Виорэль Михайлович Ломов
Преодоление отсутствия
– Он будет жить?
Янский ничего не ответил.
У Янского с утра выдался трудный день, к тому же он практически не спал две ночи, но все же улучил минутку и вечером заглянул к Вере Сергеевне. Сел на стульчик и, потирая глаза и щетину, признался:
– Вот сегодня я точно устал.
– Вы бы отдохнули, Борис Алексеевич. Идите поспите. У вас глаза красные.
– До-о-охтр… – услышал Янский.
Это было первое слово, произнесенное танкистом в госпитале. Янский наклонил к нему голову.
– Который… час?
«Последний, брат, последний твой час», – подумал Янский.
– Десять утра. Пять минут одиннадцатого.
Танкист заговорил. Через силу, тихо, с длительными перерывами. Для него каждое слово было протяженностью в год жизни. Янский терпеливо слушал.
– После… завтра. Когда. Солнце. Попадет. На мое. Лицо. Ровно. В десять. Часов. Я… Умру.
Документы танкиста сгорели. Не сгорел клочок бумаги. На нем было нацарапано карандашом: «Снарядов нет. Патроны на исходе. Вдали лес черный. Рядом черный снег. Одни лишь трупы в нашем бывшем взводе. Их души в рай идут. Я их прикрою всех. Еще мгновенье, может быть, другое мой палец скрюченный гашетку будет жать и в мясо ненавистное чужое свинец свистящий с силою вгонять. Еще мгновенье – о, как это много – я вспомню все и все похороню, и долг исполнив, в долгую дорогу, не торопясь, пойду и наших догоню».
Весь следующий день танкист не приходил в сознание. По его лицу ползли слезы.
А наутро, ровно в десять часов, когда солнце упало ему на лицо – за два дня солнце ускорило свой разбег ровно на пять минут, – танкист отмучился и лицо его приобрело ясное и спокойное выражение, которое не суждено было увидеть никому из его близких. Увы, рай ему не обещан, но, может, и в ад не попадет. Царствие ему небесное! Янский не сказал об этом, он не хотел, чтобы Вера Сергеевна омрачалась печальными известиями.
– Он умер, – сказала Вера Сергеевна, взглянув на Янского. – Упокой Господи его душу.
Вскоре у Веры Сергеевны нормализовалась температура. Через несколько недель бактериологические исследования и посевы на желчный бульон дали отрицательный результат, и ее освободили от изоляции. Дальше было уже легче: Вера Сергеевна поправилась настолько, что могла уже и себя обслужить и помогать другим. В госпитале хронически не хватало рабочих рук. Часть, в которой она служила, уже больше месяца была в Венгрии, и, ссылаясь на то, что больная должна еще какое-то время находиться под медицинским наблюдением, Янский оставил ее при госпитале.
А потом время пошло быстрее, победа была не за горами. Янский и Вера Сергеевна не сопротивлялись более чувству, овладевшему ими. Когда Янскому после ранения сделали операцию, она ухаживала за ним. Потом началась мирная жизнь. Послевоенная Москва была полна неясных слухов и ожиданий перемен к лучшему. Родился сын Боренька. Но родился уже после того, как жена Янского решительно заявила на Бориса Алексеевича свои права и Вера Сергеевна, конечно же, не стала драться с нею. Янский приносил в роддом передачи, писал трогательные и смешные записочки, в которых строил планы совместной жизни и прочил сыну славное будущее. В этих записочках он называл сына Борей, Боренькой, Бобом, Бобончиком. У Веры Сергеевны же были свои планы, о них она ему ничего не сказала, а как выписалась из роддома, в тот же день уехала в деревню к родителям. Янский забросал ее письмами, телеграммами и посылками, такими нужными тогда. Два раза приезжал к ней. Очень понравился старикам, они даже стали убеждать ее, чтобы она сошлась с ним, чем очень удивили ее. Но она собралась с силами и однажды решительно заявила Борису, что между ними все кончено, пусть он больше не пишет, не приезжает и вообще не дает о себе знать. «Так будет лучше для всех нас». Так и стало, но отнюдь не лучше для всех. До нее доходили слухи, что Янский живет не с семьей, а с какой-то женщиной. Но это уже Веру Сергеевну действительно перестало интересовать. Накатили обычные житейские заботы, представляющие замкнутый круг: как жить, чтобы выжить, а выжив, как жить дальше.
