Виорэль Михайлович Ломов
Преодоление отсутствия
И я вспомнил свой полузабытый сон. Гляжу я ночью в темное зеркало, а из него глядит Рассказчик прямо мне в глаза. А у него в глазах я вижу Фаину, в глазах которой меркнет белый свет…
Нет-нет, в зеркале, конечно же, был не Рассказчик, и был не я, и Фаины там не было, просто я вспомнил вдруг, что жил на свете один бедный Филолог, и было у него одно двустишье: «Родился Марк и зашагал. Шагал, шагал и стал Шагал». И когда у него в горле от слов образовалась горечь, а на синем небе сверкали золотые звезды неоткрытого еще никем созвездия, он подумал: «В начале было слово, потом – слова, слова, слова…»
Не правда ли, жить – можно, и умереть – можно, и все это можно сделать кратко и выразительно, не обременяя окружающих.
Но при этом никогда не надо забывать, что бессмертным стать проще, чем это кажется. Стоит прожить половину жизни, и становишься бессмертным. «Земную жизнь пройдя до половины…» Тебе остается прожить еще четверть жизни, потом одну шестнадцатую часть, затем одну двести пятьдесят шестую – и далее бесконечно долго, по Зенону. Правда, каждый последующий миг будет все короче и короче и надо будет каждый раз прилагать все больше и больше усилий, чтобы прорваться сквозь него, как сквозь все возрастающий строй рыцарей. Прорвется прорывающийся. К чему? Быть может, к пылинке праха в конце. В конце концов, ведь бессмертен только прах, ибо прах ты и в прах возвратишься.
***
Автор хотел закончить роман этими словами. И сами слова, похоже, собирались разделаться этим с ним. Но нет!..
Нет и еще раз нет, не согласен! Они пойдут вперед радостно, как греки, как будто у них еще все впереди – целая новая история, а за ней – сверхновая, которые вспыхнут на их пути, как новые и сверхновые звезды, и затопят все подземелья светом.
Радостно пойдут, с танцами, подскоками, под звуки кифары самого Аполлона! И что им Марс, что им Фортуна, что им Немезида сама! Человека не только нельзя победить, его нельзя и уничтожить. Если он человек.
Эпилог
Сколько же он длился, их путь? Длинный был туннель, пустынный и длинный, как жизнь. Как жизнь, в которой не знаешь, где находишься – в начале, середине или конце. Как жизнь, реальность которой кажется умозрительной, поскольку умом ее не постичь. Как жизнь, бесконечность которой стянута в нуль и напоминает дельта-функцию – то ли прозрение, то ли поясничный остеохондроз.
И, как в жизни, в пути к ним то приставали люди, то покидали их. И не было людям числа. И никто не считал их. Зачем?
И был путь, и не было времени. Не было времени на раздумья, ибо все время забрал этот путь. И люди в конце концов, как мысли, как пыль или свет, растерялись в безвременье, и собрать их вместе уже нельзя было ни усилием воли, ни силой воображения. Если даже и собрать людей вместе, как пыль или свет, – чем сцементировать их, если цементирует отнюдь не воображение или воля? Цементирует одно лишь время. Весь фокус – во времени. А время – это атрибут Бога, в котором Он может быть убит или снова возрожден. В зависимости от того, пошлет Он в этот момент людям разум или безумие.
Как всегда, все определилось само собой.
Был рассеянный свет, как на заре нового дня, но достаточно яркий для глаз, привыкшим к тьме.
– А где все? – спросила у Рыцаря Сестра.
Ей наплевать было, где все, – впереди шагал Боб!
– Всех спасти – нелепи… Пардон, оксюморон, – важно произнес Рассказчик.
Борода галантно подал Сестре руку.
– Не оступись, Сестра, тут камушек.
«Где все? – подумал Рыцарь. – Кто ж его знает, где? Все они где-то». И он ничего не ответил Сестре.
Рядом с Рыцарем шла босоногая девушка. Жилка билась на ее шее.
