Макс Баженов
Этнофагия
Но стоять здесь до утра тоже не выход.
– Лампа не вечная, – напомнил я, разорвав плотную тишину, нависшую над этим мрачным могильником. – И напоминаю, что мне ещё кормить кота.
Упоминание о Маркизе чуть развеяло атмосферу безнадёги и ужаса, поселившуюся в наших сердцах. Где-то там всё ещё есть живые, которым мы нужны. Этих людей, увы, уже не вернуть…
– Надо попасть внутрь, – твёрдо заявила Настя. – Это всё равно должны быть мы. Сейчас или потом.... Это придётся убрать.
"Это?!" – подумал я так громко, что чуть не сказал вслух. Настя, видя моё возмущение, поспешила объяснить своё небрежное отношение:
– При церкви, в которой я росла, всегда было похоронное агенство. Перемещение мертвецов – часть повседневности. Уверяю тебя, эти люди выглядят лучше большинства из тех, кто к нам поступал… Они ещё скажут нам спасибо, когда мы их похороним.
Ну конечно! Как я не подумал об этом? Верующим, должно быть, гораздо проще относиться к смерти, ведь они верят в жизнь иную. Это для меня эти кости – последнее, что осталось от их владельцев. Люди и есть их тело, всё оно вместе, включая нервы, кожу и кости. Для Насти же останки, обнаруженные нами, были всего лишь бренной оболочкой, вместилищем чего-то более ценного, чем плоть, и теперь покинувшего этот мир ради более полноценного опыта. Что ж, воистину, блажен тот, кто верует!
– Не помешало бы побольше света, – сказал я, собрав волю в кулак. – Я бы вернулся сюда с необходимым оснащением, взял с собой мешки и инструменты и развесил бы на стенах факелы. Так невозможно работать. О чём вы думали вообще, когда планировали исследование этого убежища?
– Я думала, что мы найдём, где здесь включается свет, найдём ком… компьютер и ты скажешь, работает он, или нет! – повысив голос, сказала Настя. – Откуда мне было знать, что за дверью будет тоннель в ад?
– И что же ты предлагаешь? – спросил я, не желая верить в то, что услышу.
– Я предлагаю начать разгребать. Сделаем столько, сколько успеем, пока есть свет.
Эту работу я бы не поручил даже злейшему врагу. Люди рассыпа́лись в прах у меня в руках. В бледном свете единственной лампы мне то и дело чудились ожившие гримасы мертвецов. Я отрывал им конечности и сгребал их в кучу справа от двери. Настя занималась левой стороной. Было душно, и я начал обильно потеть. Когда с большей частью крупных частей было покончено, оголился пол, покрытый плотным слоем некоей засохшей субстанции бывшей когда-то частью этих тел.
– Откроем, – сказала Настя и схватилась за металлическое кольцо со своей стороны.
В этот раз замок поддался без больших затруднений. Я схватился за массивную ручку и дёрнул дверь на себя. Вопреки моим ожиданиям, новый поток нестерпимой вони не сбил меня с ног. Напротив, дверь чуть приоткрылась, и возникшая тяга сразу же захлопнула её. Мы провозились с ней ещё несколько минут прежде чем смогли надёжно закрепить вход, открыв дверь нараспашку. Для этого пришлось сгрести мертвецов с настиной стороны в более плотную кучу.
Лампа продолжала гореть, и в ней всё ещё оставалось много масла. Похоже, что она могла проработать ещё несколько часов. Честно говоря, это меня расстроило. Мне совсем не нравилось то, что мы здесь обнаружили, и все мои инстинкты кричали, что отсюда нужно срочно уходить, пока не обнаружилось чего-нибудь похуже.
За дверью нас ждал очередной коридор с кафельным полом. Бетонные стены были изрисованы надписями на разных языках. Буквы разного размера громоздились друг на друга, будто ведя какой-то спор. Часть надписей была на англише. Я разобрал несколько. Одна из них, самая крупная, гласила: "WE'RE DOOMED".
