Олег Емельянович Кутафин
Российская автономия
А. Т. Снарский рассматривал в качестве неоспоримого вопрос о неразрывной связи между наличием автономии той или иной провинции и наличием автономного национального местного сейма, который бы решал культурные и политические задачи. К числу вопросов, подлежащих решению местным сеймом, он относил прежде всего земельный вопрос. Что касается чисто культурной работы, то он считал, что для ее осуществления автономные сеймы вовсе не нужны. Они нужны лишь для целей политических, которые, по его мнению, распадаются на две категории. Одну из них составляют задачи формальные: это осуществление власти во всех ее видах на определенной территории. Другую – задачи «гораздо более интересные и ценные»: это – культ национальности. «Именно здесь, – пишет он, – в этой области накопилось наибольшая сумма обид со стороны «русификации»; всего больнее поражает гнет на язык, на школу, на вероисповедание. Все это вызывает наибольшее сопротивление; здесь больше всего пищи для злобы, даже для ненависти; она-то и питает центробежные стремления; каким бы именем их ни окрестить»[49].
Вместе с тем А. Т. Снарский подчеркивал, что национальные автономные сеймы необходимы только в том случае, если национализм представляет такие выгоды, из-за которых его нужно культивировать, поскольку такие сеймы служат выражением национальных стремлений, той плотью, морфологической формой, в которую «выливаются тайные или же смутные стремления национальностей»[50].
Однако, выступая против национализма, А. Т. Снарский считал, что государство должно быть децентрализовано. Более того, он полагал, что для успеха культурной работы на местах самоуправление должно быть даже пульверизовано, раздроблено на мелкие хозяйственные самоуправляющиеся единицы. Но общегосударственные функции при этом не должны понести никакого ущерба.
«Итак, – делал вывод А. Т. Снарский, – на вопрос, который мы себе поставили, мы отвечаем: ни автономии, ни федерации. А размельчение самоуправления до размеров волости и еще того мельче.
В политическом смысле возможна централизация без обрусения и децентрализация – без автономии…
Пусть то, что мы сказали, покажется многим отсталым, ретроградным. Автономия – модное слово, и говорить иначе неудобно. Мы не считаем возможным быть на побегушках хотя бы современности, и гордость свою полагаем в этой l'audace des nos opinions»[51].
К. Кульчицкий (Мазовецкий), рассматривая вопрос об автономии и самоуправлении в простых (унитарных) государствах, подчеркивал, что возникновение конституционного строя, обеспечивающего народу участие в законодательной деятельности, суде и контроле над администрацией, логикой необходимости выдвинуло вопрос о централизации и децентрализации организаций.
Он отмечал, что под влиянием конституционных учреждений идея децентрализации становится все более популярной, поскольку многие поняли, что в известных пределах единство и разнородность в государстве не только не исключают друг друга, но подчас дополняют.
Современное простое государство, подчеркивал К. Кульчицкий, нуждается и будет нуждаться в сильных центральных учреждениях – единой иностранной политике, единой армии, едином законодательстве, обнимающем самые существенные проявления общественной жизни, едином управлении путями сообщения и т. п. Вместе с тем государство может, не опасаясь за свое существование, оставить широкий простор для проявления своеобразия отдельных провинций.
Централизованными и децентрализованными, по его мнению, могут быть все виды государственной власти.
К. Кульчицкий указывал, что самоуправление означает известную самостоятельность местных учреждений по отношению к центральным государственным властям в административных делах провинции, города, общины, осуществляемых при посредстве лиц из местного общества, исполняющих свои обязанности или по выбору местного населения или по своему общественному положению. Он отмечал, что самоуправление может принимать самые различные формы в зависимости от обстоятельств, времени и мест, однако сущность его всегда остается одной и той же[52].
«Автономия, – писал К. Кульчицкий, – предполагает более широкую и всестороннюю самостоятельность местных учреждений по отношению к государству, предоставляющему им в большей или меньшей степени исполнение известных законодательных функций в пределах данной территориальной единицы[53].
