Лина Филимонова
Тайны Васильков или мое нескучное лето
Я все еще ощущала некоторую слабость в ногах, поэтому от забора не отлипала. Бычок смотрел на меня все жалобнее. По-моему, у него даже слезы в глазах стояли.
– Ну, чего тебе? – спросила я.
Он помотал головой.
– Скучно, наверное, – предположила я.
Он внимательно смотрел на меня, видимо, пытаясь понять мои слова, но его интеллектуальное развитие, похоже, еще не достигло нужных вершин. Я достала из кармана завалявшуюся там половину шоколадного батончика и протянула бычку. Он взял батончик своими теплыми губами, а потом облизал мою руку шершавым щекотным языком. Похоже, ему понравилось. Надеюсь, быкам не вредно есть шоколад. Хотя, даже если вредно, при его размерах надо пару ящиков для достижения эффекта.
Я решила распрощаться с общительным бычком и направилась дальше, а он начал рыть копытом землю, мычать и изо всех сил дергать веревку. Ну прямо как щеночек, который хочет, чтобы с ним поиграли. Я с опаской посмотрела на столб к которому он был привязан. Столб, вроде бы не менее надежный, чем веревка. Это хорошо. Не знаю, чем могут закончиться игры с таким вот «щеночком». Он вполне может нечаянно проткнуть мой бочок своими остренькими рожками.
Я помахала ему рукой, и, стараясь не обращать внимания на доносившиеся мне вслед жалобные вопли, отправилась дальше.
А вот и первая встреча. Сергей Спиридонов, или Серый. Идет, на плече удочки, причем, насколько я понимаю, самые продвинутые, с разными там катушками, навороченными крючками и блеснами. Ничего удивительного. Серый всегда пропадал на речке или на озере, ловил рыбу ведрами даже в тех местах, где ее никогда не было, и сразу же после этого терял к ней интерес. Приносил своей бабке, а она уж, бедная, придумывала, чтобы еще такое из нее приготовить или кому бы ее подарить.
А еще Серый славился своим умением собственноручно изготавливать хитрые приспособления для рыбалки, при виде которых обалдевшая рыба сама прыгала ему на крючок. Да и вообще он мастер на все руки, вся деревня носит ему сломанные утюги и телевизоры, которые он принимает с недовольным видом и которые почти сразу же, как только он берет в руки отвертку, снова начинают работать.
– Привет, – говорю я.
– Здорово, – говорит Серый.
И смотрит исподлобья. Но я знаю, что это не от того, что он не рад меня видеть. Просто он всегда такой. Интроверт.
– Отдохнуть приехал? – спрашиваю.
– Ага, – кивает Серый.
– Молочка попить, свежим воздухом подышать, жирок накопить, – продолжаю я вполне светскую беседу.
– Молоко и все остальное, конечно, хорошо, но я приехал не из-за этого.
– А из-за чего? – спросила я.
– Рыбу ловить, – сказал Серый и помахал своими сложными удочками. – Ничего нет лучше, чем сесть на берегу, забросить удочку и ждать…
– Да вроде в нашей речке с рыбой в последнее время не очень, – нерешительно сказала я. – Говорят, вся куда-то подевалась…
– Нормально, если знать, на что ловить и как. Но ты права. Речка – это для разминки. Главная рыбалка – на озере. Вчера я там такого сома поймал – не поверишь – метра полтора.
Глаза Серого заблестели. С его лица сразу слетело скучающее выражение, и он принялся в красках описывать, как он подсекал и вел этого самого сома. Сом был очень хитрый и коварный, и, если бы на месте Серого оказался какой-нибудь другой, менее опытный рыбак, то он бы не только остался без улова и удочек, но и, возможно, был бы захвачен в рабство этим самым сомом.
А я думала об озере. До него километров десять, не по дороге, и даже не по протоптанной тропинке, а по самой чаще леса, где ориентируются только местные, да и то не все. Потому что ходить туда не любят. Когда мы были маленькими, старшие ребята пугали нас рассказами о каких-то «черных русалках», которые водятся в этом озере и утаскивают на дно каждого, кто пристально посмотрит в его темные воды. И еще о каких-то утопленниках, которые выходят из воды в полнолуние. Это все, конечно, чепуха, но местные озеро недолюбливают. Интересно, почему?