Сделав небольшой зигзаг, коридор вывел нас к развилке. Справа был вход в какое-то помещение, слева очередной поворот, ведущий дальше вглубь бомбоубежища. Я пошёл направо и обнаружил там ещё один труп, лежавший напротив чего-то, подозрительно напоминавшего алтарь. Деревянная фигура человека, прибитого к кресту, возвышалась над нами, с укоризной разглядывая всё происходящее. По комнате были разбросаны стулья и всякий мусор. С обеих сторон альтаря стояли почти догоревшие свечи. Спички, которые я использовал, были сделаны из смеси бертолетовой соли, сульфида сурьмы и гуммиарабика. Они страшно воняют, но ради улучшения обзора я готов был потерпеть.
Труп оказался самоубийцей. Он сжимал в руках какое-то навороченное старинное ружьё, направленное в область шеи. Нижняя челюсть была раздроблена, а сам череп расколот в области затылка сквозной пулей.
Оружие! Вот та находка, которая изменит правила игры. Глядя на обстановку, я очень сомневался в том, что мы обнаружим здесь рабочее электрическое оборудование. Похоже, что местные и сами под конец своей жизнедеятельности перешли на примитивные источники света. А вот об оружии такого сказать нельзя. Здесь сухо, следов какой-либо коррозии на железе нет. Даже если эта штука уже не стреляет, наши спецы разберут её на части, изучат вдоль и поперёк и, чего уж там, вполне вероятно, что починят.
Да уж! Не этого ожидает Рафаэль от нашей небольшой операции.
Настя потянула меня к выходу.
– Пойдём, – сказала она. – Тут ничего нет.
– Я бы так не сказал, – ответил я. – Но, так и быть, пошли.
Мы вернулись в коридор и двинулись было дальше, как вдруг услышали позади себя какие-то звуки. Что-то скрежетало и стучало и явно приближалось к нам. Настя впилась мне в бицепс обеими руками, и я почти ощутил, как её душа ушла мне в пятки. Меня снова пронзили мурашки, но на этот раз их природа была совершенно иной. Насколько я помню, единственные люди, которых мы здесь обнаружили, были мертвы. Мой скептический разум мгновенно отбросил версию с живыми мертвецами, и тогда я понял, что мы действительно находимся в опасности. Кто бы сюда ни шёл, он здесь находиться не должен. Как бы в подтверждение моим мыслям из темноты прозвучали гулкие голоса, явно принадлежавшие здоровым взрослым людям. Слов я разобрать не смог. Похоже, они нашли груды костей, сваленные у входа.
Я достал пистолет и направил перед собой. Шаги затихли в тот момент, когда новоприбывшим стало видно отражённый свет, добивающий до них из-за угла.
– Именем Али Хасана и всего человечества! – прогремел суровый мужской бас. – Сдавайтесь или будете уничтожены!
Глава 6
Мой мозг сработал молниеносно.
– Старший сержант Муромский! – крикнул я во тьму. – Городская стража Симпа́на при исполнении!
Забегая вперёд, скажу, что это мне никак не помогло. Хасановцы заломили меня так, что в какой-то особенно болезненный момент мне показалось, будто они пытаются методом проб и ошибок изобрести новый морской узел. Или сделать из меня алмаз. В ответ на любые попытки что-то сказать или даже пикнуть мне сразу же прилетала особенно неприятная затрещина, поэтому я довольно быстро смирился с тем фактом, что разговора не будет. Отец всегда говорил, что я сообразительный. Что бы он сказал о скорости моей реакции на этот раз? Надо было сразу лечь мордой в пол, или же всё-таки следовало попытаться вести себя так, будто ничего незаконного не происходит? А происходит ли? И с чьей стороны? Эх, закон нынче – дело тонкое!
Впрочем, результат один. Эти парни явно не собирались церемониться. Думаю, и сам чёрт получил бы звездюлей, если бы сегодня составил нам с Настей компанию.
Её они, кстати, не трогали, а только бросили короткое "заткнись", когда она попыталась высказаться в мою защиту. Слава богу, ей хватило ума замолчать. Один из хасановцев достал саблю и указал Насте на выход. Меня вытащили следом. Поднимаясь по лестнице в полусогнутом положении, я гадал, как они, чёрт побери, нас выследили? Неужели всё время держали это место на примете? Увы, я мог лишь гадать.
