Виорэль Михайлович Ломов
Преодоление отсутствия
Чудеса да и только – опять куда-то делись мои доспехи. Где женщины, там и чудеса.
И я готов уже был войти в нее, и раствориться в ней, и найти себе забвение, а ей дать утешение, как вдруг нестерпимая боль пронзила мое поганое нутро, точно кто вогнал мне в брюхо копье, и я сполз с кровати, скорчился на полу и потерял чувства. И обрел забвение.
Глава 59. Изъятие
Какое-то время я был во тьме. Я это знал, будто кто-то шептал мне об этом. Потом начались проблески сознания. Они заполнялись вспышками света, в которых нельзя было различить ни единого образа. Невнятными голосами, не похожими на человеческие. Каким-то слабым и тонким свистом… Потом я почувствовал себя как бы находящимся под водой, куда почти не проникает воздух, а доходит лишь рассеянный желтоватый свет и глухие уже человеческие голоса. И в то же время я чувствовал, что весь горю. И этот жар была не в состоянии загасить вся толща воды, колеблющаяся и мерцающая надо мной. Во мне то взрывалась и пульсировала дикая боль, то проваливалась куда-то внутрь; и снова меня поглощала тьма.
Как бы из воздуха и снега слепилось белое-белое лицо Геры. Оно, как луна по небосводу, проплыло по радужной оболочке моих глаз. Заколыхалось, погружаясь за горизонт яви. Всплыло, снова поднялось над горизонтом, но уже было перекошено. И стало вдруг таять, темнеть и прорастать какими-то колючками пустыни. И вот появились один за другим три массивных подбородка в синей щетине. Красные, жадные до всего губы. Круглое зеркало лысины и мясистый нос в прожилках. Черные пучки бровей и выпуклые, как у рака, глаза, в которых весь мир отражался в виде слова «мое». И мне тут же подобострастный голос уважительно прошептал прямо в ухо: «Поклонитесь, это граф, сэр Горенштейн». Разумеется, я не поклонился. Лежачие на поклон не способны. Их потому и не бьют.
Горенштейн тотчас обиделся и стал терять мясистость и прожорливое свое благодушие. И осталось жуткое костлявое создание с седыми космами, которое, взвыв, закрутилось штопором, обдало меня выхлопными газами и унеслось за горизонт. А надо мной беззвучно захлопнулась черная крышка, похожая на визитную карточку, как южная звездная ночь…
***
Очнулся я от внутреннего толчка. Меня вышвырнули из забытья, как из обыкновенного сна, пронзительные мысли о том, что я чего-то не сделал, что-то не успел. Но эти мысли тут же стерлись из памяти, а я, обессиленный и безразличный ко всему, не открыв еще глаз, понял, что нахожусь в постели. Тут же я услышал всхлипывания, шепот: «Господи! Господи!» – почувствовал на лице своем влагу и попытался рукой стереть ее, так как она попала мне в глаза.
На мою руку легла рука Геры, я узнал ее. Я открыл глаза. И увидел Геру.
– Ты жив, – прошептала она. – Господи! Он жив.
Я открыл рот, чтобы спросить, что со мной, но только просипел, как водопроводный кран, лишенный воды, и закашлялся.
– Тихо, тихо… Все хорошо. Господи! Благодарю тебя! Он жив.
Я попытался приподнять голову, но она не слушалась меня. На моем лице были Герины слезы. Гера умыла меня слезами. Их было, видимо, столько пролито, что они стали пресными. Глаза ее были красные и опухшие, лицо осунувшееся и смертельно усталое, а весь ее облик говорил о крайней степени морального и физического переутомления. Она гладила меня по голове. В другой руке Гера что-то сжимала. Я прикоснулся к ней, но она выдернула руку.
– Осторожно, граната! Куда ее положить? Это кольцо дурацкое… Забыла, что с ним делать.
– Зачем это? – произнес я первые свои слова.
– Я охраняла тебя.
– Что, война? – не удивился я.
– Хуже. Тебя собирались похоронить.
Этому я тоже не удивился.
– Что тут еще произошло? – спросил я.
– Не знаю. Больше ничего не знаю. Ничего.
– Покажи мне ее. Дай. Вот. Все в порядке. Положи куда-нибудь.