– И не лень тебе так далеко ходить? – спросила я Серого, который уже закончил свой рассказ, и его лицо снова приняло сонное скучающее выражение.
– А я коротким путем, – сказал Серый.
– В первый раз слышу про короткий путь, – удивилась я.
– Много есть чего, о чем ты еще услышишь в первый раз, – философски заметил Серый и в нетерпении посмотрел за мое плечо.
– Ну, я пошел. А то к вечернему клеву не успею. Топать-то далеко.
– Ну, пока. Еще увидимся.
Я пошла дальше. Не успела я пройти и ста метров, как услышала вопль:
– Катька!
Ко мне торопилась вроде бы незнакомая молодая женщина в спортивном костюме и косынке. И только когда она подошла поближе я тоже завопила:
– Галка! – и бросилась ей навстречу.
В те времена, когда я каждое лето приезжала в деревню, Галка была моей самой-самой лучшей подругой. Именно с ней я делилась всеми своими секретами, так же как и она со мной, с ней вдвоем мы ходили в лес и даже на дальние луга, дрались с мальчишками, когда была в этом необходимость… ну и вообще! Галка – это Галка.
– Я слышала, что ты приехала, – сказала запыхавшаяся Галка, – хотела зайти сегодня…
Я смотрела на эту крепкую, пышущую здоровьем, как румяное яблоко, женщину и у меня в голове что-то с чем-то не состыковывалось. И только когда она знакомым движением поправила челку, которая сразу же приняла прежнее положение, все состыковалось, и мне даже показалось, что у нее снова появились торчащие в разные стороны хвостики и неизменные чумазые пятна неизвестного происхождения на лбу и на щеках.
– Конечно, заходи, – ответила я. – Посидим, поболтаем…
– Ты надолго?
– Не знаю, – я пожала плечами. – Как получится.
– Пока не надоест, значит.
– Как вообще… дела? – спросила я и почувствовала, что мой вопрос прозвучал немного неестественно. Мы так давно не виделись, что рассказ о произошедших с тех пор переменах займет, наверное, не один час…
Галка пожала плечами.
– Хорошо. Картошку вот окучиваю.
– Ты же не здесь жила, – вспомнила я.
– Ну, так то родительский дом. А это наш.
– Ваш? Так ты замуж вышла? – догадалась я.
– Да, – сказала Галка, и в голосе ее появилось что-то медовое. – Весной.
– А за кого?
– Да вон он идет, мой муж, – Галка махнула рукой куда-то мне за спину.
Я обернулась. По дороге шел худой, но, по всей видимости, крепкий, высокий и загорелый парень в длинных шортах и клетчатой рубахе. Он улыбнулся во весь рот, продемонстрировав белые ровные зубы, и приветственно махнул рукой.
– Да это же Вовка Крапивин! – воскликнула я. – Ты вышла замуж за Вовку? – изумлению моему не было предела.
– А что? – обиделась Галка. – Не хуже других, наверное.
Она с нескрываемым восхищением смотрела на своего новоиспеченного мужа.
– Да нет, просто… все так странно, – проговорила я. – Я так давно вас всех не видела, что еще не привыкла, что вы выросли. Как-то в голове не укладывается. Он же тебя всю жизнь дразнил, просто прохода не давал! – вспомнила я. – А один раз даже чуть не столкнул в колодец.
– Кто это тут вспоминает мою буйную юность? – это подошел Вовка.
Мы поздоровались.
– Это Катька не может поверить, что мы уже выросли, – объяснила Галка. – Удивляется.
– Ну, допустим, не только мы повзрослели, – говорит Вовка и окидывает меня оценивающим взглядом. – Ты тоже ничего себе девица.
Я заметила, как в глазах Галки вспыхнул и тут же погас зеленый огонек. Вовка подошел к ней и обнял за плечи. Видно, он тоже не лишен наблюдательности.
– Может, у вас и дети есть? – спросила я испуганно.
Галка скромно опустила глаза.
– Скоро будут, – сказала она непривычно тихим голосом.
– Третий месяц, – заговорщицки подмигнул мне Вовка и погладил Галку по животу.