Хасановцев было шестеро, по двое в каждой из трёх причаливших лодок. Нашу лодчонку обыскали. Таласанские сбруи вытащили из креплений и погрузили как вещдок. Нас с Настей разделили и я, хромой, избитый, уставший и снова голодный, был пристёгнут кандалами к сиденью, после чего мне завязали глаза. Хасановцы налегли на вёсла, и мы двинулись в путь, который, как мне показалось, занял гораздо больше времени, чем тот, который проделали мы с Настей, влекомые таласанской упряжкой.
Описывать дальнейший маршрут не имеет ни малейшего смысла. Замечу только, что за это время моё сочувствие к слепым приумножилось многократно. Как великолепно, однако, быть зрячим, особенно когда твоя судьба, а возможно и жизнь, висит на волоске. Зрение внушает нам контроль, оно – основа воображения у большинства. Каково это – не иметь возможности видеть с самого рождения? Где воображает своё "я" такой человек? Не знаю, почему, может из-за нескольких крепких ударов по затылку, эти вопросы сейчас казались мне насущнее тех, что были связаны с моим арестом.
С моим. Арестом!
Я арестован… Кто бы мог подумать? Старший сержант Артём Муромский задержан за подозрительные связи с таласанским подданным и, возможно, промышленный и военный шпионаж в пользу Таласии. О-хо-хо… Лучше бы я пошёл сегодня домой кормить Маркиза. Кстати, кто теперь будет его кормить? Нет, я понимаю, что он не пропадёт, он вечно подъедает обрезки на кухне, но он же будет ждать. Ему нравится внимание.
Наверное, мне и правда отбили голову. О чём я вообще думаю? Не следует ли мне лихорадочно перебирать в голове спасительные сценарии? Придумывать, что отвечать, когда начнут спрашивать? А ведь спрашивать непременно начнут. Откуда это придурковатое спокойствие?
Последний вопрос навёл меня на мысль о том, что я уже точно знаю, что буду говорить. Всё просто. Я буду говорить правду, а люди пусть решают, стоит ли за ней какая-нибудь истина.
Хасановцы со мной не разговаривали. Когда мы причалили, меня отстегнули от сиденья, помогли выбраться из лодки и довольно грубо сопроводили до самоходной повозки, в которой я провёл остаток пути, вдыхая суровые ароматы, исходившие от моих тюремщиков. У кого-то из них грибок. Возможно, у всех!
Я понял, что мы заезжаем на охраняемую территорию. Несколько раз мы останавливались и ждали, пока нас пропустят. Наконец мы остановились, и дверь рядом со мной со скрипом открылась. С меня сорвали повязку и приказали:
– Вылазь.
Я обнаружил себя посреди пустого деревянного амбара в окружении хасановцев. Ворота, через которые мы сюда заехали, были закрыты. Свет исходил от масляных ламп, расставленных в случайном порядке, так что каждый из нас отбрасывал несколько теней. Они плясали вокруг нас, словно наблюдая за разворачивающейся драмой моей жизни и выжидая, чтобы потом забрать меня в свой мир.
Лица хасановцев были скрыты серыми тряпичными масками. Каждый был подвязан небольшим коричневым куском ткани в области пояса. Они чуть расступились и пропустили ко мне, предположительно, главного. Пока он неспешно вышагивал, я представил себе свою смерть и решительно отверг её. Нужно что-то предпринять. Но сперва я должен понять, как они видят эту ситуацию.
– Ну и что ты там делал, мой юный друг?
Я узнал его сразу. Это был тот самый хасановец, который сопровождал меня к Лебядкину в мэрии, а потом предложил мне вступить в их ряды.
– Только не ври мне, – рекомендовал он. – Дилемма твоя довольно простая. Говори правду, и доживёшь до утра. А попытаешься выкрутиться и сделать вид, что ничего особенного не происходит – мы тебя убьём. Понял?
– Да.
– Тогда отвечай на вопрос. Что ты делал на этом объекте и откуда знаешь свою сообщницу?