Когда Гера снова села около меня и взяла за руку, я вспомнил ее белое лицо, нежную кожу живота и ног, адских бабочек на стекле…
– Что случилось со мной? Меня ранило? Куда? Сюда?
– Ничего с тобой не случилось. Ты просто умер. А сейчас воскрес.
– Я серьезно.
– Да куда уж серьезней… Пить хочешь? Я принесу.
Гера подошла к двери, наклонила голову, прислушалась к чему-то, вздохнула и пошла за водой.
– Идиоты! Не догадались воду перекрыть, – сама себе сказала Гера. – Три дня назад, помнишь, весь город завалило черными хлопьями. Перед этим мы с тобой перекусили в порту. Я взяла курицу, а ты рыбу. Тебе подали какое-то редкое блюдо, я на салфетке даже название записала. Сейчас достану из сумочки… Нет, куда-то запропастилась. Какое-то двойное название: омуль или килька, не помню точно, тире – «тетрадиксан». Я запомнила – стиральный порошок есть такой: «Диксан». Я тогда сразу почувствовала: что-то не то. И название какое-то дурацкое, и официант так странно смотрел на тебя… А потом из-за занавески на нас кто-то пялился, потом за нами следом шли. Я тебе тогда ничего не сказала. Ты бы связался с ними, а зачем? Карантина несколько дней осталось, зачем тебе лишние проблемы? А видишь, как оказалось. Это тебя, наверное, от той рыбы скрутило.
Я вспомнил, что тоже заметил за нами хвост, но не придал ему значения. В конце концов, это же не мой хвост. А вот рыбка – тут Гера права: не сама килька с омулем, а стиральный порошок. Он-то и стирает в порошок. Только не «тетрадиксан», а «тетрадоксин». Скушаешь его – и ага. Кома. Мнимая смерть. Почти по Мольеру. Сердце стоит. Дыхания нет. Рефлексов никаких. Душа улетает. Похороны. Через некоторое время труп выкапывают. Несколько магических пассов – и труп живой. Почти по Толстому. Только без души. Зомби, словом. Делает то, что прикажут, как почти все люди. Но кому это было надо? И зачем? Нет, ребята, шалите! Не на того напали. Вам не остановить меня… Ничего этого я Гере не сказал.
– Может, и от рыбы, – согласился я.
– От рыбы, от рыбы. И вот ты умер. Что было со мной – не передать. Я снова тебя потеряла. Во второй раз. Да какой там второй! Я снова тебя потеряла, после того, как нашла тебя здесь, в этом Богом забытом месте. Ночь прошла, как тень. Утром врач констатировал естественную кончину от отравления смертельной дозой яда. Полиция сразу же заявила, что это несчастный случай. Что я свободна. Что тебя надо вскрыть и похоронить, как иностранца, не успевшего стать гражданином Галер. То есть без причитающихся и заслуженных тобою почестей. И вот тут я сказала: «Нет. Надо по христианским обычаям три дня подождать, или вы не христиане?» Они замялись, но активно возражать не стали. «Хорошо, – сказали они, – пусть лежит три дня невскрытым, в покойницкой». И я снова сказала: «Нет!» – «Ну уж об этом мы тебя спрашивать не будем», – сказали они. И пошли за теми, кто должен был тебя унести. Я не помню, как выскочила из номера. Бросилась к твоим друзьям. Туда-сюда – нет никого. Оказывается, их еще рано утром мобилизовали на расчистку набережной от хлопьев. Наврали, что ты занемог, решил отлежаться в номере, а я, мол, ухаживаю за тобой. И я приняла тогда единственно правильное решение: достать гранату и никого к тебе не пускать. Вот только где ее взять? Пробовала купить. Как на шальную смотрели, чуть не арестовали. Да и не знаю я, у кого их покупают, как-то обходилась без этого… И тогда я отдалась дворцовому стражнику. Поверишь? В каком-то мерзком закутке. Стоя. Как последняя сука!.. Взяла у него гранату. Он еще заигрывать вздумал со мной: гранату то протянет, то уберет… Но отдал все-таки. Я тут же едва не взорвала ее. Да опомнилась и бросилась сюда. Эти – в халатах, с засученными рукавами – были уже здесь. Перетаскивали тебя на носилки. Я что-то там сорвала с