Виорэль Михайлович Ломов
Преодоление отсутствия
Глава 38. Первый тройственный союз
За неделю до этих событий Мурлов встретил в бане Федю Марлинского, которого и забыл уже, когда видел в последний раз.
– А я думал, ты в Москве, – сказал он.
– Москва – не по мне. Мелковата будет, – пробасил Марлинский.
Федя был такой же напористый здоровяк, пышущий уверенностью в своей правоте, но в то же время это был совершенно другой человек. И без того резкие черты характера обострились еще острее, он совершенно разочаровался в женщинах, что вообще-то для его лет было странно, в нем появилась нервозность и глаза горели какими-то неоднородными вспышками. Пугали эти глаза. Федя достал бутылку «Кавказа» и луковицу из старой заляпанной сумки.
– Жаль, хлеба нет, – сказал он. – Ну да не впервой без хлеба. А я совсем переквалифицировался в «живописца», – он откусил пол-луковицы прямо в шелухе, вторую половину протянул Мурлову. – Помнишь, за месяц в общаге мешок лука уговорили. Эх, жареный с салом – вещь! Такого разве в столице поешь?! В училище преподаю, технику живой писи. Ничего получается. Совсем как живая. Ты-то как? Там же?
Мурлов вяло стал рассказывать о себе, но вдруг заметил, что Федя его не слушает, весь ушел в собственные мысли, которые Бог знает где рассеял в этой жизни.
– А ведь брат мой так и не нашелся! Пропал! – вскрикнул вдруг Федя и смахнул слезу с глаз. – Помнишь? Какой ум был!
В этот момент к ним на скамеечку плюхнулся гражданин приличного вида, их годков, с усами и наметившимся брюшком, привыкшим к сладкой еде и питью. В руках он держал бутылку водки и двухлитровую бутылку минеральной воды. Так держал, будто не знал, что с ними делать.
– Что-то меня, ребята, к вам тянет, – сказал он.
– Милости просим, раз тянет, – отозвался Федя, заметив дары. Он поставил пустую бутылку из-под портвейна под ноги. – Кавказ подо мною. Знал Пушкин, что воспевать.
Незнакомец протянул бутылку Феде, а Мурлову стал объяснять, что эта минеральная вода – его минеральная вода, то есть самым натуральным образом. Даже называется его именем, вот…
– Сцедил, что ли? – спросил Федя.
– Нравитесь вы мне, ребята, – сказал хозяин воды. – Незлобливые вы и не мелочные.
– Уж какие есть, – согласился Марлинский, отхлебнув добрый глоток «Столичной», и передал незнакомцу бутылку и остаток луковицы. – Шелуху вон там сними.
– Борис Борисыч, – привстав, представился незнакомец. – Боб – для вас.
Через двадцать минут Федя допытывался у Боба, в чем его кредо, а тот не понимал Федю и все говорил про свою воду. Но разговор был чрезвычайно интересен, в том числе и в его мировоззренческой части. У Феди глаза горели и он энергично жестикулировал, как какой-нибудь Лучано из Салерно, совсем несоразмерно своей комплекции. Комплекция уже явно досадовала на разошедшегося хозяина. Боб же, развалившись, как патриций, поглаживал свой живот и благодушно иронизировал над Федей. Это выходило у него гармонично. Марлинский, впрочем, в долгу не оставался. Но отстреливался все-таки как бы на бегу. Казалось, встретились два старых друга, и не Мурлов с Марлинским, а Боб с Федей. Мурлов за это время успел дважды попариться.
– Поклянемся, что навек будем вместе! – услышал Мурлов после парилки и не удивился. Иных людей, за минуту до этого абсолютно чужих, поистине водой не разольешь. Даже в бане.
– На чем будем клясться? У тебя есть что-нибудь эдакое? – спросил Федя Мурлова. – А то у меня вот, кроме сумки этой пустой, ни черта нет. А у тебя? – обратился он тут же к Бобу.
– У меня есть, – сказал Боб. – Момент.