– Она мне не сообщница, – сказал я. – Я действую в интересах капитана нашего гарнизона. Расследую серию убийств зверолюда, в том числе и таласанца. Настя оказалась хорошим другом одного из тех, кого я сопровождал в Амфитеатр вместе с таласанской делегацией в день убийства троих фамильяров. Она сама вышла со мной на связь буквально вчера. Мне показалось, таласанец может рассказать что-то, что будет нам полезно.
– Кому – нам? – спросил хасановец.
Они не могут не знать. Строя свои далеко идущие планы, шеф должен был в первую очередь наладить связи с Али Хасаном и его головорезами. Кажется, создание государства людей, вполне вписывается в их видение. Я поставил на это предположение всё без остатка.
– Капитану Лебядкину и тем, кто поддерживает его стремление провозгласить Республику, отдельную от Таласии, – сказал я и мысленно добавил: "И свободную от власти Семей", но говорить этого не стал, поскольку мне было неизвестно, что они думают на этот счёт.
Воины переглянулись.
– Что посулила тебе эта рыбина за участие во вскрытии убежища? – сурово обратился ко мне второй хасановец, стоявший справа от меня. Он был крупнее первого, и голос у него был ниже и злее.
– Право принять решение, как использовать то, что там найдено.
– С чего такая милость по отношению к человеку?
– А у него был выбор?
– Да. И он выбрал тебя.
– Я остановил крупную драку у него на глазах. Видимо, он счёл меня дипломатом.
– Или зверолюбом? – огрызнулся ещё один хасановец.
– Этот таласанец – ренегат и религиозный фанатик, – сказал я. – Он планировал продавать людям вычисления на гипотетической машине, которую надеялся там обнаружить.
– И ты согласился на эти позорные условия?
Я выдержал взгляд хасановца с достоинством.
– Я согласился открыть дверь и зайти внутрь. В первую очередь, я хотел удостовериться в том, что таласанцы не получат в руки какое-нибудь страшное оружие из прошлого. Уж лучше это буду я, чем какой-нибудь предатель или психопат.
– Значит, ты не предатель? – едко поинтересовался тот, что заговорил со мной первым.
– Я действительно не считаю, что совершил нечто предосудительное, – честно ответил я. – Напротив, я пошёл за разведданными и даже получил их. С моей же стороны ни Настя, ни таласанец не получили и не услышали ничего такого, чего им нельзя было бы дать или сказать. Я понимаю расклад сил и уверен, что капитан Лебядкин…
Вдруг здоровенный хасановец, чью большую бороду невозможно было скрыть за повязкой, рассмеялся в полный голос.
– Расклад сил! – давясь от смеха, прорычал он, и я сразу же узнал голос самого Али Хасана. – Он понимает "расклад сил"! Послушай сюда, щенок! – тон его резко изменился. – Ты пошёл через голову и решил проявить самодеятельность там, где нужно было сидеть на заднице ровно и делать только то, что скажут. Возможно, ты и не врёшь нам, но может так оказаться, что ты гораздо хуже предателя. Ты неопределившийся. Нейтральный. А в наше время нейтральный – это знаешь, кто? Враг!
Он замолчал, и я понял, что могу ответить.
– Я поклялся защищать мир, – сказал я. – И следую этой клятве.
Али Хасан с полминуты рассматривал меня, как какую-нибудь диковинку. Наконец он разорвал тишину вердиктом:
– Что ж, если ты так уверен в себе, то пусть состоится Суд Кенгуру!
Сильное заявление! Кто-то даже присвистнул. Зачем Али Хасан придаёт этому делу такую публичность? Для меня это оставалось загадкой.
Тем временем, лидер спецназа продолжил:
– Властью данной нам союзом агораномов мы будем расследовать обстоятельства твоей сегодняшней вылазки. У тебя есть пять дней на сбор доказательств и убеждение капитанов в собственной доброй воле, после чего состоится заседание, на котором в ходе прений будет решена твоя судьба. Проиграешь суд простым количеством голосов – умрёшь. Не явишься в суд – и будешь приговорён к смерти заочно. До тех пор можешь быть свободен. Эй! Завяжите ему на хрен глаза и отвезите домой! Я голодный, как собака! Пора и честь знать!