гранаты и так заорала, что потом удивлялась самой себе: «Во-о-о-н!!!» Халаты в рассыпную. Я закрыла дверь. Подвинула шкаф. Неудобно, в руке граната зажата. Чуть ослабишь, знаю, рванет. Ты – без движения. «Господи, – думаю, – да помоги же ты мне выстоять! Дай силы и терпения». Тут и послы объявились за дверью. «Так мол и так, – говорят, – вы нарушаете общественный порядок. Покойнику место не в отеле, а в другом месте, будьте благоразумны». Я им ничего. «Мы вас отпустим. Ступайте себе с миром». Я молчу. «Вы представляете угрозу соседям». – «Какую, к черту, угрозу? – думаю я. – Не больше же, чем угроза землетрясения». – «Вы наносите отелю моральный и материальный ущерб. От нас уже разъезжаются постояльцы». Ну что я им скажу на это? Пусть разъезжаются. Это их личное дело. А мое личное дело: никому не отдать тебя. Потом стали кричать, что уволят меня с работы, пошлют на галеры, прикуют к скамье… Стали бить в дверь прикладами и сапогами, выламывать ее. Я их припугнула, что взорву гранату. Затихли. Может, конечно, они поступили бы круче, но все три дня валил черный снег, все свободные служащие всех департаментов были брошены на расчистку города, и им, понятно, было не до нас. С нами было и так все ясно. Прошлой ночью какой-то подонок предлагал другому подонку подстрелить меня. Я уж думала: конец. Но тот, второй, сказал, что стрелять нельзя, взорвется граната. Я не спала три дня. Сначала не хотела, а потом не могла, боялась, что ворвутся сюда, да и что с гранатой делать – не знала…
– Ее можно было перевязать чем-нибудь.
– Не сообразила. Я молилась и плакала, плакала и молилась. Какое там соображать!
– Ты хоть что-нибудь ела?
– Не хотела.
Я приподнялся и сел на кровати, прислонившись к спинке. Слабость во всех членах и пустота в голове были, как после долгой изнурительной болезни. Но в меня уже стало проникать потихоньку, капля за каплей, блаженное ощущение покоя и радостное осознание того факта, что я жив, что я спасен, что спасла меня Гера и что она тоже тут, рядом, во веки веков…
В дверь постучали. Громко и строго.
– Откройте! – властно прозвучало в полицейский матюгальник.
– Началось, – вздохнула Гера. – Где там граната?
– Открой, – сказал я. – Давай помогу отодвинуть шкаф.
Я встал. Влез в свои железяки. Почувствовал, как силы возвращаются ко мне. Мы налегли на деревянную махину. С трудом сдвинули ее в сторону. Как ее осилила Гера одна?
В дверь вошел мундир в погонах и произнес:
– Именем закона!
В одном только месте я встречал настоящее имя закона: тарабарский король. И вот с этим именем, вслед за мундиром, в номер вошли развинченной походкой семь джинсовых молодчиков с оружием в руках и пять черноволосых мордоворотов в трусах и боксерских перчатках. И встали вдоль стены, поигрывая железками и кулаками. Глаза возбужденно горели, зубы влажно белели, желваки катались, груди вздымались. Оперетта, да и только! Где ты, Саня Баландин?
– Разрешите представить: наша великолепная семерка и Рокко с братьями. Сейчас они вас будут брать. Приготовьте вещички. Предупреждаю вас: по конституционному праву вы можете защищаться, но вам это зачтется в суде. Так, револьверчики мне, базуку тоже, перчаточки можете оставить, свинчатки нет? Смотрите! – обратился он к молодчикам и мордоворотам. – Обвиняемый, кажется, намерен оказать сопротивленьице? Что ж, так и запишем в протокольчике: оказал сопротивление. Активное? – спросил он меня. – Активное. По электротехнике помню. А вы пойдете как свидетель, – обратился он к Гере.
– Никуда я не пойду, – возразила Гера. – Оставьте меня в покое.
– Не пойдете – поведут. Вот, распишитесь. В этой графе. «Изъятие». Из номера изъят гражданин такой-то. Что? Ну, как знаете… Приступайте, – и, зевнув, мундир распахнул себе грудь, почесал шею и уселся поудобнее в кресло.
