Владимир Макарович Шапко
Семь повестей о любви
10. Ночь Туголукова
Сначала сверчок только сыро цвиркал сквозь зубки. Словно коротенькими чернильными трельками чиркал темноту. Но постепенно разошёлся – и уже будто напильником заскрёб. Приподнявшись на локоть, Георгий Иванович пытался определить, где он слесарит. Однако пришла в окно луна. Как перевёрнутая китаянка, отражённая в воде колодца. И сверчок разом замолчал. В резком рентгенозном свете палата стала казаться каким-то фантастическим моргом с захрапевшими вдруг покойниками… Туголуков откинулся на подушку. Сна не было. Смотрел теперь на вновь оживший тараканий сабантуй на потолке. Весёленькое дельце. До утра теперь будут кипеть.
Георгий Иванович закинул здоровую руку за голову – опять вспоминал…
…В первый раз, как рассказывала потом Олимпиада, она увидела его в сквозной аллее парка им. Кирова. Он быстро шёл впереди катящегося велосипедика с мальчишкой в панамке. Так и прошли-проехали мимо, точно тренируясь, точно готовясь к соревнованиям. Долго зыбились, удалялись по длинной осолнечненной аллее.
Через неделю в той же аллее, но уже вместе с подругой Анькой Субботиной, Олимпиада опять увидела эту странную парочку.
Мальчишка в панамке наяривал за мужчиной будто велогонщик за мотоциклом в гонке преследования.
Олимпиада убрала руку со спинки скамьи, подобралась.
– Смотри, дед тренирует внука. К велогонкам. В детском саду.
Субботина, напротив, осталась сидеть вольно. Спокойно смотрела на приближающихся, затонув во всегдашнем своем парике будто в бухарской шапке.
– Это не дед. Это Горка Туголуков с комбината.
Олимпиада начала что-то припоминать. Вроде бы инженер по технике безопасности. Подруга тут же доложила, что «дед» в разводе и постоянно тренирует «внука» из природной своей смури и занудства.
– Он не будет просто так гулять с сыном, как все, – смеялась Анька, когда странная парочка была уже далеко. – На прогулках он будет тренировать сына, наставлять, указывать. Он бывший муж Ритки Питиримовой. Он надоел ей до смерти. Неужели ничего не слышала о них?
Нет, Олимпиада, ничего не слышала про Горку Туголукова и Ритку Питиримову. Подружку свою Аньку Субботину она знала хорошо, училась с ней в одной школе, а вот Горку и Ритку… Тогда Субботина сразу начала рассказывать захватывающую историю про развод Ритки Питиримовой и Горки Туголукова:
– …Представляешь, он всё ей оставил: квартиру, мебель, дачу (взял себе только библиотеку). Переехал к живому ещё тогда отцу. Но с условием, что в воспитании сына будет тоже участвовать. И беспрепятственно. Представляешь? И вроде бы это хорошо, хороший отец, а лучше б его такого и не было. Постоянно звонит, приходит, лезет во все дела, указывает, что нужно делать, а что не нужно делать. Бывает, не дает ей даже гулять с сыном. Поехать с ним куда-нибудь отдохнуть. Представляешь? Прошлой зимой она Андрюшку простудила. Заговорилась с подругой на улице, было градусов тридцать, а мальчишка ждал мокрый, опрудился в садике. Ей надо было прежде сбегать домой за сухим, переодеть его в садике, а уж потом вести домой, а она не сделала так, ну и на другой день – воспаление лёгких у мальчишки. Так Туголуков чуть с ума не сошёл! В общем, после этого случая вообще жить не дает. Ритка привела как-то к себе в дом мужчину, серьёзного, с серьёзными намерениями, так зануда устроил скандал, грозился Андрюшку через суд отобрать. В общем, Ритке сейчас ни туда, ни сюда с таким бывшим мужем. Сама себя загнала в угол. Расповадила этого смурняка, этого полудурка. Она моложе его на пятнадцать лет, вот и поддалась…
Анька Субботина замолчала. От жары и волнения парик у неё съехал назад. Анька вытирала узенький лобик платком.
