок.
– А ты что? – не выдержала Дада.
– В пятнадцать лет грабёж с мокрухой. За юность лет вместо вышки четвертак дали. От звонка до звонка отмотал.
«Да вы что?! – удивлялись они. – Так ты, получается, при Брежневе сел, а при Путине вышел».
«Как видишь, братан!» – говорю я и так далее в этом духе… В общем, срабатывало.
– Вот это да! Давно так не смеялась, – радостна Дада. – А можно ещё раз эту походку?
– Как Челентано? – Он тоже смеётся.
Повторный его проход был ещё более впечатляющим, так что Дада от смеха упала на нары. И только тут она заметила, что дети от их шума проснулись и выглядывают из-за шифоньера.
– А ну спать! – прикрикнула мать.
– Нет, идите сюда, – позвал Тота. Дети тут же подбежали к нему. – Я вам шоколадки принёс.
– Ура! – хором закричали дети. – Нам баба-мама всегда приносила конфеты… А ещё баба-мама всегда говорила, что наш папа самый лучший танцор в мире.
– Даже так? – восхищён Тота.
– Да, – говорит дочь. – А мы тоже умеем «Маршал» танцевать. Нас баба-мама каждый вечер учила и такие же вкусные конфеты давала.
– Может, покажете? – попросил отец.
– Нет, уже поздно, – сказала мать.
– Танцевать никогда не поздно, говорила наша баба-мама, – постановила дочка.
– Вот это точно, – поддержал её Тота. – А ну, давайте.
– Погодите, – согласилась Дада. Она отодвинула с середины комнаты маленький столик, стулья. Зажгла ещё одну керосиновую лампу. Поставила перед собой табурет. – Барабанщиком всегда выступала мама, теперь постараюсь её заменить.
Дада неумело начинает бить по табурету. По заученной программе дети стали танцевать.
– Нет, у меня не получается, – сдаётся Дада. – Тотик, вы, пожалуйста, покажите класс.
– Да я тоже век не занимался этим делом. – Он всё-таки поставил перед собой табурет. – Начали с самого начала… Ритм надо соблюдать. Слушаем ритм. Раз, два, три, четыре… Нет!
Тота встаёт.
– Первым выходит мужчина, – руководит он, а теперь уже и сам показывает. – Вот так, а затем так… Понятно? Повторим. – Он садится. Начинает барабанить. Бросает: – Нет. Так не пойдёт… В танце всё должно быть идеально. Особенно звук. Табурет и лезгинка – даже по духу несовместимы. – Он стал оглядываться. – О! – воскликнул он. – Ведь у нас есть испытанный временем чемодан. – Тота полез под нары.
– Это вы его занесли сюда? – удивилась Дада.
– Я… Так, сначала пошли.
Большой чемодан отца Дады, как вполне приличный барабан, задал нужный тон и колорит. Тота и дети вошли в раж.
– Тотик, может, не надо так громко?! – жалобно попросила Дада.
– Надо! Надо! Вот так! Ритм! Быстрее!
Дети подхватили:
– Хорс-тох! Тох-тох-тох – Маршал!
– Ай, молодцы! – воскликнул отец. – Только концовку надо делать вот так. – Вновь Тота вскочил и стал проводить мастер-класс, как будто они в репетиционном зале. – Так! – сел Тота на прежнее место, поправил чемодан. – Вновь с третьей позиции. Концовка – здесь бешеный ритм. Начали!
На всю округу застучал чемодан. На переходах ритма, с хоровым возгласом «Маршал», Тота особенно яростно бил в импровизированный инструмент. Вдруг, словно струна оборвалась, звук удара куда-то провалился. Тота замер. Все замерли.