– Как брать? – обратился старший из семерки. Кажется, Крис. – По-рыцарски или скопом, по-нашему?
– Вы что, тоже рыцари? Вот не знал. По-вашему давайте. Вы же только по-вашему и умеете, чего спрашивать? Нечего кота за хвост тянуть. Скопите. Времени уже вон сколько.
Мундир спохватился, поднял вверх указательный палец правой руки, вскочил с кресла, взял с тумбочки гранату, стащил с нее резинку, которую я надел, приоткрыл форточку и выкинул. На улице рвануло. Где-то зазвенели стекла. Залаяла собака.
– Хорошо рвануло, – сказал мундир. – Не беспокойтесь. Там сейчас все равно никого нет. Можно, – разрешил он, опять угнездившись в кресле.
Но ему через мгновение пришлось оттуда выпасть, так как началась такая свалка, что потом бригада строителей месяц приводила в порядок этот номер и два соседних, а починить мундир уже не было никакой возможности.
Глава 60. Приговор Верховного суда. Обжалованию не подлежит
Очнулся я на суде, на скамье подсудимых, чем немало порадовал присутствующих официальных лиц, а присутствовали в зале суда только они одни. Видимо, им уже наскучило ждать. Здесь, как я понял, были: прокурор, адвокат, судья с помощниками и присяжные заседатели. Все как полагается, чтобы осудить человека по закону. Разумеется, были стражи порядка. За моей спиной и по бокам. На руках у меня были надеты наручники. Ни Геры, ни друзей, ни журналистов в зале не было. Да и зал-то не был похож на зал судебных заседаний, а больше походил на курилку с деревянными скамейками и плевательницей посередине. Плевательницей, скорей всего, буду я. Помещение было самое обычное, и тем не менее, зал был устлан плитами отчаяния и страха, на стенах мохрились и серели обои уныния, а по углам жались котята раскаяния и мольбы. Судью явно мучила отрыжка. Он морщился и пил маленькими глотками воду из стакана. Камень в желчном пузыре судьи – это камень на шее подсудимого. Да и вообще любой приговор суда – свидетельство бессилия суда, но свидетельство силы правосудия.
– Это военный трибунал? – спросил я.
Судья мой вопрос оставил без внимания и провозгласил:
– Коллегия Верховного суда начинает свое очередное заседание. Сегодня состав суда и присяжных заседателей прежний, а именно: коллектив ордена Посейдона ЖЭУ-1. Прокурор – вахтер Зубатов. Адвокат – его дедушка Зубатов. Судья – начальник ЖЭУ Гржимайло – это я. Его, то есть мои, помощники – его, то есть мои, заместители Анчуткин и Писсаро. Ну, далее идут присяжные… с известными всем именами… перечислять их за дефицитом времени не буду… – Гржимайло поднес список к глазам, – слесаря, дворники, уборщицы и наконец паспортистка Палеолог. Нам высочайше поручено сегодня осудить этого досточтимого Рыцаря к… Сколько там ему причитается? – наклонился он к секретарю.
– От пяти до семи, ваше сиятельство. Строгого.
– Хорошо. Итак, чтобы не тянуть резину (у всех у нас семьи), вы обвиняетесь… Встаньте, когда к вам обращаются! Помогите ему. Вы обвиняетесь в несанкционированном заболевании во время карантина и в срыве в результате этого клинической картины карантинной службы страны. И, как не выдержавший срока карантина, приговариваетесь к очередному сроку – к семи годам строгого режима отбывания наказания на галерах. После мореходной школы вы будете посажены на нижний ряд галеры «Бисмарк» и прикованы к скамье цепями. Подождите, не садитесь. Это не окончательный приговор. Теперь учтем поправки. Да, чуть не забыл. Власовна, в тридцать третьем трубу заварили?
– Ацетилена нет. Стали манжет накладывать, а труба возьми и выпади. Ну, они трубу взяли, оттащили в каптерку резьбу нарезать. Там у них, правда, лерки и метчики давно все потаскали. Да и леркодержатели. Не знаю, получится чего… А тут – с этого, семнадцатого, пятый подъезд, третий этаж – опять их заливает. Когда уж их зальет совсем? Надоели. А где я им сварку возьму? Где слесарей? Что, с тридцать третьего забирать, а им, значит, отдавать?..