– Так ведь ему сейчас за пятьдесят, наверное, – в раздумье сказала Олимпиада. – Что же он до этой Ритки не был женат, что ли?
– Был. Но первая жена умерла от какой-то тяжёлой болезни. А детей у них не было…
Анька, постоянно поправляя парик, ещё долго рассказывала про козни Горки Туголукова, не дающего бывшей жене, Ритке Питиримовой, устроить свою личную жизнь, но Олимпиада уже почти не слушала её. Почему-то виделся этот Горка Туголуков совсем в другом свете…
…Впервые Георгий Иванович Туголуков увидел эту странную женщину тоже в аллее парка, только парка другого – парка санатория «Горняк», где он отдыхал каждое лето по пятнадцать-двадцать дней. Женщина в просторном летнем платье вышагивала навстречу с ленивой небрежной осторожностью коровы. Так и прошлёпала мимо, жуя жвачку и даже не взглянув.
В обед врач-диетолог подвела её к столу, где сидел Георгий Иванович и ещё двое (муж и жена) и представила:
– Олимпиада Петровна Дворцова. У неё тоже второй стол. Прошу, как говорится, любить и жаловать!
Познакомились. Мужчины привстали, пожали ей руку. Дворцова по-хозяйски уселась, приняла от официантки тарелку с супом. Туголуков незаметно поглядывал на неё. Лет пятидесяти дама. Но хорошо сохранилась. Жуёт, – как и ходит: всё с той же медлительностью и равнодушием красивой статной коровы. Из такой, конечно, слова не вытянешь.
Туголуков поднялся, сказал «спасибо за компанию», придвинул стул, пошёл из зала. С карандашами у губ, подсчитывая калории, пенсионеры сидели за столиками в белых скатертях-чехлах как вдумчивые ленины.
После тихого часа она не пришла в столовую. Туголуков подумал, что просто не знает точного времени полдника. Но её не было и на ужине. Странно. Уехала, что ли? Или держит какую-нибудь диету?
Увидел её вечером на освещённой веранде, где под хитрый баян массовика-затейника люди кидались на стулья. Женщина сбила даже одного замухрышку на пол.
Ночью вспоминал почему-то глаза женщины после того, как та захватывала стул. Глаза её победно сверкали. Как будто схватили на миг свою молодость. И никакого вам коровьего равнодушия в них!..
Утром в конце завтрака, когда супруги ушли, он спросил у неё, откуда она приехала сюда отдыхать. Спросил из вежливости, просто чтобы не молчать.
Женщина замерла, точно раздумывая, ответить или не надо?
– Мы с вами вместе работаем, Георгий Иванович. На одном комбинате.
И залепила рот ложкой манной каши, словно чтобы ничего больше не говорить.
Половина отдыхающих вокруг была с комбината. Даже сам Петр Феоктистович Звонцов, директор, отдыхал сейчас здесь же. Правда, никто его на территории ни разу не встречал, но каждый чувствовал. Как что-то инфернальное, подземное, но на поверхности витающее в воздухе. Однажды он возник в солнце утренней столовой, где одновременно завтракало человек сто. И почему-то сильно удивился. Даже раскрыл рот. Но тут же пропал. Как гоблин в зале утреннего банка. Поэтому Туголуков ужасно обрадовался, узрев за своим столом ещё одну представительницу комбината, которая, в отличие от гоблина, никуда не исчезнет и не провалится, и сразу начал расспрашивать, в каком цеху она работает и кем.
– Я из отдела Никифорова. Чертёжница. Вы у нас не бываете. Незачем. От рейсшин и циркулей ещё никто не погиб…
– Верно, верно, уважаемая Олимпиада… как вас по отчеству?..
Из столовой мимо вдумчивых ленинов они шли уже вместе.