А тут вдруг, спустя столько лет, эта встреча, такая реальная, что жуть берет, и все вернулось на круги своя. И вот они уже встречаются. И снова между ними близость. Но близость не приносит такого удовлетворения, как прежде. Она даже вроде как отвлекает от того главного, что установилось между ними на войне, отвлекает от духовной близости, которая дается, увы, немногим в этой жизни.
Когда Боренька уехал в лагерь, Янский жил у Веры, и месяц был как сказка. Но однажды она перебирала свой военный сундучок и нашла в нем, помимо прочего, новый комплект солдатского белья. Вера Сергеевна ни разу его не надевала, так как размер был большой, на солидного мужчину.
– Возьми себе, пригодится, – сказала она Борису Алексеевичу, и тот, ни слова не сказав, взял и опустил почему-то глаза.
Однажды ей приснился сон. Ее комната, самая обычная комната с самой обычной обстановкой, только освещена сильнее обычного, точно не одно окно в ней, а два – еще и с южной стороны, и будто бы она только проснулась, а в дверях, виновато склонив голову, стоит Борис Алексеевич.
– Я тогда тебя не поблагодарил, – говорит он. – Спасибо, родная. Пригодилось. Все в пору.
Глянула Вера Сергеевна на свои руки – а в них стакан граненый с водкой.
– Это тебе, – говорит она и протягивает Борису.
Тот взял , выпил, но ничего не сказал и глаза так и не поднял.
«Ведь это он умер, – обмерла Вера Сергеевна, когда проснулась и увидела свою комнату наяву, в обычном ее освещении. – Бедный. Бедный мой. Ты приходил ко мне проститься. Из одного моего сна в другой».
Съездила она в Москву, побывала у него на могилке. Могилу пришлось искать самой, так как жена Янского на похоронах не была и детей проститься с отцом не пустила.
– С кем жил, тот пусть и хоронит. Тот пусть и прощается с ним, и прощает. Я его не прощаю. Бог простит – хорошо. А вам, собственно, какое дело до него? Насколько знаю, мы с вами в одинаковом положении.
А когда Вера Сергеевна вернулась домой, ее снова закружила жизнь, в которой заложили наглухо окно с южной стороны, и вот, надо же, приснился опять сон о Борисе, сон, от которого берет жуть, сон об аптеке, какой-то булочной, ненадеванном комплекте солдатского белья, об их несостоявшейся встрече, на незнакомой улице, в неведомый час, но в такой знакомой комнате, в которой она словно бы оставила всю свою жизнь.
Она часто стояла у своего единственного окна и выглядывала в нем Бореньку, то ли сына, то ли его отца, слились они для нее в один образ, который давал ей силы жить. И когда она видела сына, то вроде как видела и его отца. И еще вспоминала танкиста и его стихотворение, в котором души убитых идут в рай. Это навряд ли. Тела и души солдат не предназначены для рая. В рай могут попасть только их дети. Если они заслужат это.
Глава 37. Святая вода
В том, что вода – мировая стихия, разве не убеждает мировой потоп? Согласитесь, всемирный потоп – это убедительно. Да что там потоп! Представьте себе на минуту, что русла всех рек изменили направление – что тогда произойдет?
Да и, в конце-то концов, до начала творения Дух Божий носился разве не над водой?
Боб всегда благоговел перед водой, как бедуин в пустыне, как всякая рыба в реке, а тем более рыба по гороскопу. Благоговел, как всякий разумный человек, представляющий собой обычную ходячую бутыль, наполненную святой водой, в которой растворено три грамма разума. Ведь всем давно известно, что и моча, и кровь, и лимфа, и мозг, и всевозможные клетки – есть вода в воде, водою омываемая, и неизвестно только одно – откуда берутся железная решимость и упорство, стальные мускулы и характер. Хотя – что сталь, что железо перед мягкой стихией воды?