– Нет, это ты правильно, Власовна. Правильно, что отшила их. Они еще потерпят. Заливает – это еще не потоп. Я к начальнику управления уже сколько раз обращался: дайте мне еще парочку-троечку слесарей!
Присяжные заметно оживились.
– Да! Что там! Конечно! Три новых старых дома по сто тридцать квартир дали, а слесаря ни одного!
– Ладно, кончай базар! Пить надо меньше! А то с утра на рогах!
– Обижаешь, начальник! – заволновались присяжные.
– Вас обидишь! Ладно, поздно уже. Вас что, дома не ждут? – с нарочитой иронией риторически спросил председатель. – На чем мы там остановились? Семь лет, что ли?
– Так точно, ваше сиятельство, – подтвердил секретарь. – Семь лет. Строгого. Остались поправки.
– Поправки, хм… Все, все будет хорошо. Значит, пошло на поправку… А! Поправки. Ясно. Что там в протоколе изъятия? Оказал активное сопротивление. Сколько человек его изымало? Двенадцать? И что, все на лечении? Все-все? – судья посмотрел на секретаря, на меня, снова на секретаря и задумался. – Что, и Крис? И Сальваторе? В реанимации? Н-да-а… Не часто такое встретишь.
– Прецедент, – подсказал адвокат Зубатов, дедушка прокурора Зубатова.
– Что? Не часто, не часто. Что ж, по месяцу на брата. И мой голос, как председательский, идет за два. Получается… Семь да пять – двенадцать. Двенадцать на два – двадцать четыре. Двадцать четыре на двенадцать – два. Семь минус два – пять. Итак, с поправками, – торжественно провозгласил он (пафос), – вы осуждаетесь на пять лет строгого режима на галере «Бисмарк». Теперь можете сесть. Власовна, совсем забыл! Завтра придут из второго ЖЭУ сварочник забирать. Там у них целый дом рухнул. Перекрытия. Так ты, того, кладовку закрой, а ключ, скажи, у Семена. А Семен – болен. Нет, лучше в отгуле. Уехал, уехал к черту на рыбалку. На три дня. А там запил. Сейчас в горячке. Пусть в следующий понедельник приходят. А лучше в среду. Позвонят.
– А у меня бланки кончаются. Предупреждаю, – заявила паспортистка.
– Помню, помню, – отмахнулся от нее председатель.
– А с этим что делать-то? – спросил старший конвоя.
– Это вам виднее, что с ним делать. Мы свое дело сделали. Теперь приступайте вы. Что надо, то и делайте.
– В Мореходку, что ли, вести? – потоптался старший, глядя на председателя.
– Господи! – вздохнул тот. – Кто бы мне еще заплатил за сверхурочные и за консультации? Юристам лафа. Сказал два слова – извольте денежку заплатить, да еще по телику кажут. Ну, конечно же, в Мореходку. Не на галеру же. Думать надо! У тебя на шее что, голова или жопа? Вот и думай ею. Сначала человека обучить надо, а уж потом и грести его. Или – им?..
– Ваше сиятельство! – обратился вдруг к председателю секретарь. – А обет?!
– О, черт! – председатель стукнул себя по лбу. – Вечно ты, Власовна, не вовремя с производственными вопросами лезешь! Что тебе, времени на работе не хватает? Подсудимый!
– Осужденный, – подсказал секретарь. – Уже осужденный, ваше сиятельство.
– Осужденный. Какой вид обета вы выбираете по своему добровольному почину? Предлагается на выбор. Воздержание от зелья – раз. Ну, там, от водки, самогона, пива, махорки, марихуаны и прочего. Воздержание от женщин – два. Понятно от чего. А! Вы это уже прошли. Помню, помню. Так, воздержание от чревоугодия – три. Впрочем, какое чревоугодие? Червям угодия. А! Стихи получились! Чревоугодие – червям угодия!..
– Записал, – сказал секретарь.
– Какое там чревоугодие, капустка да болтушка? Так, это тоже пропускаем… И это, как его?..
– Обет молчания, – прошептал секретарь.