В клубе санатория, точно в пустом музее, лежали и стояли на нескольких столах одни только музыкальные инструменты. Каждый мог попробовать здесь свои силы. Георгий Иванович выбрал аккордеон. Довольно ловко коверкая пальцы, исполнил кубинскую румбу. Олимпиада всплеснула руками. Попросила ещё что-нибудь сыграть. «Георгий Иванович!» – «Хватит, – потупился музыкант с аккордеоном. – С детства это у меня. Мама заставляла». С рёвом сдвинул мех и поставил аккордеон обратно на стол. «Да вам же на танцах надо играть, Георгий Иванович!» – торопилась на солнце за музыкантом Олимпиада.
Вечером в сверкающей иллюминированной веранде они наступали друг на друга под настоящую магнитофонную кубинскую румбу. Георгий Иванович наступал со сжатыми кулаками, как боксёр. Олимпиада отступала, поочередно работая руками вверх-вниз как пилорама. В этой же манере ходили и остальные отдыхающие.
Когда медленно, под руку, провожал женщину, ощущал томление в груди и рассыпающиеся мурашки в чреслах. У Туголукова не было близости с женщиной уже более двух лет. Возле спального корпуса обнял и попытался поцеловать, но Олимпиада мягко высвободилась. «Спокойной ночи, Георгий Иванович!»
На следующее утро после завтрака гуляли по всему санаторию «Горняк», раскиданному по лесистой горе. Сорящий фонтанчик с закисшими голышами на дне приглашал присесть на скамью возле себя. Высокий серый сталевар в крылатом шкиперском шлеме застыл с кочергой. Цветочные пышные клумбы уходили уступами вверх вроде гряд китайских огородов.
Говорил в основном Туголуков. Конечно, о работе своей. О работе главного инженера комбината по технике безопасности. Олимпиада вежливо слушала. Иногда для разрядки Георгий Иванович вворачивал не совсем приличный анекдот. Смеялись тогда уже оба.
Всегда внезапно, как припираемый в туалет, убегал на почту, оставляя Олимпиаду на скамье одну. Однако возвращался быстро и с извинениями. Объяснял, что нужно было срочно позвонить в город. Олимпиада догадывалась – кому. Но почему-то Георгий Иванович о сыне своем и бывшей жене ничего не говорил. Сама же Олимпиада расспросить о них не решалась.
Шли, наконец, к спальным корпусам и столовой, проглядывающим сквозь свисшие косы берез. Или обедать, или чтобы просто отдохнуть каждому у себя.
…В редком березнячке он торопливо возился с брюками, с ремнём. Она закинуто лежала на траве. У неё были очень белые, как намелованные столбы, ноги. Он упал на них, мало что помня потом…
После завтрака на другой день они вылезли из кустов. Оба сплошь улепленные паутиной. Посмеивались, обирали её друг с дружки. Туголуков к тому же скрывал парочку муравьев. Бегающих у него под штанами в районе паха. Когда шли уже по аллее, он останавливался и сучил ногами. Как дратвой. Олимпиада умирала от смеха. Степенно моционя, отдыхающие оборачивались.
Подходящего места любовникам в санатории «Горняк» явно не находилось. С Туголуковым жил мусульманин-бабай, падающий в комнате на свой коврик по несколько раз в день. А с Олимпиадой и вовсе обитали три замужние женщины, гордые и сохраняющие себя как зимние тыквы.
Он уехал из санатория первым. Вернее, улетел вместе со Звонцовым. Олимпиада провожала вертолёт в лесистом логу. Вертолёт с мужчинами, похожий на осыпающуюся ёлку с одной болтающейся игрушкой, шибко залопотал, уходя за сопку вверх. Облепленная платьем, Олимпиада осталась на земле вроде головастой, целеустремленной ракеты.
Через неделю и она приехала в город и сразу же пришла к нему…
Георгий Иванович повернулся на бок, стал смотреть в окно. Луна ушла куда-то в сторону. Оставила в окне, как в аквариуме, синий, долго растворяющийся свет.
11. Витенька и Кланечка
По угору посёлка Мирный густо, как китайцы в угластых шляпах, расселись приземистые дома. «Хонда» катила по извилистым улочкам.