Он принес визитную карточку, на которой рубашка была словно сшита из южного ночного неба – так она переливалась в зависимости от освещения, а на лицевой стороне были смешаны цифры, иероглифы, готические буквы с какой-то арабской вязью.
– Вот на ней, – сказал он.
Федя недоверчиво посмотрел на визитку.
– Ты уверен, что на ней можно клясться? Уж тогда лучше на моих отечественных трусах давай. В них святости, думаю, больше будет. А это, что это? Кабалистика какая-то.
– Какая кабалистика? – Боб даже сел. – Это визитка всемирно известного предпринимателя…
– Всемирно известного проходимца.
– Не надо. Он одних арыков провел черт-те сколько, а ты – проходимец! Всю Азию перерыл. Так что можешь на трусах своих клясться, а мне и визитка сойдет. Хочешь знать, он святой человек, человек воды. Знаешь, что он мне сказал? Для меня, он сказал, твоя (моя, значит), твоя святая вода, моя (его, то есть) святая вода, она как Глава о всемирном потопе из священного писания. Святой человек! Жаль, Голубев неправильно отнесся.
– Ну, и кто он? Из Штатов, небось, или душман, «дух» какой-нибудь?
– Гаучо. Из Аргентины.
Тут даже Мурлов удивился.
– Занесло же его, однако!
– Да, но язык русский лучше нас знает. Хотя и на гаучо не похож. Я, правда, ни одного гаучо живьем вот так вот не видел, даже не знаю, что это такое. Помню, фильм был, «Война гаучо», а о чем он?.. Такой маленький, рыженький. А может, и черненький? – задумался Боб. – Но крепыш. Не столкнешь. Как влитый на земле стоит, – Боб, словно картой, щелкнул визиткой об лавку. Карточка спружинила и отскочила в сторону.
– Ладно, давай клясться, – согласился Марлинский. – Где она, визитка твоя?
Визитка как испарилась. Члены тройственного союза осмотрели все кругом, но визитки нигде не было.
– Спер, что ли, кто? Да кому она нужна? – сказал Боб. – Ну, да черт с ней! Давай твои трусы, Теодоро.
– Вот я потому и с бабами завязал, – сказал Федя. – Только соберусь какой-нибудь поклясться в вечной любви, а она тут же непонятно куда исчезает. Так что у меня целибат.
– Это ты зря, – не одобрил его Боб. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать – так уж лучше от бабы, чем от целибата.
По зрелом рассуждении все-таки поклялись на том месте лавки, где только что лежала эта чертова визитка, вечно быть вместе и никогда не разлучаться ни при каких обстоятельствах. Ни-ни!
Глава 39. Если вам ничего не осталось в жизни, звоните по телефону 665-445
Вера Сергеевна давно уже знала об этом. По тому, как внезапно появлялись незнакомые люди и внезапно исчезали знакомые. Собственно, она даже не удивилась, что машина времени не только создана, а уже и сдана в эксплуатацию. Иначе чем объяснить ежедневную рекламу: «Такси – в любое время и на любые расстояния». Если, конечно, радио не врет в очередной раз. Ну и на том спасибо, что хоть отвлекает от разных мыслей.
Ее в этом году, кажется, никто так ни разу и не спросил: а как твое самочувствие, старуха? Спросить некому. Значит, и пожалиться тоже некому. Был Боренька, царствие ему небесное, и нет Бореньки. И все потеряло всякий смысл, и стало все равно. Каждый день она поднималась еще затемно. Неспешно пила чай и, держась за бок, шла к метро. Стоило ей подумать о Бореньке, как бок, точно ей в наказание, начинал нестерпимо болеть. Но что значит нестерпимо, если стерпела смерть сына! Почему она шла в метро, она и сама не знала. Минут пять она дожидалась открытия станции, спускалась в гулкий, такой чужой зал и проходила к последнему сиденью возле глухой стены. Садилась там лицом к стене, доставала последнее письмо Бореньки, в котором он писал, что навсегда возвращается в Воложилин. Как она была счастлива тогда! Вздохнув и откинув голову, она начинала читать.