– Да, совершенно верно: воздержание от обета молчания – четыре.
Я поднял кверху большой палец, а потом, загнув большой, разжал четыре остальных и кивнул.
– Хорошо. С этим обетом вы можете выйти досрочно. Если, конечно, не нарушите его. Раз в три года бывает амнистия для «великих молчальников». Звание «великий молчальник» присваивается после восемнадцати месяцев молчания. Последняя амнистия была в прошлом году весной. Поздравляю вас. И с сим разрешите откланяться. Записали? – спросил он у секретаря.
Секретарь, приподняв зад со стула, судорожно кивнул головой, дописывая последнее слово. Слышно было, как он прошептал судье:
– Мочи нет – от пива!
Глава 61. Обет молчания
Высокий суд удалился на заслуженный отдых, а меня отвели в Мореходку, которая была в соседнем здании, и там передали с рук на руки, сняли с меня наручники, и я расписался в «Книге прихода и ухода абитуриентов» в графе «Приход» и поставил дату. Судя по датам прихода и расхода всех моих предшественников, в учебке обучались полгода. Полгода сносной жизни – небольшой, но приятный, должно быть, отрезок моей грядущей жизни. Не знаю, прав Суворов или не прав, но учиться всегда легче, даже если учишься для боя. Меня оставили одного ждать разводящего. Хм, так и убежать можно. Никого. Ну, порядки! Вот только куда бежать? Интересно, разрешены ли свидания? Как там Гера? А что с моими спутниками? Может, и их замели под каким-нибудь благовидным предлогом? Глядишь, еще и за партами вместе посидим. Как же связаться с Герой? Так, Рыцарь, главное не лотошить. Нервишки стали ни к черту. Надо сесть. Сесть и настроить себя на спокойствие. Я представил себе прозрачный сосуд с чистой водой. Это я. Я спокоен. Я уравновешен. Внутри меня весы с двумя чашками, они медленно уравновесились, клювик к клювику. Все хорошо. Теперь можно идти в мир. И там служить матросом хоть сто лет, как «северный старец» норвежец Дракенберг.
Из мира ко мне шагнул шкаф. А при нем пять тумб. Голова – тумба, руки – две тумбы, ноги – две. Был такой хоккеист – Свен, кажется, Тумба. Вот пять таких хоккеистов торчали в разные стороны из шкафа. Я невольно встал со стула. Вот оно, истинное почитание природного явления. Не раздумывая, взял и встал, только что не поклонился. Да, это не Горенштейн, с этим медведем не потягаешься. И пиджачишко железный не поможет. Явление подошло ко мне и, расставив нижние тумбы, а верхними подперев бока, уставилось на меня своими драконьими глазами. Трудно в них было смотреть и выдержать взгляд. Но я и не смотрел ему в глаза. Я, не моргая, смотрел ему чуть выше переносицы, между бровей, туда, где у его далекого предка Полифема был третий глаз, а Стратон утверждал, что там находится душа, и спокойно и доброжелательно желал ему всего самого доброго, что только было в моем арсенале доброты. И шкаф смутился, кашлянул, буркнул: «Привет, что ли…» – и похлопал меня по плечу. Взял постановление суда, ознакомился с ним, удовлетворенно кивнул головой и махнул рукой, мол, пошли со мной.
Он занимал практически весь проход. Вылинявшая под мышками гимнастерка в нескольких местах разошлась по швам, а сапоги были сзади разрезаны, так как не налезали на икры. В длинном коридоре никого не было. Видимо, все сидели по классам или были на практических занятиях. В конце коридора на подоконнике сидели двое учащихся. Они привалились к оконным проемам и спали. Похоже, они были под кайфом. Шкаф подошел к ним, сгреб обоих за шиворот, приподнял в воздух, стукнул лбами и, разведя руки в стороны, разжал пальцы. Учащиеся со стонами и проклятиями расползлись по коридору.
– Твоя койка. Заправлять так. Тумбочка. Кружка. Туалетные принадлежности. Электрическая бритва. Полка для книг. Книги возьмешь в библиотеке. У нас ничего не пропадает. Так что не прячь. При проверках все равно, что спрятано – изымается.