Я стоял, словно во сне. Меня схватили за плечо, чтобы погрузить обратно в экипаж, но вместо того, чтобы послушно воспользоваться возможностью как можно скорее уехать, я почему-то спросил:
– А что вы сделали с Настей?
– Ты же говорил, что она тебе не сообщница?
– Так и есть, – сказал я. – Мы с ней придерживаемся абсолютно разных взглядов на жизнь… Но она красивая и готовит недурственный суп!
Некоторые хасановцы рассмеялись, и даже тот, что держал меня, ослабил хватку.
– Закатай губу, сержант! – сказал Али Хасан. – Она обещана другому, поэтому мы отправили её домой. Девчонка избегает семейных обязательств и водит дружбу с неправильной стороной. Но у неё влиятельные родственники. Так что придётся тебе выкручиваться из этой истории самому. Всё, хватит болтать! Грузите его!
Мне снова завязали глаза и посадили в экипаж. Перед тем, как отправиться в путь, хасановцы меняли батареи, и пока они этим занимались, меня начал одолевать сон. После этой своего рода промежуточной развязки, моя судьба чуть стабилизировалась, по крайней мере, на пять дней. Осознание того, что завтра я всё ещё буду жив, окончательно развязало руки усталости, которая вдруг обрушилась на меня проливным дождём и увлекла в довольно безумный по своему содержанию сон.
Обычно я не помню снов, да и этот, если честно, вспоминается как сквозь туман. Знаю, что шла война. Что люди убивали других людей, и что зверолюд воевал за обе стороны. Я пытался выяснить, кто есть кто, но никто так и не смог мне толком объяснить, почему или хотя бы с кем мы воюем, и кто всё это начал.
Потом появилось оружие – сначала пулемёты, которые косили жертв пачками, а затем и бомбы, стирающие с лица земли саму землю. Не было больше ни правил, ни законов, и все об этом знали. Остались только подозрения, жадность и право силы – только они и выжили.
Мы всё бегали и бегали какими-то коридорами и переулками. Кто – мы? Не помню! Вроде бы, Настя там была. А ещё там был Беорн – весь в крови, без носа, ушей и губ. Он говорил, что ни в чём не виноват, и что его неправильно поняли. А потом оказалось, что это меня неправильно поняли, и что во всём виноват я. Не понимаю, как это вышло, и, наверное, никогда уже не пойму, поскольку на этом самом моменте меня разбудили хасановцы.
Они действительно знали, где я живу, что говорило о том, что я некоторое время нахожусь под присмотром. Не исключаю, что хасановцы видели здесь и моего отца, и даже знали, о чём мы с ним тогда разговаривали. Да уж! В мешке шила не утаишь…
Меня выгрузили и оставили наедине с предрассветной тишиной. В этой чистой субстанции я вдруг распознал собственные мысли и понял, что оружие моё конфисковано хасановцами, а шлем лежит у Насти на улице Энергетиков. Завтра…, то есть, сегодня, придётся объяснять шефу ещё и это. Господи, как хотя бы не проспать работу? Интересно, сколько сейчас? Судя по цвету неба, никак не меньше половины четвертого утра.
Мне было холодно, меня знобило от усталости и обезвоживания, мне хотелось есть, в общем, состояние моё было, прямо скажем, плачевным. Однако, всё могло быть гораздо хуже. Сегодня я мог с равной вероятностью утонуть, быть застреленным, задушенным или зарезанным. Как говорится, спасибо, что живой!
Придя в свою комнату, я был обласкан кошачьим вариантом матершины, но всё равно был рад видеть этого рыжего засранца. По случаю своего освобождения, я открыл Маркизу консервы, которые производят на бойне при трактире. Тот аж заверещал от удовольствия, дрожа всем телом и втираясь мордочкой в стеклянную банку с мясом.
– Приятного аппетита, – сказал я перед тем, как провалиться в сон прямо в одежде.
Спать в бронированной юбке – задача не из тривиальных, но благодаря смертельной усталости я справился с этим без больших сложностей. Они возникли уже с утра, когда я обнаружил, что моё тело больше не способно функционировать с прежней лёгкостью.