– Вот это да, – сказала я. – Поздравляю.
– Да ты в гости заходи, – сказал Вовка. – Вечером. Мы сейчас вечерами дома сидим. Телевизор смотрим.
– Зайду, – сказала я и медленно побрела дальше.
Это что же такое делается, а? Все, оказывается, повырастали, стали настоящими дяденьками и тетеньками. Дома сидят, детей рожать собираются… С кем я буду играть в казаки-разбойники?! И искать сокровища…
Глава 3, повествующая о странном происшествии с полотенцем
Вечером я сидела в гостиной, в бабушкином кресле-качалке, листала первую попавшуюся книжку, которая оказалась «Капитанской дочкой» и думала. О своей бабушке, о том, почему она переехала в деревню, хотя была горожанкой и по происхождению, и по привычкам, о дедушке, которого я практически не помню, о своем отце, который, как говорят, очень похож на деда… Свет моргнул, как будто в сети упало напряжение. Что ж, обычное дело. Надо на всякой случай найти свечи. Не знаю, как сейчас, но раньше отключения электричества случались очень даже запросто.
Свечи, насколько я помню, хранились в двух местах: в кладовке и в бабушкином комоде. До комода было ближе, и я направилась к нему. Выдвинула верхний ящик, обнаружила аккуратные стопочки выглаженных кухонных полотенец и носовых платков. Во втором ящике были шкатулки с нитками, иголками и пуговицами, огромные портновские ножницы, мотки резинки, ленточек и прочая галантерейная ерунда. А еще там лежала записная книжка в темно-зеленом переплете. Я уставилась на нее со смешанным чувством. Вполне вероятно, что она хранит какие-то секреты, возможно, даже именно те, которые мне так хочется узнать. Но это же бабушкина вещь…
Я протянула руку и взяла записную книжку. Наверное, все-таки, бабушка не стала бы возражать против этого. Во-первых, если у нее и были какие-то личные тайны, в которые она не хотела никого посвящать, то вряд ли она стала бы записывать их в книжке, которая хранится в таком легкодоступном месте. Во-вторых, в письме Эммы Константиновны было четко написано, что сокровища, чем бы они не являлись, бабушка собиралась оставить мне. Так что можно считать вполне обоснованным мое желание немного порыться в бабушкиных вещах и поискать какие-нибудь указатели. А в третьих… я вспомнила глаза бабушки. Не то чтобы даже вспомнила, просто у меня все это время было такое ощущение, что она стоит в дверях комнаты и смотрит на меня. Когда я совершала какой-нибудь проступок, например, вместо обеда, оставленного мне уехавшей по делам бабушкой, съедала две коробки обнаруженных в буфете конфет, бабушка никогда меня по-настоящему не ругала. То есть не кричала на меня и не называла обидными словами. Она просто объясняла мне, почему я поступила неправильно, и какие могут быть последствия, если я буду так же делать и впредь. Я внимательно ее слушала, потупив взгляд, потом сообщала, что все поняла и постараюсь, если получится, больше так не делать. А когда я, с некоторым страхом и сомнением, поднимала глаза, то видела, что бабушка вовсе на меня не сердится, потому что взгляд у нее такой же ласковый и спокойный, как и всегда.
Я взяла книжку и вернусь в библиотеку. Про свечи я забыла. Записная книжка была заполнена до половины. Она содержала в себе массу полезной информации: расчеты по ремонту беседки и забора, рецепт варенья из малины с добавлением лимонной корки, телефоны неизвестных мне Иванов Петровичей и Михаилов Васильевичей, скорее всего, как-то связанных с ремонтом, какие-то даты и цифры, а также рисунки домиков, деревьев и кривобоких человечков. У бабушки была привычка в задумчивости, взяв карандаш или ручку, что-нибудь чиркать на бумаге. Особыми художественными талантами она не обладала, и ее рисунки напоминали работы учеников младших классов.