Крупный пёс бежал рядом. То ли соревновался с Фантызиным, то ли хотел цапнуть переднее колесо. Фантызин рулил, с улыбочкой выжидал. Кисть руки его с массивным кольцом-печаткой на безымянном пальце смахивала на кастет. Резко ударил пса боком машины. Пёс исчез. Потом изгибался, умирал на высыпанной на середину дороги печной золе.
На лавочке возле ворот сидел старик с шеей индюка и две его полные подруги. Ослепнув от низкого солнца и разговора, все трое ничего не заметили.
Увидела другая старуха. У следующего дома. Бросила грызть семечки, с кулаками выбежала к идущей машине. Фантызин вильнул к ней, шарахнул сигналом. Старуха ойкнула, впритруску побежала назад. К своим воротам.
Тощий, с длинной шерстью, как суховей, впереди по обочине бежал ещё один пёс. Фантызин, прибавив скорости, начал целиться. Но пёс – не будь дурак – скакнул через канаву и потянул спокойно вдоль забора. И «хонда» пронеслась мимо. Сволочь!
Перед домом на бугре Фантызин посигналил.
Бабулька в платьице в кружавчиках суетливо раскрыла ворота, встречая гостя. «Хонда» въехала во двор. Забегали куры, печатая свои каракули в послеливневой грязи. Старыми прищепками висело на двух проводах несколько вечерних стрижей. С поселковой горы скатилась иномарка Талибергенова с гулкими колотушками внутри. Гора, запрокинувшаяся, будто лежащая с ногой на ногу, блаженно выкурила над собой облачко.
Бабулька подала гостю железную чашку. Фантызин начал брать из неё овсянку и кидать. Специально выдержанные голодом куры бегали, сталкивались, жадно клевали всё прямо из грязи. Петух с болтающимся гребнем метался как потерявшийся пират. Фантызин хохотал. Старушка тоже не отставала, хихикала. Старушка даже приплясывала. Рыльце её, похожее на сладкую тюрьку, тряслось. Хи-хи-хи-хи-хи!
После забавы с курами, как сутенёр проститутку, Фантызин хлопнул «хонду» по заду. «Хонда» сразу начала изображать оргазм. Завопила, заохала, запричитала. Фантызин, довольный, слушал. (Бабулька от удивления всплёскивала ручками.) Отлично! Отличная сигнализация! Выключил вопли. С пакетом, набитым едой, поигрывая ключами, пошёл за возбуждённой бабулькой в дом. Но на высокой веранде не забыл постоять над городом завоевателем, руки раскинув по перилам. Вдали, над павшим закатом, стадом размалёванных баранов разлеглись облака.
В доме пили чай за столом в длинной скатерти с кистями, высвеченной сверху лампочкой из рыжего абажура.
– Зачем так тратишься, Витенька? – спрашивала бабулька в кружавчиках, стягивая с блюдца чай и поглядывая на поднос, уставленный обломанными кусками тортов и даже нетронутыми пирожными.
– Пустяки, тётя Кланечка, – отвечал Витенька, отрезая ножом кусок с красивой кулинарной розочкой и подавая его на тарелочке тёте Кланечке.
Разговаривали. Смотрели на подвешенный на цепях город икон в красном углу. Потом на чёрно-белые скорбные фотографии родных и близких на стене, навечно оставшихся в болотах Тюменщины. Портреты уцелевшего Витеньки и спасшей его тёти Кланечки висели ото всех отдельно. Тетя Кланечка смеялась, совсем молодая, но и тогда уже в кружавчиках. А Витенька в своей рамочке был совсем юным, ушастым и голым будто только что народившийся крысёнок.
Кланечка пустоглазо задумалась. Рыженькие волоски на морщинистой головке пошевеливались от сквозняка. Как пошевеливался бы ковыль на выдутом зноем пригорке… Витенька погладил её плечо.