Когда Боб на третий день своего пребывания в Воложилине, как истинный отпускник, решил прогуляться по местам своей юности, по местам своей боевой славы, он прежде всего направился к башне. На башне висели транспаранты и лозунги, призывающие граждан одновременно идти в разные стороны. Так раньше раздирали людей пополам конями или березами. Башня являла собой почти величественное зрелище, так как годы превратили ее в исторический памятник. Она стояла на берегу канала, как сторожевая башня древнего города – Астрахани или Трои, все равно какого. Ночами внутри ее и наверху мелькали огоньки, но кто ходил с ними – урки или привидения – вряд ли кто отважился бы проверить, кроме героев А.К. Толстого или А.В. Чаянова. Чтобы не обижались в Европе, добавлю Ч.Р. Мэтьюрина и Э.Т.А. Гофмана.
Боб разделся и прыгнул по мальчишеской привычке, без раздумий, в холодную воду. Поплавал, понырял, пофыркал, поплевался водой, выпуская изо рта длинные струйки и стараясь сбить ими пролетающих низко стрекоз. Лег на спину и, раскинув руки, зажмурил глаза. Вода приятно холодила тело, закрытые глаза чувствовали солнце. Какое блаженство! Вдруг он вспомнил ту далекую (будто она была и не здесь, а где-то на юге Африки) ночь, Глызю, Саню Ельшанского, свой почти реальный полет к звездам, черное бездонное зеркало, а в нем свою побитую морду. И он невольно вздохнул глубоко, и поперхнулся водой, и закашлялся. Все как в тот раз, двадцать пять лет назад.
Боб вылез на берег и улегся на травке, подставив солнышку свою белую, слегка оплывшую жирком, выпуклую грудь. Полежав минут двадцать, он встал и, с сожалением глядя на покидаемый им уголок благодатной тишины, в котором, оказывается, еще остались воспоминания молодости, стал одеваться. Нагнувшись, зашнуровал туфли. И когда уже пошел к остановке автобуса, осознал, что у него совершенно не болит поясница и позвоночник гибкий, как в те далекие невозвратные годы. Странно, утром еле сполз с постели и потом час никак не мог расходиться. Боб остановился, повертел корпусом во все стороны, сделал несколько наклонов, легко достал носки ног, довольно хорошо прогнулся назад. Боли нигде нет, клина нигде нет, в ногу не отдает, и кол, что был в позвоночнике уже столько лет, кто-то вынул. Гимнаст, да и только! В задумчивости, Боб прошел мимо остановки и стал спускаться вдоль канала к реке. Вода текла рядом и несла в себе какую-то тайну – Бобу показалось, что вода сегодня решила открыться ему, вон шепчет что-то, лепечет о чем-то… Давай соображай, Бобушка, в чем тут дело, что за тайна такая всего в десяти шагах справа от тебя. Он спустился к реке. Выдрал из штанины репьи, постоял, оглядел окрестности. Справа, вверх по течению, посредине Вологжи, желтел остров, где располагался городской пляж, по которому, как красные божьи коровки, ползали отдыхающие, а ниже по течению до горизонта были вода, небо и земля и не было видно людей. Катера и теплоходы, которыми в прежние годы здесь кишела река, стояли на приколе, в них размещались рестораны-поплавки и гостиницы для приезжих из области. И в этом тоже была своя тайна, но разгадывать ее почему-то не хотелось.
– Сегодня совсем не болит спина, – сказал он матери за обедом. – Прямо диву даюсь. Первый раз за последние пять лет. Этой весной так замучила, проклятая.
– Дома потому что ты, Боренька, дома. Потому и не болит, – нашла объяснение этому феномену Вера Сергеевна.
Сын не стал возражать. Аргументы родителей всегда весомее аргументов детей. Как минимум на одну жизнь.
– Ма, а что с водой на башне – ничего так и не сделали?