«Милая мамулька!» – видела она, дальше слезы застилали глаза и она по памяти проговаривала письмо вслух. А когда подходил или уходил поезд, она выкрикивала те строки письма, какие приходились на этот миг, швыряла их из последних сил в глухую безответную стену гранита. И слова эти были одни и те же: «Как я соскучился, мама, по тебе! Когда же мы будем вместе?» Слова эти смешивались с гулом ламп и людей, сквозняков и воспоминаний, смешивались в аморфный ком, утюжимый ревом подземки, и откладывались в прошлом плоскими серыми листами отчаяния. Придя в себя, она по привычке говорила: «Господи! Спаси и сохрани его! Спаси и сохрани!» – и шла домой. Вера Сергеевна не замечала, что уже несколько дней кряду за ее спиной сидит и прислушивается к ней, наклонив круглую голову, солидный господин в черном смешном котелке.
Сегодня, уже ближе к утру, прямо над спинкой кровати появилась жуткая рожа, скалится и тянет к ней руку, прямо к горлу. Она уж и вправо подвинется, и влево, а рука тянется, тянется, все ближе и ближе к горлу. А ей вроде как и просыпаться совсем не хочется, и от непрошеной руки хочет избавиться по-хорошему. Но когда поняла, что это не удастся сделать, не вытерпела, села на кровати и закричала во весь голос:
– Да сто чертов! Да сгинь ты, проклятая! – и перекрестила ее трижды.
И тут же очнулась. И впрямь, сидит она на кровати и кричит, срывая горло, в направлении входной двери, а рука еще в воздухе крест накладывает. И так зримо-зримо видит она, уже не во сне, что туда тень – ширк! – и исчезла, еще и занавеска колышется. Она вскочила, насколько бодро еще могла вскочить, и – к входной двери. Все закрыто! «Значит, – подумала, – знак первый оттуда».
А тут еще по два раза на дню, утром и вечером, по радио реклама «Бюро ритуальных услуг». И так бодро обещают весь комплекс услуг, что хочешь не хочешь, а захочешь. Так слушала она их месяца два, если не больше. Стала даже называть их для себя «Бюро добрых услуг» и до того привыкла к ним, что стоило закрутиться и прослушать это объявление, как не по себе становилось. Стали они Вере Сергеевне гарантом ее спокойствия. Хотя, кто хоронит мертвецов, тот сам мертвец. И тут-то она себя и поймала на мысли, что уже вступила на тот путь, который ведет к ним, в эту фирму, и каждый день делает им шаг навстречу. Вот и сон в руку.
И когда радиореклама подготовила ее по высшему разряду, раздался телефонный звонок и с того конца провода вежливо представились:
– Добрый день. Вас беспокоит «Бюро ритуальных услуг». Ваш заказ принят. У нас все готово. Начинать сегодня или завтра с утра?
Вера Сергеевна ничуть не растерялась, для нее это не было неожиданностью. Дело в том, что ей звонили все кому не лень. То требовали от нее какого-то Игорька, то отдел сбыта, то грозились покончить с собой… Один, должно быть, абсолютно глухой мужчина все добивался от нее на протяжении трех месяцев пуска второй очереди метро. Как-то пришел счет на двенадцать пенсий за разговор с Тель-Авивом и каким-то Уогга-Уогга.
Вот и на этот раз Вера Сергеевна не растерялась, а вежливо попросила подождать пять минут.
– Мы сейчас обсудим, и я вам перезвоню. Напомните мне, пожалуйста, ваш номер телефона.
– 665-445.
Через пять минут позвонила, ответил тот же голос.
– На завтра, – сказала, слабея, Вера Сергеевна. – Лучше с утра.
– К восьми?
– Лучше к девяти.
– Еще раз благодарим вас за ваш заказ. До завтра. Всего доброго.