Объем автономных прав весьма разнообразен. В сложных государствах отдельные его части могут обладать самой широкой автономией, предоставляющей им в сфере внутренних отношений полную свободу законодательства.
Итак, сущность автономных учреждений составляет их законодательная власть, которой органы местного самоуправления не имеют.
Автономные и самоуправляющие учреждения, соединяя и переплетаясь между собою, образуют единство провинциальных учреждений»[54].
К. Кульчицкий считал, что по отношению ко всему государству провинции имеют двоякий характер: во-первых – обособленных частей, имеющих свою индивидуальность, свои специфические особенности, свое корпоративное имущество и специальные, обусловленные всем этим вопросы; во-вторых, почвы, на которой проявляется общая деятельность государства.
Он полагал, что из этого двоякого характера провинций вытекает двоякая сфера их автономных прав.
«Автономия выражается в том, – писал он, – что провинциальные сеймы издают законы, касающиеся специальных интересов и особенностей провинции, а кроме того, определяют способы исполнения общегосударственных законов в рамках территории провинции»[55].
Считая необходимым согласование единства государства с широкой областной автономией, К. Кульчицкий отмечал, что для провинций широкая автономия чрезвычайно выгодна, так как она способствует возможно лучшему удовлетворению их потребностей и является школой политической жизни для страны. Однако он подчеркивал, что областная автономия не должна подрывать единства государства и должна способствовать тому, чтобы его интересы как целого были строго соблюдены, и чтобы законы, принятые в парламенте и касающиеся всего государства, соблюдались в отдельных провинциях.
Касаясь разграничения вопросов, составляющих компетенцию общегосударственного законодательства, и тех, которые надлежит предоставить областному законодательству, К. Кульчицкий подчеркивал, что все обнимающее специфические особенности провинций, их имущество и т. п. должно быть отдано в ведение провинциальных сеймов, а вопросы экономики, не затрагивающие специально областного хозяйства, – пути сообщения, народное образование, администрация, благотворительность и т. п. – могут создавать компетенцию и центрального, и областного законодательства. Необходимо, подчеркивал он, лишь установить какой-нибудь критерий, на основании которого можно было бы провести грань между центральным и областным законодательством. По его мнению, такой критерий напрашивается сам собой, если несколько глубже проникнуться задачами государства и необходимыми условиями его единства[56].
Он считал, что у государства имеются известные потребности, которые безусловно должны быть удовлетворены. «Нет нужды, – утверждал исследователь, – перечислять все потребности современного государства. В известных, точно определенных границах они должны быть удовлетворены, являясь необходимым minimum'ом в интересах нормального развития государственной жизни. Потребности эти должны быть предметом постановлений центрального парламента, ибо только он может быть компетентным судьей в вопросах, касающихся интересов всего государства. Зато все то, что выходит за пределы этой общей нормы, может и должно быть предметом ведения провинциальных сеймов»[57].
К. Кульчицкий видел такой критерий единственным отвечающим как интересам единого государства, так и провинций. При его использовании, с одной стороны, сохраняется однородность там, где она желательна и необходима, и с другой стороны, остается место для проявления областного своеобразия и индивидуализма, обеспечивающего избавление населения от шаблона и рутины.
«Чем шире провинциальная автономия, – отмечал он, – тем больше готовности проявляет население в деле удовлетворения местных потребностей»[58].
К. Кульчицкий подчеркивал, что государство, признавая широкую автономию за провинциями, должно следить лишь за тем, чтобы во всех его частях общие основы гражданской жизни были доведены до возможного единообразия и чтобы проведенные в конституции принципы были строго соблюдены, но одновременно должна быть предоставлена возможность проявляться особенностям и своеобразию местной жизни[59].
Рассматривая организацию сложных конституционных государств с широкой автономией входящих в них областей, К. Кульчицкий отмечает, что сложным конституционным государством называется такое государство, которое состоит из двух или более отдельных частей, имеющих свои собственные учреждения и законы и, в определенных границах, живущее своей особой политической жизнью.