Маятниковые часы прозвенели прямо по центру моего мозга, взорвавшись миллионом болезненных брызг, мгновенно добравшихся до самых стенок моего черепа. На затёкших ногах остались следы от файлеуса, руки, спина и шея болели от изощрённых приёмов, которыми меня скрутили хасановцы, а голова гудела от их же затрещин. Надо отдать им должное, били они меня интеллигентно, так, что не осталось явных следов на лице. Тем не менее, внутри я был разбит всмятку.
Спал я, наверное, часа три. Даже Маркиз решил пропустить утренние побегушки, поскольку ждал меня допоздна. Но я не имею права на отдых. Я стою на страже мира, а мир, со всей, очевидностью, в опасности. К тому же, если я ничего не сделаю, то меня казнят. Поэтому выбор невелик – придётся идти на работу.
Я наскоро набрал холодной воды, умылся и побрился, отвоевав себе таким образом немножко утраченной харизмы. Мой хвалёный аппетит куда-то пропал, поэтому я отправился в Корпус на голодный желудок и путь этот проделал в автоматическом режиме, не видя никого и ничего вокруг себя. Где-то на площади я стал отмечать, что краски необычайно блеклы для этого часа и, подняв голову вверх, понял, что небо затянули серые облака.
Погода вторит моему настроению. Я что, действительно персонаж сказки?
Эх, какая нелепость! Откуда это бестолковое желание оказаться главным героем истории? Мало мне приключений?
С другой стороны, будь я в сказке, то мог бы надеяться на высшую справедливость…
Хотя, кто сказал, что высшая справедливость придётся мне по нраву?
Сбитый с толку этими горе-философскими размышлениями я кое-как доковылял до здания Корпуса, где новобранцы фамильяры и урсы мастерили сцену из деревянных досок. Двигались они не сильно лучше меня, и видно было, что вчера они выпили больше обычного. Шатры, вставшие на площади на время работы приёмной комиссии, никуда не делись. Значит, сегодня действо будет продолжено, а Лебядкин скорее всего произнесёт речь.
Представив реакцию шефа на мою историю, я встрепенулся. С чего начать мой рапорт? С визита к Шатовым, конечно. Начну с хорошего, в середине будет небольшой провис, зато ближе к концовке хорошие парни снова оказываются на свободе! Отличный план, не так ли?
Кого я обманываю? Мне конец! Я должен был вернуться с докладом вечером, а возвращаюсь утром – без оружия и с приговором от Али Хасана, который теперь официально оповещён мною о политических планах Лебядкина. И я считал себя шпионом иллюминатов? О чём я думал? Позор мне! Ох, позор…
Чувство стыда разбудило во мне что-то ещё, некое неопределённое воспоминание о забытом мною обязательстве. Да, шеф просил меня вернуться с докладом, но была ещё какая-то причина, по которой я хотел вернуться в Корпус…
Чен Чен и Яннис! Я же оставил их в камере! Да, фамильяров должны были покормить, но дальнейших распоряжений на их счёт я не дал, поэтому они скорее всего ещё там… Нужно их навестить!
Я решил сделать это незамедлительно, но оказалось, что капитан уже взял свидетелей под личную опеку и забрал мой отчёт об их допросе. Сознавая неизбежность контакта с высшими силами в его лице, я вооружился бумагой и отправился в комнату для допросов писать самый длинный рапорт в своей жизни.
Когда с ним было покончено, мой измученный организм начал подавать признаки жизни в виде совершенно остервенелого чувства голода, которому, к сожалению, было суждено мучать меня как минимум до обеда. Нужно было думать об этом раньше… Сжимая в руках листки, исписанные попытками оправдать собственное фиаско, я походкой живого мертвеца направился на второй этаж в кабинет шефа.
Там был посетитель, но, несмотря на это, капитан позволил мне зайти. Я встал у двери под его тяжёлым взглядом, в котором таилось столько всего, что у меня перехватило дух.
– Это старший сержант Муромский, – представил он меня сидевшему напротив него полному лысому мужчине в дорогих тканях.
"Где твой меч, сволочь?" – спрашивали его глаза.
Я отдал честь.
– Он знает Андрея, – продолжил Лебядкин. – Не так ли, Артём?