Несколько минут она сидела, привыкая к своему новому состоянию. Может, кто пошутил? Да кто же будет так шутить? И, странно, самочувствие вдруг улучшилось: исчезла раздражительность, пропал постоянный свист в ушах, перестали трястись руки. Чудо, бок справа перестал болеть. Грызун, похоже, нажрался и на время уснул.
И снова звонок. Уточнить, что ли, хотят что-нибудь, подумала она. Оказалось, звонок не из «Бюро», а из таксопарка, который подает «Такси – в любое время и на любые расстояния».
– Вызывали?
– Нет, вы ошиблись, – даже улыбнулась она и совсем было положила трубку, да спохватилась. Ужасно хотелось перекинуться хоть с кем-то живым словом. – Вызывала, вызывала.
Назвала адрес, фамилию, номер телефона. Попросила заехать через пятнадцать минут.
Окинула взглядом комнату и собралась уже выходить, как раздался звонок. Что-то сегодня раззвонились… Уточнили заказ и сказали, что машина уже ждет под окнами.
– Под окном, у меня одно окно, – почему-то рассмеялась Вера Сергеевна.
– Тем лучше, – обрадовалась девушка в трубке.
Водитель был немолодой любезный человек с приятным лицом и тонкими руками.
– Вы трудились раньше в народном хозяйстве?
– Да, был преподавателем в СХИ. Грибков Н.А., – он указал на табличку с фотографией. – Не помните? С кафедры разведения. А я вас сразу узнал, Вера Сергеевна. Вы многим нравились. И не нравились, – улыбнулся он.
– Да, все в жизни имеет разные стороны, – улыбнулась она. Давно ей не было так приятно общаться с другими людьми. – И многие, кто знал меня с той стороны, где был институт, не узнают меня сейчас с этой стороны, где пенсия.
Когда Вера Сергеевна гляделась в зеркало, она видела себя неизменной Верочкой, какой была много лет назад, а из зеркала, между тем, на нее, на Верочку, глядела страшная старуха, которую даже она не признавала за самое себя.
Ее поначалу озадачил тот факт, что она уже старуха, и это открытие показалось ей внезапным. Но потом она подумала, что же в этом было внезапного? Как часто получается: смотрят люди – гибнет человек, медленно, но верно, и все думают, что и он это видит и все знает про себя. А этот человек в это время видит, оказывается, то же самое – только в них самих. А потом вместе и гибнут, не успев помочь или хотя бы предупредить друг друга. Ведь все давным-давно видели, как она неизбежно старится, и только она одна все это время смотрела, как старятся другие. А дальше-то уже и стареть было некуда. На рынке вон дед один дал просто так бесплатно три яблока. Бери, говорит, бабка, Христа ради. И она взяла. Взяла как должное.
– Куда едем, Вера Сергеевна? Не тревожьтесь, для участников войны у нас бесплатно.
– Тогда в Воронеж.
– В Воронеж так в Воронеж. Вы там жили?
– Да, училась. Перед войной.
Грибков сосредоточился на дороге. Машина выехала с пятачка, проехала перекопанную рощицу, спустилась на трассу и пристроилась к ряду других машин. Куда они ехали все? Она давно не ездила в автомобиле, наверное, уже лет десять. Какое-то время ее занимала езда, встречные машины и общее оживление на дороге, но подспудно не оставляло беспокойство, точно она забыла дома выключить утюг или запереть дверь. Дорога укачала ее и нагнала дрему. До Веры Сергеевны урывками доносилась тихая приятная музыка из приемника, мягкий голос Грибкова, шум и гудки встречных машин, скрежет тормозов на крутых поворотах…
***
Незаметно промелькнула ночь. Настал новый знойный день. Солнца не было видно и стояла страшная духота. Видимо, они ехали болотами, так как парило немилосердно, терпко пахло прелым листом, растительным и животным мускусом. Желтые песчаные барханы чередовались с голыми меловыми горами и круглыми антрацитовыми холмами. Между ними, за стеной черного, рыжего, красного бамбука, а может, еще каких-то экзотических деревьев, в непроходимых и перепутанных зарослях таилась топь и трясина бездонных болот. И вдруг в окне машины Вера Сергеевна увидела… Борю! Он был в военном обмундировании, в каске, десантных ботинках, с автоматом и саперной лопаткой в руке, брел по дороге из последних сил. Видно было, что его мучает смертельная жажда, но воды нигде не было. Вера Сергеевна попросила остановить машину и выскочила из нее. Боренька был уже далеко и полез на песчаный холм.