Один из рисунков меня особенно заинтересовал, так как выделялся среди прочих размерами и физиологической достоверностью. Это был рисунок глаза: зрачок, аккуратно заштрихованная радужная оболочка, изогнутые ресницы… А рядом – большой знак вопроса и запись аккуратным почерком: «спросить Степана Пантелеевича». Видимо, бабушка долго о чем-то размышляла, о чем-то, для нее непонятном, но известном некоему Степану Пантелеевичу. И это что-то, скорее всего, связано с глазами. Может, он окулист? Интересно, почему глаз всего один и почему эта запись сделана аккуратным каллиграфическим почерком, в то время как все остальные выглядят небрежными и пестрят сокращениями?
Оказалось, он вовсе не окулист. Баба Груша на вопрос о Степане Пантелеевиче, сообщила:
– Степка-то? Да это ж профессор.
И небрежно махнула рукой.
– Профессор? – переспросила я, удивившись фамильярности тети Груши. – Это что, прозвище, что ли?
Я знала, как в деревне любят давать прозвища и как трудно бывает от них избавиться. Да что там трудно, вообще невозможно. Я, к сожалению, в свое время не смогла избежать действия этого древнего обычая. Очень надеюсь, что сейчас никто мое прозвище не вспомнит.
– Почему прозвище? Звание это его. Он с Федором, дедом твоим, в институте вместе работали.
– А почему вы его так… Степкой зовете? – поинтересовалась я. Все-таки было странно, что баба Груша звала какого-то малознакомого коллегу моего деда Степкой. Или я что-то не понимаю в деревенском этикете?
– Дак я их обоих, и деда твоего Федора, и Степку вот такими пацанами помню, – она показала ладонью примерно метр от пола. – Сама тогда такая же была, – добавила баба Груша задумчиво.
– Так он местный, из Васильков?
– Сам-то он городской, как и дед твой. Их на лето сюда привозили, подкормиться на деревенских харчах. Дачники они, одним словом.
– А сейчас он где? – решила я выяснить все вопросы до конца.
– Да здесь, недалеко живет, на хуторе. Один, как сыч. Только псины у него две, огромные, говорят, зубастые . Я сама не видела, но люди болтают.
– Так он в деревню жить переехал?
– Дача у него это. Летом приезжает, живет. Иногда и зимой наведывается. К нам заглядывает тоже, помнит.
– Так, значит, профессор, – задумчиво проговорила я.
Мой интерес к таинственному Степану Пантелеевичу как-то сразу уменьшился. Наверное, тоже филолог, и они с бабушкой обсуждали новейшие гипотезы о времени происхождения «Слова о полку Игореве» или спорили о том, в чьих стихах больше лиризма, Фета или Тютчева. Вряд ли это может иметь отношение к интересующей меня проблеме.
К бабе Груше приехала двоюродная племянница с дочкой. Баба Груша в последние два дня только о них и говорила. Я почему-то представляла эту племянницу как тетеньку неопределенных лет в цветастом халате. Почему? Убейте, не знаю. А племянница оказалась симпатичной улыбчивой девушкой, года на два-три меня старше. Когда я увидела на ней примерно такой же сарафан, как у меня, только не с ромашками, а с незабудками, я сразу поняла, что мы легко найдем общий язык.
– Привет. Ты, наверное, Катя, – племянница без промедления приступила к процедуре знакомства.
– Да. Я Катя. А ты, видимо, племянница. Почему-то баба Груша никогда не говорила, как тебя зовут.
– Я, кажется, знаю, почему, – улыбнулась племянница. – Меня зовут Изабелла.
– Что, правда?
– Ага. В свое время баба Груша жутко обиделась на моих родителей за это имя. Она хотела, чтобы меня назвали Варварой, в честь прабабушки.
– Тоже неплохо, – прокомментировала я.
– Так что она всю жизнь зовет меня Варей.
– А мне как тебя называть?
– Да как хочешь, – махнула рукой Изабелла-Варвара. – Друзья зовут меня Белкой, муж – Изюмкой, а дочка – Мусей. Я на все имена откликаюсь.
Она тряхнула своей светло-каштановой шевелюрой, и снова улыбнулась, причем участвовали не только голубые глаза, губы и ямочки на щеках, но, по-моему, даже веснушки, живописно расположившиеся на носу. Я решила, что буду звать ее Белкой. Ей это имя очень идет, и, кроме того, я рассчитываю быть занесенной в список ее друзей.
– А вон там, на грядке с горохом, моя дочка. Ее зовут Алинка, и, кажется, больше никак.