– Так точно, капитан, – ответил я.
Я понятия не имел, о ком идёт речь.
– Вот, скажи, Артём, разве он создаёт впечатление малолетнего преступника?
Тон шефа предполагал только один правильный ответ.
– Нет, капитан, нисколько.
– Парень из другого теста, правильно я говорю?
– Совершенно верно.
Гость озабоченно разглядывал этот спектакль, теребя ткань своей богатой накидки. В комнате не было жарко, но его лысина покрылась испариной.
– Я согласен отчасти, – сказал он. – Клуб мастера Тельмана – действительно жёсткое место. Но это именно то, что нужно моему сыну! Он совершенно размяк от роскоши и стал ни на что не способен!
– Господин Дудочник! – откинувшись на спинку стула и разведя руки в стороны, сказал Лебядкин. – Я не пытаюсь вас воспитывать и тем более не говорю вам, как воспитывать своего сына. Я просто указываю, что он там – инородная субстанция, и они это чуют. Это может плохо для него кончиться. Вы должны приглядывать за своим сыном, если хотите, чтобы с ним всё было в порядке. Эти люди никогда не примут его и бросят в огонь первым, когда потребуется жертва. Я бы рекомендовал другое место для развития его мужского начала, – сказав это, Лебядкин принял более непринужденную позу. – Например, он может стать кадетом Корпуса Стражей.
Наконец-то мне стало ясно, с кем разговаривает капитан! Анатолий Дудочник – глава синдиката производителей конопляной бумаги и тканей. Марат приводил его сына для допроса вместе со вторым, лысым парнем с царапиной на бицепсе.
– Подумайте об этом, – напутствовал гостя капитан. – Дисциплина, воля, субординация, отвага и терпение – всё это культивируется здесь. И, в отличие от конторы Тельмана, у нас этим заняты не какие-нибудь сосунки, которые возомнили себя воинами света, а профессиональные стражи. Артём, что скажешь о своём обучении?
– Лучшее время в моей жизни! – ответил я.
Я не лукавил. Многое прояснилось в моей непутёвой голове в ту пору.
Анатолий Дудочник положил руки на свои толстые ляжки и сказал:
– Но вы делаете стражами фамильяров. Это что же, мой сын будет учиться с ними за одной партой?
Капитан, должно быть, готовился к подобным вопросам, потому что ответил мгновенно:
– Только на тех дисциплинах, которые будут общими для людей и зверолюда.
– Это абсолютно неприемлемо! – сказал Дудочник громче, чем нужно, и встал, толкнув свой стул назад со скрипом и грохотом.
Лебядкин не шелохнулся. Он спокойно смотрел на своего посетителя, ожидая аргументов.
– Люди не должны учиться вместе с…с этими! – заявил промышленник. – Делайте, что хотите со своими детьми, если вам на них плевать, но мой сын будет заниматься вместе с такими же, как он, а не с говорящими собаками и медведями!
– Я вам битые полчаса объясняю, что Андрей вовсе не такой же, как отморозки из "Дитя Человеческого". Я знаю эту публику. Они его не примут!
Дудочник скорчил мину презрения и возмущённо затараторил, задрав подбородок:
– И что же, это сразу означает, что он такой же, как эти ваши любимые зверюшки?
– Зверолюд составляет пятнадцать процентов населения островного Альянса, – сказал Лебядкин, чуть склонившись вперёд. – Бо́льшая часть тех, кто подал вчера заявку, знает русский язык лучше любого из тех, кто занимается у Тельмана; и половина этой части, так же свободно владеет ещё и таласанским.
– Это всего лишь трюки, – отмахнулся Дудочник. – Можно надрессировать кого угодно. Человек – это совершенно другой уровень!
– При этом, сыночка своего надрессировать никак не выходит, так?
А вот это было грубо. Видимо, был достигнут некий предел терпения шефа.
– Что вы сказали? – возмутился гость.
– Ровно то, что вы слышали, Анатолий Сергеич! – сказал Лебядкин и встал из-за стола, мгновенно заполнив собою всё пространство. – Я устал объяснять очевидные вещи взрослому человеку. Обвинений вашему сыну предъявлено не будет. Моё предупреждение вы получили. Делайте с этим, что хотите, вы свободный человек. Но дальнейший разговор я нахожу бессмысленным. Вас сопроводят.