Она закричала, что было сил: «Бо-оря! Боренька-а!», но он ее не услышал. Да и она сама не услышала себя, точно кричала внутрь себя. Она побежала за ним, откуда только взялись силы, с трудом влезла на этот холм, но Боря уже скатился к зарослям и стал продираться к болоту. Вера Сергеевна сверху видела, что там одна трясина и воды нет. Стала кричать ему, но безуспешно. Он вылез из кустов, бросил автомат, лопатку, сбросил ботинки, а затем, взглянув на черную блестящую гору, содрал с себя и всю одежду. Полез наверх, скатился с гладкой горы, снова полез, как муравей, и снова скатился, и вновь стал продираться к другому источнику воды. Вера Сергеевна уже знала, что и там нет воды, которая утолит его жажду. Кричала ему, но он не слышал, как глухой. И не было птиц, не было зверей, не было лягушек, не было даже комаров, значит, не было нигде и воды. И глухо ворчало где-то в стороне: то ли гром, то ли нутро земли. С вершины холма она хорошо видела, как он подполз к топи, раздвинул руками трясину в надежде вычерпнуть из глубины ее воду, но трясина чмокнула, разошлась, затянула его, и он мгновенно скрылся в ней. Трясина хлюпнула и застыла вновь ненасытным зверем в ожидании новых жертв, новых жаждущих испить из нее…
Слезы текли по ее щекам. Где ты, Боренька, причитала она, иди ко мне, напою тебя пресными обессоленными за жизнь слезами. Мальчик мой, погубили тебя эти ненасытные твари!
Возле машины Веру Сергеевну ждал обеспокоенный Грибков. Она совершенно выбилась из сил. Грибков помог ей забраться в машину, но в последний момент Веру Сергеевну будто толкнуло, что Боря все-таки там, Боря ждет ее!
– Я сейчас вернусь. Подождите ради Бога, – сказала она и направилась на поиски сына.
– Вера Сергеевна, куда же вы одна, постойте! – Грибков захлопнул дверцу машины и пошел за ней.
Местность словно изменилась. Они оказались возле крутого склона горы, с чернеющим над тропинкой входом в пещеру. Одолев каменистый подъем, они вошли в просторную пещеру с невидимыми сводами, посреди которой на костре три старухи варили в огромном чане какую-то омерзительную бурду. «Вот она где, вся вода», – подумала Вера Сергеевна и поздоровалась со стряпухами. Те никак не отреагировали на ее приветствие. Грибков остался у входа, а она подошла к ним ближе. Красные блики от костра придавали их и без того уродливым ликам зловещий вид. Одна из них была совершенно лысая, с шишковатым черепом и жилистыми, синими от набухших вен руками. Этими руками она ворочала в котле громадной поварешкой и бормотала что-то себе под нос. Две другие старухи, седые и косматые, закрыв глаза, сладострастно принюхивались к отвратительному запаху варева. Вера Сергеевна опять поздоровалась с ними, но они не видели ее в упор.
– Подбрось-ка в котел кошачьего помета…
– И спермы висельника, для аромата…
– Пену, пену сними! Через край перельется…
– Отстань, дура! Там самые альбумины с глобулинами!
– Вы Бореньку случайно здесь не видели? – преодолевая тошноту, спросила Вера Сергеевна.
Но они посмотрели сквозь нее, как сквозь пустое место.
– Младенец, кажись, вякнул? – сказала одна.
– Хорошо бы его сюда, для навару, – сказала вторая. – Да и с жирка бы его, глядишь, не ослепли.
Подружки облизнулись и хихикнули.