– Да кто с ней делать чего будет? Уж если раньше ничего не смогли, то сейчас и подавно. Хорошо, хоть объявления висят, что нельзя пить и купаться. А вода – течет себе. Ей некогда ждать, пока решат за нее что-нибудь. Это мы, люди, привыкли ждать чего-то, пока за нас дядя решит.
– Кто привык, а кто нет, – сказал Борис. – А вообще-то да, ты права, это только человек может ждать сколько угодно непонятно чего.
– Потому что он бессмертен, Боренька.
Боб с удивлением посмотрел на мать. Она любила говорить на возвышенно-трогательные темы, но только не о бессмертии. Мать боялась смерти. Она ее нагляделась в жизни и на войне.
– Помнишь?.. – спросил Боб и осекся.
– О чем? – насторожилась Вера Сергеевна.
– Да сам не знаю, о чем хотел спросить. Так просто.
Его вдруг осенила догадка, но он не хотел, прежде чем не уверится в ней наверняка, подвергать ее испытаниям на прочность методом коллективного обсуждения. Боб всегда решал все сам, один, или не решал ничего. Он не был создан для коллегиального органа. Вообще любая коллегия, совет, дума – нонсенс. Собирают в одном месте взрывчатку, шнур и взрыватель, подлаживают их друг к другу, состыковывают и ждут мирного разрешения вопроса. Впрочем, если исходить из того, что жизнь человеческая – всего лишь пересадка между двумя поездами и ожидание на вокзале, то ее можно продлить, разнеся вокзал, рельсы и подходящий поезд оглушительным взрывом.
Ближе к вечеру Боб еще раз побывал на башне. День был тихий и жаркий, но в канале никто не купался, даже пацаны. Не было видно и рыбаков. Только сейчас Боб заметил, что вдоль берега канала, от реки и почти до самой башни, стоят щиты с объявлениями, запрещающими купание, рыбную ловлю и употребление воды не только в сыром, но и в кипяченом виде. Удивительно послушный стал народ, решил Боб.
– А что, это сточная вода? – спросил он у лоточницы.
– Почему сточная? – машинально переспросила лоточница и с интересом переключилась от унылого созерцания двух попрошаек возле гастронома на видного из себя мужчину. – «Сникерса» не желаете?
– «Сникерса»? А «юнкерса» нет? «Юнкерса-83»?
– Еще не завозили, – сказала лоточница.
– Подождем «юнкерса». Так как насчет водички?
– Распродала всю, – с сожалением сказала лоточница. – Сегодня мухой ушла. Жарища-то какая!
– Да, жарковато. Я о той воде спрашиваю, что в канале течет.
– А-а, эта. Это сточная вода, в речку стекает.
– Да вот думаю, может, искупаться?
– Что вы, что вы! – испуганно замахала полными красивыми руками лоточница. – Зараза! Упаси вас Бог!
– Что, волдырями пойду? Или кожа слезет?
– Хуже. Может, «стиморол» возьмете?
– «Стиморол» – непременно. У него кривая кислотности во рту становится прямой и всегда превосходный результат. Мне, пожалуйста, упаковку. Угощайтесь и вы, – Боб протянул ей жвачку. Лоточница ослепительно улыбнулась и задержала свою руку в руке Боба.
– А что, «стиморол» заменяет купание? – спросил он.
Лоточница серьезно посмотрела на смешливого дяденьку и сказала:
– Я вам серьезно говорю, эта вода – исключительная зараза. Особенно и исключительно для мужчин.
– Для мужчин?
– Неужели не слыхали?
– Я приезжий.
– А, вон оно что. Тогда понятно. А то думаю, чего про воду спрашивает? Короче, она еще с прошлого века течет здесь.
– А вам сколько лет, девушка?
– Двадцать.
– Ах, какая прелесть! И что же, все мужчины погибают в страшных судорогах?
– Как вам сказать. Становятся чересчур озабоченными. Ну, этим, мужским, сами знаете каким, делом.
– И что же в этом такого уж дурного? – поправил Боб усы и подмигнул.
– Да то, что остановиться не могут, – вздохнула молодка, – и погибают от разрыва сердца.