Их было (или осталось?) шестеро: впереди Боб – казалось, он опять уловил носом запах близких перемен и поспешал им навстречу, за ним следом шли Борода с Сестрой, потом Рассказчик, Рыцарь с девушкой позади. Дева примкнула к ним где-то в пути. Счастье светилось в ее глазах, то и дело сменяясь тревогой. Впрочем, за недостатком света об этом можно было только догадываться.
Боб внезапно остановился.
– Здесь проход, – сказал он. – Дует и капает вода.
– Рыба, – одобрил его Рассказчик. – Рыба обязательно выведет всех на чистую воду.
– К утопленникам, – уточнил Борода.
– Пустите меня, – Рыцарь мечом стал расширять проход.
Воздух и свет приняли их.
Боб и Борода взялись за руки и побежали навстречу солнцу. Сестра крикнула: «Эй! Эй! Вы куда – без меня?!» – и припустила за ними.
У Рыцаря перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он отбросил меч, скинул перчатки и сел на землю, опершись руками. Земля была теплая!
Рассказчика охватило более сильное, чем словоизвержение, чувство – молчание.
У девушки на глаза навернулись слезы.
Пылая в лучах солнца, показалась белая лошадь. Из-под копыт ее сыпалась каменная россыпь и прыскали кузнечики. Она шумно дышала, глаза слезились от старости и печали.
– Конь-огонь, – прошептал Рассказчик.
Рядом с лошадью бежал пес, и золотисто-шоколадная шерсть его вспыхивала на солнце. Пес восторженно и громко лаял на лошадь. А та, словно успокаивая и соглашаясь с ним, кивала головой и скалила желтые стершиеся зубы.
Сердце Рыцаря вздрогнуло и долго не могло успокоиться.
– Дюк! – крикнул он вглубь самого себя. – Верста!
И слова эти отозвались в нем, как горное эхо, громкими ударами сердца.
– Вот я, кажется, и привел вас, ребята, куда хотел, – сказал он.
Боб, Борода и Сестра не слышали его. Они ушли вперед и с высоты каменистого холма, поросшего бессмертником и шиповником, любовались тихим хутором, утонувшим в зеленых садах, залитым синью неба и золотом солнца.
Рыцарь взглянул на Рассказчика. Тот смотрел вниз, в балку, и молчал, будто потерял дар своей нескончаемой речи. По дну балки бежал ручей, а над ручьем раскинулся огромный куст с необыкновенно яркими желтыми цветами. Откуда взялся он тут? Из Китая или из самой Австралии?
Рыцарь поднялся с земли, взял девушку за руки, что-то сказал ей. Она спросила. Он ответил. Она с отчаянием глядела на него. Он кивнул головой. Пышный павлиний султан качнулся пару раз и замер. Рыцарь помахал девушке рукой и стал спускаться с бугра, оступаясь на съезжающих камнях.
И он сделал шаг вниз. И словно удалился на два. И сделал еще несколько шагов…
«Ручей пригоршню серебра швырнул на камни. Зазвенело. Как две змеи, два гибких тела скатились вниз к ручью с бугра. О, как пленительно любить, с разбегу, губы в кровь, и дико, и с белой кожи землянику потом раздавленную пить. Раскинув руки в синеву, глядеть, молчать, когда словами…»
Огромный камень свалился у Рыцаря с души, покатился вниз, подпрыгнул пару раз и врезался в яркий желтый куст.
Рассказчик видел, как вспыхнул вдруг Рыцарь не то синим, не то лиловым пламенем, будто живьем сгорел в небесном золотом огне. «А где же она, черноглазая? – подумал Рассказчик. – Куда она делась?» Девушки нигде не было. Но она должна была видеть это! Она видела это! «Снова никого, – с тоской подумал Рассказчик. – Опять один. Одни лишь слова вечно пребудут со мной…»
Боб с Бородой обернулись и почти одновременно воскликнули:
– Видел? Стекло вспыхнуло на солнце! Может, бутылка?
А Сестре показалось, что мимо глаз ее промелькнула золотая (но не из золота!) стрела самого Купидона.
* * *
1970—2000 гг.