– Цыц вы, девки! Не отвлекайтесь на болтовню! – окрикнула их старшая. – Подбросьте-ка лучше в костер кизяк бешеного быка и вязаночку сушеного нетопыря. Вот так. Не жалей, не жалей. Смотри, как зачадило славно! Приговаривайте, приговаривайте! Хотя нет, сперва достаньте-ка этого новенького. Осторожно, не повредите его мандрагору. Я потом дудочку из этого корня сделаю. Ты смотри, из болота так приятно козлиным мужским духом несет, прямо как от мэтра Леонардо. Эх, помню, не так давно, лет сто, наверное, назад, а может, двести, на танец пригласил меня любезник с конскою ногой… Ну, волокита! Что рты раскрыли? Тащите же, тащите этого скорей…
У Веры Сергеевны потемнело в глазах, она чувствовала, что теряет силы и сознание.
Очнулась она в машине, куда ее принес Грибков.
– Ну, как вы, Вера Сергеевна? Вам лучше?
Вера Сергеевна слабо кивнула головой, облизала языком пересохшие губы, и они снова тронулись в путь.
– Кто это был? – спросила она у Грибкова.
– Кто? – не понял тот.
Очнулась Вера Сергеевна, ударившись на повороте плечом о ручку двери. Черная непроглядная ночь с далекими, как чужие жизни, звездами заполняла все вокруг, и в ней, в этой черноте, остался ее Боренька, ее маленький добрый мальчик. Погубили они тебя, ненасытные женщины!
И снова забытье и тоска по Боре. Почему она жила в вечном страхе за него? Если знала о его ужасном преждевременном конце, почему не предупредила заранее? Если не знала, почему волновалась всю жизнь?
***
Пели соловьи. Так и есть, соловьи, она не могла ошибиться. Это были они. Удивительно, в городе поют соловьи. Пахло тополями, пахло яблоками и свежестью. Нет, не дезодорантом, не рекламой, пахло уличной свежестью, в которой мало машин и нет проституток. Машина стояла возле большого пятиэтажного здания. Здание было ей знакомо и с чем-то связано в ее жизни. С чем?
– Мы приехали, Вера Сергеевна. Прощайте.
И он быстро уехал. Она не успела спросить, когда обратно. А впрочем, зачем? Красные огоньки исчезли за поворотом. Ей вдруг показалось, что они и на расстоянии пятисот верст будут такими же неугасимо-красными. Надо было позвонить Любе, предупредить. А то нагрянула, как снег на голову. Может, болеет или еще что-нибудь. Но делать нечего, она пошла к входу. Тут ее окликнули:
– Вера! Ты еще здесь?
Вера Сергеевна оглянулась. Люба.
– Вот так-так. А я к тебе приехала.
– Приехала? – засмеялась Люба. – Ну, раз приехала – заходи, чего стоишь?
Люба бросила беспокойный взгляд назад, по сторонам, обогнула Веру Сергеевну, высматривая что-то за ее спиной. Вера Сергеевна оглянулась почти в суеверном ужасе.
– Симку не видела?.. Кис-кис-кис-кис… – позвала Люба кошку. – Паразитка! Выскочила в дверь за тобой. Теперь ищи ее на ночь глядя.
– Люба, я… Я переночую у тебя, – сказала Вера Сергеевна.
– Ночуй, ради бога. Ты же в общагу подалась?
– Передумала, – сказала она. Голова ее шла кругом, и она никак не могла сориентироваться, то ли она спит дома или в машине, то ли у нее, как говорят сейчас молодые, крыша едет. Но она совершенно четко слышала соловьев, ощущала вечер, ветерок в листве и ее волосах, прилипшую к ногам белую юбку. Господи! Срам-то какой! Нацепила белую юбку! Точно, крыша поехала.
– Ладно, пошли. Вернется Симка. Чай еще будешь пить? Баранки остались.
Они поднялись к Любе. Все в комнате было так, как и было всегда. Но что ж тогда держало Веру Сергеевну в напряжении?