Ученый считал, что при конституционном строе отдельные части сложных государств добиваются все большей сферы самостоятельности и что в условиях, когда центральный парламент не может с достаточной пользой для государства и отдельных его частей разрешить все жизненные вопросы столь разнородного населения, единственным разумным выходом является широкая автономия отдельных частей государства[60].
«Предубеждением, – писал он, – является то утверждение, что сильное государство с сильным центральным правительством для общих всем областям дел должно быть непременно централизовано и не может мириться с автономией либо федерацией. Напротив того, гармоничное соединение разных частей государства, живущих каждая своей особой жизнью и пользующихся в сфере своих внутренних дел полной автономией, может образовать сильную державу, объединенную не только силой оружия, но и общностью интересов»[61].
К. Кульчицкий излагал свое видение того, каким должен быть конституционный строй России и автономия отдельных ее частей[62]. Он считал, что с учетом особенностей Российской империи последовательное проведение принципа централизации является фактически невозможным, отмечая, что даже в периоды господства самого крайнего абсолютизма и централизма Россия в действительности не управлялась одной волей из Петербурга: отдельные генерал-губернаторы неоднократно действовали на свой страх и риск, не всегда подчиняясь распоряжениям, идущим из столицы.
«С введением конституционного строя, – писал К. Кульчицкий, – центробежно-автономистские стремления естественно усиляется и добиваться известной автономии будут не только отдельные народы, входящие в состав Империи, но и коренные области, развивающиеся вдали от главных центров государственной жизни. Правда, их требования в области государственной децентрализации не будут идти так далеко, как требования первых; но сторонников этой идеи децентрализации, несомненно, будет много.
Невозможно одни и те же законы применять во всем государстве, которое составлено из разнородных частей и население которого стоит на самых разнообразных ступенях общественного развития. И как следствие этого, автономия, которой будет пользоваться каждая отдельная часть, будет варьировать в зависимости от данных конкретных условий.
С другой стороны, ограниченное количественное преобладание в государстве русского народа делает невозможным осуществление в России федеративного строя в той его чистой форме, в какой он выступает перед нами в Соединенных Штатах Северной Америки или Швейцарии, т. е. чтобы отдельные части России обладали той же государственной самостоятельностью, что штаты или кантоны. Трудно допустить, чтобы в ближайшем будущем отдельные коренные земли России, добившись даже широкой автономии, стремились к полному верховенству в сфере своих внутренних дел: составляя в продолжение целого ряда веков одно неразрывное целое, они лишены всяких особенностей государственного характера.
Если бы даже тем частям государства, которые населены отдельными народами, удалось добиться полной автономии, то и в этом случае Империя не была бы построена на федеративном принципе в чистом его виде, – ибо численное преобладание русского народа заставило бы обеспечить за коренной Россией большее влияние на общегосударственные дела, чем за Польшей, Литвой и Грузией»[63].
Рассматривая вопрос о том, какие части Российской империи должны обладать такой автономией не только в культурной и хозяйственной областях, но также и в политической в сфере своей внутренней жизни, К. Кульчицкий считал, что отдельные области коренной России не нуждаются в такой автономии. По его мнению, полную автономию могли бы получить лишь те коренные русские области, которые чрезвычайно отдалены от центра, как, например, Восточная и Западная Сибирь, Забайкальская область, Уссурийский край, Закаспийский край, Ташкент и т. д.
«Тут, однако, – отмечал он, – возникают известные затруднения, ибо в некоторых из указанных провинций население очень редкое и обладает меньшим количеством культурно-политических сил. Тем не менее не следует особенно переоценивать этот факт, ибо степень автономии можно будет сообразовать с местными условиями. Сибирь, например, могла бы иметь более широкую автономию, Закаспийский край – более ограниченную и т. д.»[64]
Касаясь вопроса, как поступить с племенами, стоящими на очень низкой ступени общественного развития, К. Кульчицкий отмечал, что по этому поводу существуют три мнения: 1) племена, населяющие известные территории, должны наравне с другими народами России посылать депутатов в одну или обе палаты парламента в зависимости от того, из скольких палат он будет состоять; 2) эти племена должны пользоваться самым широким внутренним самоуправлением, но под контролем центрального правительства; 3) пользуясь самоуправлением, они, однако, должны выбирать депутатов не в нижнюю палату, а только в верхнюю, которая будет представлять провинции.