– Н-да, – Боб озадаченно посмотрел на девушку. – Значит, купание отменяется.
– Хотите, раз вы приезжий, я покажу, где можно купаться. Сейчас в магазине скажу. Все. Пошли! Скажу вам по секрету… Можно, я под руку вас возьму? Скажу тебе по секрету… Меня Зина зовут. А тебя?.. У меня друг в школе был, тоже Борис. Да, помоложе тебя. Скажу тебе по секрету, тут поначалу ребята больше купались. От них и слух о необыкновенной силе этой воды пошел. Да и без всяких слухов видно было. А потом старички стали приходить, аденомы с простатами лечили. Лечить-то лечили, да в результате лечения становились такими половыми разбойниками, что по городу года четыре назад прокатилась волна насилия и все старики развелись со своими старухами. А еще через год-полтора стали помирать мужики от чрезмерного своего усердия, оставляя женщин одних, как после войны. Как жужжали по телику, сложилась критическая демографическая ситуация в регионе. Понаехало тут комиссий всяких, разбирались. Чего решили – не знаю, но все члены комиссий с ума точно сошли, а возле воды выставили кордон. Он тут простоял с полгода, наверное. Я имею в виду кордон. А потом все как-то само собой окончилось.
– Старики, наверное, все вымерли? – сказал Боб.
– А может. Но купаться перестали и даже поливать грядки перестали.
– Ну, а ты-то сама купалась хоть раз?
– Лет в десять в последний раз.
– Ничего такого не заметила?
– А чего такого? Нет, ничего не заметила. Разве что холодная очень вода и бодрость от нее дня два чувствуешь. Такое ощущение в эти два дня, что она в тебе разлита и освежает. Летом, понятно. Вон там хорошо в воду заходить, за теми камышами, и там никогда никого нет.
– Охолонемся, Зинуля?
– У меня купальника нет.
– Вот и чудесно, – подмигнул ей Боб. – Мой тоже сушится.
Они прошли берегом в глухую часть озера и скрылись с головой в камышах, совсем как в популярной песне, и что там было у них, у того камыша и спросите, а лучше песню послушайте. Известно только, что с того дня Боб с Зинаидой в обед и вечером зачастили в камыши и купались в озере без купальных костюмов. И что удивительно, ежедневная выручка от продажи товаров выросла у Зинаиды в десять раз. Может быть, оттого, что глаза у нее светились по-особому и была она удивительно хороша собой. Боб же чувствовал себя как двадцатилетний пацан, а о спине даже забыл. Раз только, когда помогал Зинаиде забросить мешок в машину, удивился сам себе, как это у него ловко вышло.
– Грузчиком, что ли, ишачил где? – спросила Зина.
– Приходилось, – чтобы не разочаровывать девушку, ответил Боб. – Слышь, Зин, ты не могла бы свести меня с кем-нибудь из местных авторитетов.
– А зачем тебе? – насторожилась Зина.
– Да мысль одна есть. На миллион.
– Смеешься! Кто ж с такими мыслями к ним суется?
– Ты не поняла. На миллион баксов.
– У тебя есть такие мысли? Слушай, Боря, мне страшно за тебя. Да и за себя. Уж лучше вовсе без мыслей жить, чем с такими.
– Не получается. Особенно, когда добро буквально под ногами лежит. Бери, не хочу.
– Чего, клад?
– Ты меня выведи на кого надо. А то мои знакомые в других сферах вращаются. Высокоинтеллектуальных. От земли высоко, от денег далеко, воздух – и тот разрежен. Денег – так, молекулы с атомами. Так что они мне не помогут. Даже при всем своем желании. Словом, спонсор нужен. Я тебе потом все разъясню. Если выгорит. А нет – и знать тебе не надо. Чтобы не страшно за себя было.
– Попробую, – задумалась девушка. – Через Кирилла Грехова. А, ты его все равно не знаешь. Завтра скажу.
На следующий день, в обед, когда Боб с Зиной вернулись с купания, они увидели возле киоска «БМВ». Встречающие не представились, а тот, что был за рулем, не снимая черных очков, коротко бросил:
– Садись.