В огороде сосредоточенно копошилась маленькая копия Белки, с такими же голубыми глазами, ямочками и веснушками, но с еще более светлыми волосами, к тому же волнистыми. Она срывала стручки гороха и почти целиком запихивала их в рот.
– Алина, горох нужно чистить, я же тебе показывала, – сказала Белка.
– Чистить долго, – объяснила Алинка. – И так вкуснее.
– У тебя может живот заболеть.
– Ну и пусть. Ты дашь мне таблетку, и он пройдет.
– Как ты думаешь, это вредно? – обратилась Белка ко мне.
– Думаю, нет, – решила я. – Горох очень молодой, стручки мягкие и, действительно, очень вкусные.
– Ну ладно, ешь, – Белка махнула рукой.
– Да что ж ты такая худая-то, – жалостно вздохнула баба Груша. – Не ешь же почти ничего!
Это после того, как я съела восемь пирожков с капустой, два с творогом и выпила кружку молока размером с маленькое ведерко! Вообще-то это моя недельная норма.
– Щей-то хоть поешь! Что твоя мать скажет? Голодом тебя тут морили? – Она снова покачала головой. – И эта тоже, – она посмотрела на племянницу. Сама худая, дочка – кожа да кости. И что вы там, в своем городе, едите?
– Мы вполне себе хорошо питаемся, – сказала Белка. – Конечно, таких пирожков нам никто не печет… – Она потянулась к тарелке с пирожками, но мощным усилием воли сама себя остановила и убрала руку за спину.
– Да, – подтвердила я, – таких вкусных пирожков я никогда в жизни не ела. Просто не могу остановиться.
Белка с завистью посмотрела на меня.
Баба Груша немного оттаяла, но так просто отступиться от волнующей ее темы она не могла.
– Кто ж тебя замуж возьмет, такую тощую?
Вот, оказывается, что ее волнует.
– Знаешь, бабуля, – начала Белка необычно серьезным голосом. – Это в твое время считалось: чем толще, тем красивее. Теперь все наоборот. Теперь мужикам подавай худых да стройных.
– Да, да, – закивала баба Груша. – Я видела по телевизору. Ходят – сами полуголые, длиннющие, худющие, аж ребра торчат. Но все в брильянтах…
– Вот такие дела, – продолжала Белка. – Кате замуж надо?
– А как же, – согласилась баба Груша. – Деток нарожать надо. А у нее – зад с кулачок.
Я прыснула и отвернулась.
– Ничего, замуж выйдет, там и отрастит до нужных размеров. А пока – приходится терпеть. Ей же богатого мужа надо, не какого-нибудь тракториста. Чтоб машина, квартира, дача на море…
Вот, оказывается, какие у меня планы.
– В общем, толстеть ей пока нельзя. Так что ты картошкой с салом ее не корми. Да и блинчики на сметане… не очень часто. Тут от одного молока можно так раздуться, ушей из-за щек не разглядишь, – Белка встала и подошла к зеркалу.
Видно, уши были еще видны, потому что она вернулась к столу и налила себе из кувшина стакан молока.
– О, господи, – причитала баба Груша. – Где это видано: ребенка голодом морить.
– Я не ребенок, – отозвалась я. – Я девушка на выданье. Вот выйду за олигарха, подпишу брачный контракт, потом и отъемся, – я подмигнула Белке.
– Хантракт, хантракт, тьфу, – выразила свое отношение баба Груша.
– Ты меня просто спасла, – сказала я Белке, когда мы вышли прогуляться дома. – Ты не представляешь, что тут творилось до твоего приезда. Она в меня столько еды запихивала, я ходила, как бочонок на ножках.
– А теперь на меня перекинулась. И на Алинку. Нет, ну как они тут, в деревне, столько едят, да еще все такое калорийное, и не толстеют?
– А работают, знаешь, как?
– Да-а… Но мы-то отдыхаем. Я так ни в одно платье к концу отдыха не влезу.
– Ты что, собираешься лежа отдыхать?
– А что тут делать-то?
– Не волнуйся, дела найдутся. Хочешь быть в форме, надо отдыхать так, чтобы к вечеру еле доползать до кровати.