«Несомненно, – писал он, – нужно дать бурятам, якутам, тунгусам и многим другим племенам внутреннее самоуправление, придать силу закона местному обычному праву, поскольку оно резко не расходится с общим уголовным кодексом. Что касается вопроса об участии этих племен в общей государственной жизни, то одно из двух: или они еще для этого мало культурны, и тогда не должны выбирать ни в первую ни во вторую палату; или их культурный уровень позволяет им принимать участие в выборах, и тогда депутаты их должны иметь доступ в обе палаты»[65].
По мнению К. Кульчицкого, территориальной автономией должны пользоваться следующие части Российской империи, население которых образует самостоятельное культурное целое: Царство Польское, этнографическая Литва, Малороссия, Белоруссия, Латышский край, Эстонский край и Грузия.
«Правда, – писал он, – не все эти национальные группы обладают одинаковой яркой выраженной культурно-политической индивидуальностью. Одни из них совершенно почти ее не имеют, другие – в незначительной степени. И поэтому автономия этих различных групп не может быть одинакова, по крайней мере, в ближайшее время»[66].
К. Кульчицкий предлагал части Российской империи, отличающиеся друг от друга по своему национальному племенному составу, разделить на три категории: в состав первой категории вошли бы территории, дикое или полудикое население которых не может принимать участие в представительных государственных учреждениях, но пользуется внутренней автономией под контролем государственной власти; в состав второй – территории с культурным населением, коренным русским или другим, которое пользуется более или менее широкой культурно-национальной автономией; наконец, в состав третьей категории вошли бы территории также с культурным населением, которое, однако, исторически и национально так резко выделяется из всего коренного русского населения, что в сфере своих внутренних дел должно обладать полной политической автономией, и только для военных, таможенных, иностранных и т. п. дел должно посылать своих депутатов в центральный парламент.
С. А. Котляревский считал, что автономия есть самоограничение власти в унитарном государстве, основанное на признании не только особых интересов данной области, но и особого права удовлетворять эти интересы при помощи местных органов, она есть расширение местного самоуправления, при котором функции, обычно осуществляемые в государстве центральной властью, передаются местным органам, и в то же время за членами государственного союза, живущими в данной области, признается соответственное право на участие в той или в другой форме в этих органах.
«Отсюда вытекает важное следствие, – писал он, – автономия вовсе не предполагает равноправия наделенной ею части государственного целого со всеми другими. Наоборот, она обычно есть своеобразная привилегия, основанная на исключительных материальных и культурных условиях единой области: наличность автономии в одной части государства не дает никаких прямых оснований для домогательств других частей, где подобные условия совершенно отсутствуют. Можно быть сторонником широкой автономии Финляндии и Польши, и отсюда не вытекает еще никакого обязательства отстаивать автономию Литвы или Малороссии»[67].
С. А. Котляревскй подчеркивал, что, если в государстве несколько автономных областей, широта наличного в них самоуправления может очень сильно колебаться. «Можно говорить о типическом распределении правомочий в союзном государстве, – писал он, – но совершенно невозможно было бы говорить о типической автономии»[68].