– Причешись, – бросила ей гребешок Люба. – Шпильки вылетели. В шкатулке возьми.
Вера Сергеевна посмотрела в зеркало. И правда, вылетели шпильки. Такая морока с ними. Ничего другого придумать не могут. Приколов выбившуюся прядь волос, она вернулась к круглому столу. В стакане желтел чай, в сухарнице лежали сушки и баранки, в синей вазочке искрился и белел наколотый щипчиками сахар. Вера Сергеевна взяла остренький кусочек, надкусила его с хрустом и с наслаждением выпила глоток кипятку.
– Как хочется пить!
– Ты сегодня второй чайник кончаешь. Смотри, завтра у тебя забег на «Приз Коммуны». Хлюпать будет внутри.
– Не переживай за меня. Добегу, не расплещу.
С улицы донесся истошный крик.
– О, господи! – Люба прикрыла окно. – Опять кричат. Вчера, говорят, оттуда выбросился один мужчина. Это он кричал.
– А сегодня? – спросила Вера.
– Завтра узнаем. Утро вечера мудренее. Давай спать ложиться. Мне еще простирнуть надо кое-что. Тебе вода нужна? Быстренько умывайся да зубы чисть.
Вера легла, и умиротворение, которого она не чувствовала уже лет пятьдесят, охватило ее. Ей было спокойно и радостно. На дворе было тепло, легкий ветерок шумел в густой кроне старых деревьев. Экзамены были сданы, все шло отлично. Завтра она должна выиграть забег. Потом поедет домой, к маме и папе, увидит Ксению, Федора, Гришу, Колю, Полину… Как хорошо! Она заснула и ей снился их дом под солнцем, река с чистой прозрачной водой и, то ли звезды, то ли искры в воде, что-то сверкало и переливалось, и падало россыпью в темноту, и вновь возникало из нее, распускалось фейерверком, и снова опадало, и скользило во тьму.
Она проснулась утром со свежей головой, хорошим настроением, бодрая и отдохнувшая. Подскочила на кровати и подбежала к окну. Свежий ветерок из приоткрытого окна поднимал белые шторки. По улице ползла поливалка. Дворник, со значительной миной на лице, дометал последние закутки своего дворницкого царства. Он точно и не мусор мел метлой, а кропил вверенное ему пространство святой водой, как поп. Вокруг него прыгали воробышки, переваливались голуби. По всему видно было, что это незлой человек. Через минуту раздался его озорной голос:
– Митрич! Митрич! Слышь-ка, как там сегодня на реке? Много наудил?
– Да кукан, вишь, какой! Красноперки, голавлики.
– Кошке – вон того пузатого, сверху что, – дай?
– Бери.
Митрич снял с себя тюбетейку и положил в нее пузатого голавлика.
– Хорошо как! – всплеснула Вера руками. Свобода! Надо размяться перед тренировкой. – Люб, дай тапочки. Пробегусь.
– Под кроватью.
Она зашнуровала тапочки и выбежала на мокрую от поливалки дорогу. В тени деревьев она долго бежала к реке, и солнце то и дело вспыхивало меж листьев и било ей в глаза. Но оно не раздражало, а только радовало. День был великолепный. Как начался хорошо, так и завершится хорошо. Ноги не подвели и дыхалка не подвела. А воли – ее воли к победе на десятерых хватит. «Приз Коммуны» был ее. Веру поздравили ребята, ректор, а профессор Леонтьев подошел и важно, но и как бы по-свойски, произнес:
– Вы такая, Верочка, молодец. И в учебе впереди всех, и в беге. Нигде вас не догнать. Молодец! – и, помявшись, откланялся. Потом подошел снова и сделал ей неожиданное предложение: – Я знаю, Верочка, кхм, вам предложили остаться на кафедре. Поздравляю вас. Это достойное место. Там можно заняться серьезной научно-педагогической деятельностью. Наработана хорошая база. И кафедра, как на подбор. У Игоря Евгеньевича плохих кадров не бывает. И вы со временем, надеюсь, украсите ее не только своей очаровательной молодостью и спортивными достижениями, но и серьезными научно-методическими разработками.