– Согласна. Надеюсь, у тебя есть план? – Белка хитро посмотрела на меня.
– Есть. А, Б и Ц. И еще несколько запасных. А все-таки здорово ты придумала, про мужа. Мне бы такое в голову не пришло.
Белка фыркнула и, уже знакомым мне движением, тряхнула волосами, откинув голову назад.
Следующей на очереди, в соответствии с тщательно разработанным мной планом поисков была веранда. Но я решила, перед тем, как всерьез браться за веранду, еще раз порыться в бабушкином комоде. И сразу же нашла еще одну записную книжку, на этот раз алфавитную, с адресами и телефонами. Она выглядела изрядно потрепанной, а так как моя бабушка была человеком чрезвычайно аккуратным, то из этого я сделала вывод, что книжка очень старая. В ней практически не было пустого места.
И тут вдруг в мою голову пришла мысль, которая уже давным-давно должна была там находится, но почему-то опоздала. Эмма Константиновна. Вот кто мне нужен! Хотя я никогда в жизни ее не видела, но заочно мы с ней знакомы, причем она, скорее всего, из бабушкиных писем, знает обо мне гораздо больше, чем я о ней. А что, собственно, я о ней знаю? Только то, что живет она во Владивостоке. И что они с бабушкой дружат чуть ли не с ясельной группы детского сада и вместе учились в институте. И все. Читая свои письма, бабушка иногда передавала мне от нее приветы, ну и я тоже просила передать привет от меня…
Я начала лихорадочно листать телефонную книжку, в поисках нужного мне имени. Я ведь даже не знала фамилии бабушкиной подруги! А, может, ее адрес и телефон бабушка знала наизусть, и поэтому их нет в записной книжке? Это было бы совсем некстати. Беспорядочный поиск ничего не дал, поэтому пришлось его упорядочить, начать с самого начала и планомерно, страница за страницей, двигаться к концу. При этом меня неотступно преследовало предчувствие, что, если Эмма Константиновна и вписана в эту телефонную книгу, то непременно на самой последней странице.
Эмма Константиновна все же нашлась, причем не в конце, а в середине. Я, затаив дыхание, смотрела на номер телефона, предваряемый кодом Владивостока в скобках. Неужели все так просто? Я сейчас позвоню, спрошу у Эммы Константиновны о сокровищах и все узнаю… Моя рука застыла на полпути к телефону. Потом я ее отдернула, чтобы она не вздумала двигаться по этому пути дальше. Не надо спешить, сказала я себе. Надо все хорошенько обдумать. И лучше сделать это завтра, на свежевыспавшуюся голову, а не сегодня. Вечером, после шести, думать вредно.
Я спала в той самой комнате, где жила всегда, когда приезжала. Конечно, бабушкина спальня больше, в ней два окна и зеркало в старинной раме, но… Мне показалось, что было бы неправильно, если бы я поселилась там. И вовсе не потому, что бабушка была бы против. Сама не знаю, почему. И потом, эта, меньшая спальня всегда считалась моей. Я к ней привыкла. Я ее любила и снова чувствовала себя здесь десятилетней девчонкой, у которой голова идет кругом от ничем не ограниченной свободы, от невероятных и заманчивых возможностей, о которых в городе и мечтать не приходится.
Бабушка никогда не мешала мне делать все, что мне хотелось. Я лазила по деревьям (в том числе и в чужих садах), плавала на плоту, бродила, где вздумается с ватагой ребятни, строила «штабы» и исследовала чердак в поисках сокровищ… Все повторяется. Сокровища я тогда все же нашла. В жестяной банке из-под леденцов. Помнится, это были какие-то украшения: бусы, сережки, заколки. Я была в диком восторге. И только через несколько лет догадалась, что это сама же бабушка мне их и подкинула. Интересно, куда я их потом дела? Совершенно не помню. Наверное, где-то здесь и лежат. Надо будет поискать. Хотя, что это я? Я же ищу что-то совсем другое. Знать бы еще, что именно.