– Его зовут Иван, – напомнила Бобу Зинаида.
Черные очки усмехнулись:
– Он сам представится.
– Кирилл, как договорились.
– Заметано, Зинуль, – очки приподнялись вверх, явив на мгновение неуловимые глаза.
Приехали в какой-то офис. Офис как офис. Солидно, но пустовато. Не было секретарши. И вообще, как потом отметил Боб, не было даже женского духа. В террариуме под отражателем нежились две змеи. У одной дергался в пасти язычок.
– Голубев. Иван Михайлович.
Боб от неожиданности вздрогнул, так неслышно подошел к нему сзади этот Голубев Иван Михайлович. Как змея. Боб встал. Оказывается, в стене была еще одна неприметная дверь.
– Нелепо. Борис Борисович, – прогудел он. И откашлялся. Как бы не подумал Голубок, что он нарочно голос свой загустил, для пущей важности.
– Это ваш предок пел императрице Екатерине народные песни?
– Мой. А откуда вы знаете?
– Из истории. Люблю всякие истории с музыкой. Выйди, – спокойно сказал он Кириллу, вздумавшему улыбнуться в неположенном месте. – Ну, и что же, Борис Борисыч, вас ко мне привело?
Голубев производил приятное впечатление и не исключено, что он на самом деле имел какое-то отношение к музыке да и вообще был не чужд музам.
Боб изложил свою идею: башню переоборудовать в завод безалкогольных напитков, воду из-под башни забрать в трубу, бутылировать и продавать. Сначала в Воложилине, а потом в регионе и даже за границей. По целебным свойствам эта вода даст фору «нарзану» и «боржоми», не говоря уж о десятках других минеральных водичек. Название подойдет «Нелепица».
– Чтобы остался след не на земле, так хоть в воде, – пошутил Боб.
Иван Михайлович на шутку не отреагировал, лишь ослабил светлый галстук на белоснежной своей рубашке.
Рекламная компания продумана до мелочей, убеждал потенциального спонсора Боб, включая церемонию «освящения» воды архиереем местной епархии. Целебные свойства воды проверены, и на себе, и на знакомых. Установлен ее состав – благо, некоторые школьные и институтские друзья все еще работают, как ни странно, химиками. Не на химии, а химиками. Главное же ее свойство заключается в том, что она «живая». На то имеются официальные заключения двух знаменитых экстрасенсов и одного энерготерапевта, воспитанного в стенах тибетского монастыря.
– Я тут, Иван Михайлович, составил ТЭО. Затраты, конечно, потянут на…
– Цифири потом. Вы, Борис Борисыч, еще куда-нибудь обращались со своим предложением? В Сбербанк? В холдинг «Русь»? В банк «Центр России»? «Центр России» поддерживает предпринимателей, разрабатывающих природные ресурсы региона. Глава – Сидоров Иннокентий Порфирьевич. Могу составить протекцию. Я думаю, и власти местные поддержат. Главное – приобрести право на геологическое изучение данного участка месторождения, а затем и на добычу минеральной воды.
– Что ее добывать? Сама в руки льется.
– Тем более. Будет дороже стоить.
– Вот потому я и обратился сразу к вам, Иван Михайлович, – сказал Боб.
«Не прост», – подумал Голубев. Боб оглянулся по сторонам.
– Что-нибудь беспокоит, Борис Борисович?
– Жарко…
– Прошу меня великодушно простить, – Голубев нажал на кнопочку. – Кирилл, напитки! Мы, Борис Борисыч, как видите, женщин не держим. Цвета, запахи и слова. Отвлекают. Что будете?
– Виски, если не возражаете.
– Не возражаем. Борис Борисович, а от нас-то вы что ожидаете?
– Все!
– Хм. Это несколько расплывчато…
– Вы финансируете программу и получаете с нее весь навар.
– Позвольте, а в чем ваш тогда интерес, Борис Борисович? Не в этикетке же «Нелепица». Вы не монах, раз протеже Зиночки. Не из ФСБ. Но я вас не знаю. Это и занятно. Ну да ладно. Несите все, что у вас имеется. Эксперты изучат. Виски?