Шеф указал промышленнику рукой на выход.
– Доберусь как-нибудь сам! – надменно бросил Дудочник и вышел из кабинета, не закрыв за собой дверь.
– Шеф, я…
– Рапорт! – потребовал Лебядкин и вытянул перед собой свою гигантскую лапищу. – И закрой дверь!
Я сделал, как велено, пересёк кабинет в пару шагов и передал ему бумаги. Взвесив моё послание, он спросил:
– Это что? Поэма? Почему так много?
– У меня был очень насыщенный вечер, капитан, – сказал я. – И, кажется, я угодил в неприятности…
– Ну, – сказал шеф и сел обратно за стол. – Что за неприятности? В двух словах, пока я не вник в твою писанину.
– Али Хасан назначил мне Суд Кенгуру.
Глаза капитана округлились.
– Это что же?.. Уже через пять дней? – неожиданно для меня спросил он.
– Да. Я думал, вы спросите, за что…
– Это я узнаю из рапорта, – сказал капитан. – Если я правильно понимаю, Али Хасан собирается вытащить гнойник на поверхность и нашёл подходящий повод, чтобы собрать всех капитанов в одном месте. Это будет не суд, а референдум, совет, и вовсе не о твоей участи, Артём, а об участи всего Альянса! События ускоряются слишком быстро. Мы должны предпринять решительные шаги…
– То есть, он в курсе ваших планов по созданию Республики? – рискнул спросить я.
– Почему ты спрашиваешь?
– Ночью я оказался в бомбоубежище старых людей. Хасановцы меня там застукали. Я видел древнее оружие. Вероятно, рабочее, или близкое к этому. Не знаю, сколько там его и какого именно типа, но теперь оно принадлежит им. Было бы лучше, если бы мы с ними были на одной стороне, так?
Лебядкин посмотрел мне в глаза в поисках лжи.
– Как ты оказался в грёбаном бомбоубежище? Я же послал тебя к инженерам!
– Всё есть в рапорте, – пообещал ему я. – В мельчайших деталях.
Лебядкин взглянул сначала на кипу бумаг в своей руке, затем на меня, и снова на рапорт. Сделав обречённый вдох, он сказал:
– Ты не умеешь отличать главное от второстепенного, Муромский!
– Согласен, – буркнул я.
– Пошёл отсюда вон за новым оружием, – сказал шеф, садясь обратно за стол. – И зайди на псарню, там с твоей собакой творится какая-то чертовщина.
– С моей собакой?! – удивился я.
– А кто просил взять пса с собой? Я? – спросил Лебядкин. – Жду на сержантском брифинге через полчаса. Пошёл!
Я отдал честь и вышел из кабинета.
Странно, но я ещё жив, и даже не понижен в должности. Мне казалось, что шеф будет в ярости. Наверное я чего-то не понимаю, или же у него есть проблемы посерьёзнее.
Взять хотя бы Дудочника и его сынишку. Лебядкин явно пытался наладить связь с крупным игроком перед большой бучей и предлагал ему своё покровительство. Но промышленник отверг предложение, причём в довольно грубой форме. То ли толстяк и впрямь не понимает, к чему идёт нынешняя ситуация, то ли связан обязательствами с теми, кого капитан собирается низвергнуть. Время покажет.
Первым делом я заскочил к лейтенанту Пшеницыну и смиренно попросил новый меч, пистолет и шлем. Смиренно – потому что только так можно было получить у него что-либо. Пшеницын был идеальным бюрократом и ко всему содержимому оружейки относился, как к личной собственности.
– Что-то я не вижу, чтобы ты сдавал оружие, а уже собрался получать! – сказал он в ответ на мою просьбу.
Его вытянутое лошадиное лицо, как и застывшее на нём выражение триумфа, буквально умоляли о хорошем пинке.
– Я и не сдавал, – подтвердил я. – Оно было утрачено в ходе задания. По распоряжению капитана, мне следует выдать новый комплект.