С. А. Котляревский полагал, что автономия есть выражение растущей децентрализации центрального государства: политически ее введение может быть оправдываемо старыми вольностями и правами данной области; юридически она всегда не подтверждает старые права, а создает новые, создает новое юридическое лицо. «Образование автономии, – писал он, – лишь подводит юридический итог социально-культурному процессу, выделившему данную область из общей государственной территории…
С другой стороны, автономия, созданная на этой естественно подготовленной для нее почве, прямо отвечает современной тенденции переносить известные государственные полномочия из центра на периферию и привлекать к ним местную самодеятельность; эта тенденция к развитию местного самоуправления вытекает из простой необходимости разделения труда при крайне осложненной государственной и общественной жизни и проявляется даже в стране с такими сильными навыками централизма, как Франция. Очевидно, здесь есть не только политическая необходимость, но и правовая потребность. В настоящее время в науке господствует государственная теория самоуправления, усматривающая в последнем известную форму государственного управления; но даже исходя из нее, нельзя отрицать, что при этой форме создаются субъективные публичные права членов местного союза, подобные субъективным публичным правам членов союза общегосударственного»[69].
А. Ф. Саликовский отмечал, что слово «автономия» в точном переводе значит «самозаконность», т. е. право издавать для себя законы. Этим правом, подчеркивал он, пользуются все отдельные части федеративных государств.
«Но права автономных частей федеративного государства, – писал он, – не ограничиваются изданием законов. Они гораздо шире. Автономные части всякой федерации располагают также правом без всякого контроля проводить в жизнь изданные местными законодательными палатами законы по внутренним делам, касающимся этой части. Иначе говоря, никакая центральная власть не вправе изменить, отменить или задержать исполнение местных законов. В местное законодательство никто не вправе вмешиваться. Ввиду этого во всякой автономной части федеративного государства имеется своя исполнительная власть, т. е. свое министерство или правительство. Она может разно называться, но сущность дела от этого не изменяется. Эта власть проводит местные законы в жизнь и наблюдает за их исполнением – так же, как центральное правительство федерации проводит в жизнь и наблюдает за исполнением законов, изданных федеральными законодательными палатами по делам, касающимся всей федерации»[70].
Под федерацией А. Ф. Саликовский понимал союз автономных государств, имеющий общую законодательную власть и общее правительство, которые ведают делами и законами, касающимися всего союза и точно указанными в федеральной конституции. Он различал автономию политическую, или государственную, и областную, или провинциальную. Он указывал, что областная автономия не имеет своего правительства, а ее законодательные собрания хотя и вырабатывают законы по местным делам, но эта законодательная деятельность находится под контролем центральных властей.
Он считал, что при областной автономии нет настоящей самостоятельности в местных делах и все зависит от того, какая народность или область сильнее и кому из них покровительствует центральное правительство. «Оно вмешивается, – писал он, – во внутреннюю жизнь областей и проводит только те законы, с которым и само согласно или которые идут на пользу его любимцев. Такой порядок порождает взаимное озлобление и ослабляет связь областей с государством, тогда как политическая автономия… только укрепляет силу федеративных государств, взаимную связь его частей. Они дорожат этой связью и хранят ее как величайшую драгоценность»[71].
Исследуя вопросы автономии и федерации, М. Я. Лазерсон подчеркивал, что там, где каждая отдельная национальность сознает себя в многонациональных государствах обеспеченной в своих правах на самоопределение, где она знает, что никакая другая рядом живущая народность не собирается ее поглотить, там все отдельные народности преданы всему государственному целому не за страх, а за совесть.
Отмечая тот факт, что отмена национальных ограничений есть только первый шаг по пути освобождения национальностей, М. Я. Лазерсон считал, что необходимо создавать новые положительные формы многонародного государства, формы, дающие возможность каждой отдельной национальности жить самой и «жить давать другим». Эти формы он сводит к двум основным: к автономии и федерации[72].