Окно моей спальни выходит в сад, и я всегда любила сидеть на широком удобном подоконнике. Вот и сейчас я взгромоздилась на подоконник вместе с ногами (поместилась, к счастью) и предавалась воспоминаниям. Вечернее солнце золотило верхушки деревьев, в комнату проникал свежий ветерок, наполненный запахом травы, возле подсолнуха, неизвестно почему выросшего рядом с моим окном, жужжала оса. Из окна мне была видна дорога, проходившая за бабушкиным огородом. По ней, поднимая пыль, пронесся уже знакомый мне черный джип. Он настолько не вписывался в тихий умиротворенный деревенский пейзаж, что его появление вывело меня из состояния задумчивости. Что-то в Васильках становится слишком оживленно. Я спрыгнула с подоконника и направилась в ванную, чтобы умыться.
Я открыла дверь ванной, еще не включив свет, сделала шаг вперед и отпрянула, потому что в лицо мне прыгнуло что-то мягкое и мохнатое. Я вскрикнула и отступила назад. Сердце гулко билось о грудную клетку, его удары отдавались в ушах.
В ванной царил полумрак, но света, проникающего через окно, было достаточно, чтобы все видеть. На полу у моих ног лежало банное полотенце, большое и пушистое. В сине-белую полоску. Обычно оно висит на крючке около ванны, метрах в двух от двери.
Я включила свет и не увидела ничего особенного. Все как всегда. Безупречный порядок, все вещи на своих местах, чистота и красота. Только полотенце, лежащее на полу, выбивается из общей картины. Я машинально подняла его и положила на бак для белья. Еще раз оглядев ванную комнату, я вышла, прикрыв за собой дверь. Колени почему-то дрожали, а в руках была такая слабость, что я с трудом выключила свет.
Весь следующий день я старалась не думать об этом полосатом полотенце. Убрала его в бак для белья, взяла новое и повесила его на тот же крючок. Но каждый раз, открывая дверь ванной, я чувствовала, что внутри у меня что-то напрягается, словно сжимается какая-то пружина.
Вместо полотенца я стала думать об Эмме Константиновне. Когда я совсем уже решила, что глупо прятать голову в песок, то есть оттягивать звонок, который может оказаться в моем деле решающим, и неважно, что после этого звонка «мое дело» может развеяться, как дым, до меня дошло, что Владивосток находится в другом часовом поясе. Сейчас там ночь! Так что придется отложить звонок как минимум до завтра.
А сегодня на очереди была кладовка. Безрезультатно. Зато я навела там порядок. Вытерла пыль и рассортировала все предметы по смыслу: гвозди с шурупами и гайками, молотки с отвертками, банки с корзинками, резиновые сапоги с дождевиками и так далее. Логика всегда была моей сильной стороной.
Все-таки я рассказала Белке о произошедшем со мной загадочном недоразумении. Это произошло под вечер, когда мы сидели у бабы Груши в саду.
– А ты бы что делала, если бы на тебя прыгнуло полотенце? – спросила я Белку, закончив рассказ.
– Я бы взяла палку и билась с ним насмерть, – с улыбкой сказала Белка, но, увидев мое серьезное лицо, добавила – Не знаю.
– Вот видишь. И я не знала.
– Наверняка этому есть какое-то простое и понятное объяснение.
– Хотелось бы его знать.
Атмосфера неуловимо изменилось. Вроде бы все так же, как и было несколько минут назад: светильник под зеленым абажуром освещает стол, кошка растянулась на крыльце, Алинка, высунув кончик языка, что-то сосредоточенно раскрашивает фломастерами… Но у меня возникло ощущение, что по спине потянуло холодным влажным ветром. Я даже оглянулась, но ничего не увидела, кроме сгущающихся сумерек.
– Может, останешься у нас? – спросила Белка.
– Ни за что, – воинственно заявила я. – Это мой дом, он мне нравится, и я не позволю… – я замялась. – В общем, ничего никому не позволю.
– Какая ты смелая, – восхитилась Белка. – Я бы на твоем месте испугалась.
– Так и я испугалась. И сейчас немного боюсь, – разоткровенничалась я. – Но я не позволю страху… – начала я торжественно, потом посмотрела одним глазом на Белку, и мы рассмеялись. – Да ну их всех. Я просто лягу спать. Устала, как собака. На сене.
– Если что – звони. Я положу телефон под подушку.
Я пошла домой и легла спать. Уснула, даже не успев толком поздороваться с подушкой.