– К тому времени останется что-нибудь одно, – смутилась Вера Сергеевна, – или очаровательная молодость, или серьезные разработки.
– Прелестно! Просто прелестно! Слышали? Верочка, у меня к вам серьезное предложение. Кхм. В этом году у меня в плане стоят два аспиранта. Если надумаете, одно место для вас держу. Поступление гарантирую. Материал вы знаете прекрасно. А сдавать экзамены для вас, да и для экзаменаторов, одно удовольствие. Должен признаться, вы меня глубоко поразили. Когда вы стали ссылаться на мою монографию, я подумал, умненькая девочка. Но когда вы стали слово в слово повторять мои предложения и целые абзацы, а потом и ссылки на пункты и параграфы, я удивился. Я записал все номера страниц и параграфов, что вы называли. Потом сверился. Поразительно! У вас феноменальная память! О способностях я лучше умолчу – боюсь захвалить вас. Поверьте, вы окажете мне честь, согласившись принять мое руководство.
Профессора в институте побаивались. Говорят, ему за трибуной жал руку сам товарищ Климент Ефремович Ворошилов и по-свойски желал чего-то. И шептали, шептали беззвучно за спиной профессора, что он вовсе никакой не Леонтьев, и даже не Леонтович или Либерзон, а то ли Горин, то ли Шейнин, то ли Горин с Шейниным. Эйнштейн, одним словом. Вслух, разумеется, никто этого не произносил, но все знали об этом, так как научились читать мысли друг друга.
Профессор подошел к ней в третий раз. Уже ближе к вечеру, когда в воздухе запахло грозой.
– Верочка, я подумал, и у меня к вам будет еще одно предложение. Достаточно забавное, я бы сказал. Ну уж интересное – точно. Я вот подумал, ведь вас там совсем не вспомнили, может, вспомните тогда вы здесь.
У Верочки вдруг в голове, как лампочка, вспыхнуло имя и оно сорвалось у нее с языка:
– Боренька.
Она осмотрелась – все было узнаваемо и все страшно изменилось вокруг. Она как бы со страшной высоты видела все это в мельчайших подробностях, но они ее уже абсолютно не волновали, а душа трепетала и жила ожиданием встречи с неведомым Боренькой.
– Если вы хотите увидеть его, – сказал профессор, и его рыжие волосы, казалось, даже покраснели, то ли от волнения, то ли от заката солнца, и тут же почернели, – это можно будет устроить. Но тогда вам придется пожертвовать аспирантурой, спортом, молодостью, может, любовью, всем пожертвовать. Даже тем будущим, из которого вас так любезно доставил Грибков.
У Веры сердце выскакивало из груди. Волнение душило ее, и она не могла произнести ни слова в пароксизме счастья.
– Я хочу, о, я молю вас! Устройте мне встречу с ним! Мне больше ничего не надо в жизни!
– А ничего больше и не будет, – спокойно сказал профессор. – Вот моя визитка, – он протянул ей черно-белую карточку, но не отдал, а зажал между короткими толстыми указательным и средним пальцами, в рыжих веснушках, и стал ловко вращать ее, как пропеллер. Вера, однако, успела заметить, что на ней было слово «Представитель» и фамилия – точно не Леонтьев и уж точно не Леонтович, а как бы не Горин вместе с Шейниным. Но не Эйнштейн.
– Впрочем, она вам больше не нужна, – профессор ловко швырнул карточку от себя, и она, бешено вращаясь, исчезла с глаз. – Там вам ее дадут. Если понадобится. Сейчас за вами заедет Грибков и отвезет куда надо. Ему – там – привет. Презанятный молодой человек, доложу я вам. Почетные грамотки не изволите захватить с собой? Покажете кому, Сестра… Кстати! Чуть не забыл. Память уже не та. Захватите с собой этого младенца. Подбросили, понимаешь, под дверь. Все равно не жилец.