«Как известно, – писал он, – в руках государства сосредотачивается устроение и охрана всего правопорядка. В этом устроении правопорядка современное демократическое государство принуждено обращаться не только к специальным лицам и учреждениям, на обязанности которых лежат определенные обязанности в области законодательной, исполнительной и судебной власти, но и ко всему населению. Население управляется не только сверху, правительственными органами, но и снизу, самим населением, население само собою управляет при помощи органов самоуправления. Эти органы самоуправления – начиная с мелких, волостных и сельских и кончая областными – сложной всепроникающей сетью покрывают все государство. Таким образом, самоуправление является одним из самых важных средств привлечения широких народных масс к общественному и государственному строительству. Самоуправление является важною школою политического развития широких масс, эти массы путем участия в органах самоуправления научаются ведать общественными делами, быть на страже общественных интересов и нести ответственность за свои действия. Действия органов самоуправления ближе и понятнее местному населению, чем отдаленные и усложненные общегосударственные органы и поэтому участие в этих органах является подготовкой для ознакомления с общегосударственными органами. Всякое подлинно демократическое государство должно поэтому всемерно стремиться к самому широкому самоуправлению.
Но самоуправление может быть разделено на два вида: на местное самоуправление и на политическое самоуправление, или автономию (греческое слово «автономия» и означает самоуправление)»[73].
М. Я. Лазерсон указывал, что местное самоуправление имеет прежде всего целью отнять у государства и его бюрократических, чиновных органов всю полноту их административных полномочий. Демократические слои населения заинтересованы в том, чтобы вся административная деятельность государства, касающаяся их повседневных нужд, находилась не в руках назначенных чиновников, а в руках выборных представителей.
М. Я. Лазерсон считал, что, независимо от степени широты предоставленных ему полномочий, местное самоуправление охватывает круг полномочий, сосредотачивающихся вокруг области управления. «Даже и те функции органов местного самоуправления, – писал он, – которые на первый взгляд принадлежат к области законодательства – как, например, функция издания обязательных постановлений, правил, инструкций и т. д. – относятся к области управления. Ибо эти правила и инструкции не устанавливают новых законов (чем занимаются законодательные органы), – но в пределах существующих законов служат для более успешного проведения административных мер. Издание обязательных постановлений и т. п. норм играет здесь только чисто вспомогательную, подсобную роль, и нисколько не меняет того общего административного характера, который присущ всем органам местного самоуправления, начиная с мелкой земской единицы, с сельской общины и кончая крупным городом или областью»[74].
Как отмечал М. Я. Лазерсон, в основу местного самоуправления кладется местный интерес. Удовлетворяя этот интерес, государство часть своей административной деятельности передает органам местного самоуправления. Другие цели ставятся перед органами автономии. «Органы автономии, – писал он, – не ограничивают свою деятельность областью администрации, управления, они в своем круге ведения захватывают также и законодательство. Таким образом, автономия является более полным видом самоуправления, автономия берет на себя помимо административной деятельности и деятельность законодательную, и отчасти судебную»[75].
М. Я. Лазерсон отмечал, что в отличие от местного неполитического самоуправления, в основе которого лежит интерес местный, интерес, положенный в основу автономии, носит иной характер. Органы автономии в противоположность органам неполитического местного самоуправления имеют своей основной интересы особенности данной местности или области. «Если данный город (или земство), – рассуждал он, – по форме организации, кругу полномочий и интересов совершенно и во всем похож на другой город (или другое земство), то данная автономная область существенно разнится от другой»[76].
Он говорил, что одна автономная область в зависимости от своих особенностей, которые положены в основу ее автономии, может получить один круг полномочий, одну организацию, а другая – иной круг полномочий и иную организацию.
«Но для всякой автономии, – подчеркивал он, – остается характерным то обстоятельство, что государство, сохраняя в своих руках сосредоточие всего правопорядка, выделяет известный круг полномочий – административных, законодательных и т. д. той или другой автономной области. В общем государстве, в коем установлены автономные части, главный круг полномочий остается в руках центра и только по некоторым вопросам полномочна автономная единица. Эта черта автономии является важной для отличия автономии от федерации… Но даже выделив из общих своих полномочий известный круг их в пользу той или иной автономной единицы, государство представляет себе право последнего слова даже по этим выделенным вопросам. Это сказывается например, в том, что все законы, издаваемые автономным парламентом (сеймом), нуждаются в утверждении общегосударственной власти»[77].