Я чуть не произнес: «И составляется протокол изъятия?» – но вовремя удержался, вспомнив о данном обете. Это не так уж и плохо – лишний раз промолчать. Все равно слова ничего не решают. От них только возрастает энтропия и ближе конец света. Шкаф, не замечая моих колебаний, продолжил:
– Слева от тебя тоже новенький. И тоже на «Бисмарк» в нижний ряд. Так что с ним подружись. Дежурства по графику. График на стене. «Губы» нет. Поэтому нет и самоволок. Если что, я разбираюсь сам. Вполне квалифицированно. Не жалуются. Свидания раз в месяц. По предварительной записи. Завтра дашь мне список на шесть свиданий. Женщина должна быть первой и последней в списке. Женщиной начинается, женщиной заканчивается. Если женщины нет или ты не хочешь ее видеть, напротив единицы и шестерки поставишь ноль. Все. Ты форму не снимаешь?
Я покачал головой. Шкаф скептически оглядел мое помятое при изъятии обмундирование, в пятнах старой грязи и свежего пепла.
– Форма к понедельнику должна быть приведена в порядок. А сейчас можешь до утра спать. Тебя не тронут. Я позабочусь. Звать меня будешь: Чиф. Три буквы. Не Чифирь, а Чиф. А то был один шутник… Пока.
Он ушел, а я растянулся на койке и тут же уснул, и уже в последний миг, перед тем как окончательно забыться во сне, у меня мелькнула мысль, что я уже несколько дней ничего не ел и есть не хочу… И еще что-то укололо, как иглой, но что – не осознал.
Разбудил меня звонок. В казарме началась обычная утренняя суета. Но что бросилось сразу в глаза – здесь не было дембелей, здесь все были равны, как равны нули. Достаточно на всю эту ораву нулей иметь одну единицу – шкаф. Экономно и разумно. И проще – не надо будет решать проблему выживания. Я вспомнил, что должен составить список. На тумбочке лежал листок бумаги и карандаш.
– На нем напиши, – сказал тот, что был слева. – Однако, спать ты мастак.
Справа койка была не занята. Но свято место пусто не бывает. Я написал: «1 – Гера, 2 – Рассказчик, 3 – Гера, 4 – Боб, 5 – Борода, 6 – Гера». Листок оставил на тумбочке и придавил его на всякий случай карандашом. После утреннего туалета и обычного, даже приятного для подобного места, завтрака мы все отправились на расчистку города от пепла.
Пока собирались, я бродил под аркой, где пепла было заметно меньше, чем на открытых площадках, и рассеянно глядел под ноги, как всегда делал осенью, в задумчивости прогуливаясь по шуршащим осенним листьям. Нога подцепила какую-то книгу, я подобрал истрепанный, весь в пепле, учебник истории Галер.
«Все жители нашего славного полиса, – с трудом прочитал я на перепачканной пеплом странице, – во все времена были статны и высоки, наделены приятнейшей внешностью, и в их обращении друг с другом было всегда столько благородства и непринужденности, что присуще только лицам высокого происхождения, постоянно вращающимся в не менее высоком свете. Великолепная осанка и упругость, легкая походка и подвижность стана, прекрасные черты лица, соединенные с натуральной веселостью, создают пленительный образ гражданина Галер, который не спутаешь ни с кем в мире…»
К сожалению, меня отвлекли от первоисточника и повели на дело. Но долго еще вертелись в голове две фразы, которые я запомнил: «Геродот, а позднее Диодор, Страбон и Плутарх считали Галеры прародиной всех племен и народов, населяющих сегодня Землю. Это был город самой чистоты, добрых нравов и самых красивых людей на свете». А вокруг этих двух благоуханных фраз, как пчела, кружила моя мысль: кто же тогда совершал все злодеяния в этом городе чистоты?