– Мне будет достаточно двадцати пяти процентов.
– Вот это другое дело. Но математикой, Борис Борисыч, займемся после урока химии. Посмотрим на результаты экспертизы.
Эксперты одобрили идею. Компаньоны встретились вторично. Иван Михайлович дал свое принципиальное согласие, предложил Бобу стать исполнительным директором завода безалкогольных напитков, ослабил галстук и налил Бобу виски и отдельно в стакан воду «Нелепицу». Себе он налил одну воду. Боб с некоторым удивлением и сожалением отметил это обстоятельство. Он, признаться, возлагал много надежд на неформальное обсуждение всех условий договора, как всегда, за бутылкой-другой крепкого напитка.
– Знаете, Борис Борисыч, почему гора с горой не сходится? Потому что землетрясение выйдет. А мы без этих ужасов сошлись, не так ли?
– Вы правы, Иван Михайлович. А почему бы нам не выпить за это?
– Выпьем, – Голубев приподнял свой стакан. – «Напитки, они освежают». За удачу! Сколько лет добро пропадало! Мне ваша идея поначалу показалась, извините, несколько нелепой.
– Слова Нелепы, не так уж праздны и нелепы, – неожиданно для самого себя сказал Боб.
– Да-да. Вы стихи сочиняете? Проза меньше подвержена амортизации. Ну, а теперь и займемся подсчетами, – предложил инвестор. – Кирилл, дай-ка выкладки. Вот она, поэзия! Башню мы оставим в покое. Пусть стоит себе, как стояла. Глядишь, еще и памятником станет. А заводик мы купим уже готовый, в Италии. Дальнейшее, как говорится, молчание, или дело техники. Необходимую сумму я ссужаю вам, Борис Борисович, без процентов. Потихоньку вернете ее. Оклад приличный. Машинешку дадим. С шофером, если пожелаете. Сами водите? А потом… А потом – увидим. Дожить надо.
– Я хотел посоветоваться с вами, – сказал Боб, достав из кошелька визитку. – Вот один предприниматель, немец, а может, еврей, предлагает новую технологию очистки…
– Не люблю немцев. И евреев не люблю, – перебил его Голубев. – Куда ни приду, они уже там. А только соберусь когти рвать, их там уже и след простыл.
– Так не только с евреями. Так и с хохлами, и с русскими. Да и с китайцами тоже.
– А я никого не люблю, кто заслоняет мне перспективы, – отрезал Иван Михайлович.
«Да, тебе бы проспектом быть», – подумал Боб.
– А я евреев уважаю, – ввернул он, – они мне всегда работу давали.
– Вот-вот.
А потом, как и планировал Иван Михайлович, купили в Италии заводик, развернули его на Воложилинской земле, получили всяческие разрешения у местных властей, прокачали и забутылировали богатство подземных кладовых, организовали и с успехом провели рекламную кампанию «живой» воды, поставили рядом с заводиком часовенку, освятили водичку, наладили сбыт и получили ощутимый доход. Нелепо, как предприниматель, проявил недюжинные способности: почти рассчитался с кредитом, не без гордости любовался этикеткой, на которой было красиво написано «Нелепица», и собирался уже обзавестись нормальным домом и семьей, для чего готов был сделать Зинуле официальное предложение.
Вера Сергеевна чуть-чуть опечалилась, но благословила сына, хотя на душе ее было неспокойно и она места себе не находила в последние дни. Дни и впрямь оказались последние. Последние, когда сын приходил домой, ужинал, ночевал, завтракал и она разговаривали с ним, шутила, отчитывала его, как маленького, и была счастлива, как тогда, в военном госпитале, когда смерть стояла у нее за спиной.
***
Дни оказались последние: Боренька однажды не пришел ночевать, и нигде не нашлось его следов – ни на земле, ни, тем более, в воде. И живая вода стала для него хуже мертвой. Дальнейшее – дважды прав оказался Иван Михайлович – молчание, и главное в любом деле – дожить надо.