М. Я. Лазерсон считал крайне важным тот факт, что всякое государство, признающее автономию за отдельными своими частями, сохраняет тем не менее единство своей территории. Это единство выражается главным образом в том, что компетенция центральных органов общегосударственной законодательной власти в виде общего парламента, исполнительной власти и т. д. распространяется на всю государственную территорию и что, за малым исключением, пределы действия имперских законов совпадают с пределами государственной территории. Автономные области мыслятся при этом как отдельные областные клеточки одной общей территории, охваченной общей государственной властью.
«Лишь в следующих отношениях, – писал он, – сказывается особый характер земель как частей общегосударственной территории: 1) земли суть особые округа для исполнительной власти всего государства и для установления пределов ведению областных учреждений, начиная с высших и кончая низшими; 2) каждая земля обладает особым областным представительством (местным парламентом или так называемым сеймом), установленными как для участия в осуществлении законодательной власти, так и для осуществления самоуправления области в областях благоустройства и финансов»[78].
Говоря о законодательных полномочиях отдельных областей, т. е. о полномочиях местных парламентов, М. Я. Лазерсон подчеркивал, что эти полномочия заключаются прежде всего в праве на местное областное автономное законодательство. Однако остается неизменным то основное положение, что законодательный центр тяжести остается в руках общего государства и его органов.
«Первенство целого над частным, – указывал М. Я. Лазерсон, – выражается при автономии в том, что целое, выделяя определенный автономный круг полномочий автономной части, в то же время сохраняет за собой право сузить или вернуть себе этот круг полномочий и право надзора за осуществлением автономной единицею ее полномочий, выражающееся в праве утверждения центром автономных законов. Этот принцип лежит в основе всякой автономии…»[79]
Касаясь различий между автономией и федерацией, М. Я. Лазерсон отмечал, что если «для истории возникновения автономных областей характерным является то обстоятельство, что целое отказывается от полного сосредоточения всех государственных дел и предоставляется часть этих дел – в особенности законодательство – отдельным частям, областям или национальностям, то для истории возникновения федераций характерно как раз обратное: здесь части сходятся и соединяются в одно целое, в общее государство»[80]. Эти государства, прежде самостоятельные, подчеркивает он, решают отказаться от полноты власти и соединиться с тем, чтобы новому целому, новому союзу (foedus означает союз, от слова «федус» и происходит понятие «федерация») были выделены некоторые права и полномочия[81].
По мнению М. Я. Лазерсона, в отличие от автономии, где центр тяжести остается в целом, при федерации, которая возникает не из распада целого, а наоборот, из слияния отдельных частей, этот центр – в отдельных государствах-членах[82].
Н. И. Лазаревский рассматривал автономию в качестве одной из ступеней «умаления» централизации государственной власти. «Слово это в науке, – писал он, – не имеет твердо установленного значения. По этимологии, определяющей его обычное употребление, это слово обозначает наличность своей законодательной власти. Поскольку всякое государство естественно законодательствует, указание на его автономию излишне, и это слово обыкновенно применяют к негосударственным единицам (провинциям), которые, несмотря на то, что они не государства, тем не менее обладают законодательною властью, т. е. имеют право издания постановлений с силою закона. Сила закона состоит в том, что закон может быть отменен или изменен только новым законом, и таким образом при коллизии закона с незаконодательным актом применяется закон, а из двух несогласных между собою законов применяется позднейший. В государствах с единою законодательной властью никакое постановление местных властей не может отменить закона; в государствах же, где отдельным провинциям предоставляется по тем или другим вопросам автономия, по этим вопросам позднейшие постановления местной власти отменяют для данной провинции несогласные с ним ранее изданные законы центральной власти. При этом существенно отметить, что термин автономия применяется обыкновенно к таким образованиям, которые получают свое право издания законов от центральной законодательной власти: она при этом определяет и организацию автономной провинции, и круг тех предметов, по которым она может законодательствовать, с тем, что эта организация и этот круг предметов могут быть изменены только центральною, а не местною законодательною властью»[83].