Город являл собой весьма печальное зрелище. Черный пепел завалил все. Люди, как черви, копошились в нем, разгребали, развозили, разносили по разным местам. Брали в одном месте и несли или везли в другое. Как всякий египетский труд, он казался сначала бессмысленным, но когда трудящиеся истлеют, он начнет наполняться смыслом. Были задействованы все машины и механизмы, как общественные, так и личные, все граждане – свободные и каторжане, труженики и трутни-учетчики, мужчины и женщины, старики и дети. Работала армия, работали полиция и охрана. Работали некоторые депутаты и члены правительства. И все были помазаны одним цветом – черным. И все были на какой-то миг равны. Спрашивается, почему в минуты всеобщей опасности и всеобщего страха все равны? Неужели для того, чтобы людям жить в золотом веке всеобщей справедливости, надо постоянно пребывать в состоянии перманентной опасности и непрекращающегося страха? Опасности, исходящей не от человека, а от природы? Страха, рождаемого в человеке, но существующего вне его? Видимо, поле опасности пронизывает своими невидимыми линиями страха Вселенную, и там, где эти линии по какой-то причине ослабевают, там для поддержания равновесия опасность начинает исходить от тех, кто пребывает в этих линиях постоянно, от самих людей.
Подъехала бортовая машина. Мы стали набрасывать в нее пепел, подняв тучу пыли. Нагруженную машину прикрыли брезентом, перевязали, и она укатила. Я в первый раз огляделся по сторонам. Чумазые курсанты Мореходки никак не походили на тружеников моря, больше напоминали чертей, работников ада. Где-то тут наверняка работают и Гера, и Рассказчик, и Борода с Бобом.
Берега новоявленного острова стали ниже, остров на несколько метров погрузился в воду, остался виден кратер с едва возвышающейся над водой кромкой. Когда высокая волна переливалась за кромку, вверх поднимался пар. Лишь бы не было землетрясения…
Вечером Чиф популярно объяснил, что общественно-полезные работы (ОПР) по расчистке города от пепла во время обучения не входят, так как курс обучения составляет 1500 часов теоретических занятий и 250 часов практики непосредственно на галере. Продолжительность занятий – 5 академических пар ежедневно; по воскресеньям, когда гребцы с галер отдыхают, мы меняем ручки на весла и лишний раз подтверждаем тезис, что лучший отдых это перемена вида деятельности. В общий срок отсидки ОПР, правда, засчитываются.
– Хоть какой-то прок из вас, помимо дерьма, выйдет. Хоть чему-то обучитесь. Сейчас вас брось в море без карт, без компаса – пойдете ко дну, как котята, а на берег попадете – и он не спасет. Ничего, грамотешки наберетесь в этих стенах, на галере попотеете, мозоли пару раз полопаются, завяжетесь раз десять в узел и научитесь разгонять галеру в три ряда до десяти узлов. Вас тогда ни египтяне, ни финикийцы, ни греки с римлянами, ни японцы не смогут догнать. Вас тут двести рыл необстрелянных. Через месяц отберу сто семьдесят в основную команду галеры. А кто отсеется, будут гальюны с сапогами чистить. Ну, а диплом им выдадим свободный, без распределения. Ха-ха-ха! Моим заместителем назначаю… – он прошелся вдоль шеренги, вглядываясь в лица курсантов своим драконьим взглядом.
Я опять пропустил его взгляд мимо, спокойно и доброжелательно смотрел в его третий глаз.
– Назначаю его. Шаг вперед! – приказал он мне. – Кругом! Обращаться к нему: «Ваше благородие». Ясно? Разговорчики! С идиотскими вопросами к нему не лезть: он молчальник. Ясно? Встать в строй! Музыканты есть? Композиторы? Ударники из похоронного оркестра? Флейтисты? Выйти из строя.
Вышли двое. Скрипач и универсал из джаза. Чиф назначил универсала авлетом, ответственным за ритм гребли – он должен был задавать такт на барабане или на флейте и не сбиваться, как минимум, в течение десяти-двенадцати часов, а скрипача назначил его помощником и сменщиком.
– Аранжировщиком, – пошутил Чиф. – Лоцмана подберем через пару месяцев. Тут нужен особый талант и особое чутье. Если такого среди вас не найдется, возьмем со стороны, кандидатуры есть. А кормчего я беру вольнонаемного, – сказал он мне. – Ошивается тут один Джон Сильвер в порту. Глаза, как у орла. Видит все насквозь. Линкей звать. Может, знаешь?
Я кивнул головой и поднял большой палец вверх.
В помещение зашел дежурный, спросил разрешения доложить и доложил о том, что некто Голубев опять бился в припадке эпилепсии.