Сейфик в подвале под домом он ощупывал ласково, двумя ладонями – истосковавшимся медвежатником, пробравшимся, наконец-то, на слом. Всячески колдовал над ним – и сейфик раскрывался. Витенька начинал складывать в него купюры, доставая их из всех карманов. И по одной, и пачками.
Потом Кланечка во дворе всё сокрушалась, что Витенька не останется ночевать в своей комнатке, в постельке, приготовленной ею, Кланечкой, ещё днём.
– Когда приедешь, Витенька?
– В пятницу.
– Курей не кормить, Витенька?
– Не корми, тётя Кланечка!
– Дай тебе Бог, Витенька! – провожала тётя Кланечка.
– И тебе, дай Бог, тётя Кланечка! – поехал со двора Витенька.
«Хонда» сползала по тёмному посёлку вниз. Покачивались справа россыпи огней города. От света приборов и теней лицо Фантызина обрело тяжёлые черты монстра, но монстра счастливого, умиротворённого.
Медленно проехал по тому месту, где убил пса. Пса на дороге не было. Тогда с разочарованием газанул, врубив колотушки.
12. Туголуков дома
В день выписки Горки Олимпиада пришла в отделение в лучшем своем платье, собранном красиво внизу оборкой. Похожая от этого на большую конфету трюфель.
Горка сидел в коридоре уже одетый. Со всеми своими вещами, выписками, справками и рецептами в сумке.
Надолго обнял женщину. Да так, что сзади задрался у неё подол. Шептал сквозь слёзы, весь дрожа как жесть: «Сспас-ссибо, ддор-ррогая! Ссспа-сси-ибо!»
Олимпиада, смущаясь больных, одёрнула «трюфель». Гордо повела, считайте, здорового теперь человека к лифту.
Внизу в коридоре догнал Кузьмин. «Забыл сказать: через две недели ко мне на приём». Говорил сердито. Одной Олимпиаде. Как будто никакого больного (Туголукова) тут не было. «И вообще, в случае чего – сразу звоните». Теперь уже Олимпиада чуть не рыдала, когда трясла ему руку. Кузьмин отворачивал в сторону лицо, хмурился.
Ехали на такси. Горка вертел во все стороны головой. С моста не узнавал речку Серебрянку. С обнажившимися гольцами, со смурным кустарником по берегам. И не мудрено – был уже сентябрь: Кузьмин лечил парализованного более трёх месяцев.
Дома у Горки Олимпиада прежде всего выкупала его в ванной, покормила и в чистой пижаме, обложив подушками, оставила блаженствовать одного на чистой постели.
Работал включённый Олимпиадой телевизор. Певица томно растягивала накрашенный рот как какой-то большой гадюшник. Потом барабан вступил. Как целое стадо баранов. Туголуков схватил пульт, переключился на другой канал. Почему-то беззвучный. Где скрипачки будто до смерти хотели защекотать свои скрипки. Ничего не понимал. К тому же взгляд его всё время бродил по комнате. По его комнате. И – не его. Вещи, обстановка здесь, в гостиной, вроде бы стали другими, знакомыми и незнакомыми. Красивейший отцовский ковёр на стене – как проступающая чаша вина с накиданными в неё цветками – и тот стал каким-то неузнаваемым. Даже дух жилья, его, Туголукова, жилья, стал другим. Он просто забыл его и сейчас заново вспоминал… Туголуков переключил канал. Нарвался на рукопашную. Выключил телевизор.
Через два дня на ВТЭКе четверо врачей хмуро смотрели, как он ходит перед их столом. Георгий Иванович старательно барражировал парализованной правой ногой, правую руку, тоже парализованную, прилепив к боку как ласту.
Потом один врач писал, а остальные старались не смотреть на сидящего на стуле инвалида, отирающего лицо платком.
– А речь проверяли? – спросила Олимпиада, когда вышел в коридор.
– Нннет! – чётко ответил новоиспеченный инвалид первой группы.
Дома обедали на кухне. Пушистое осеннее солнце ласкало через окно. Туголукову было хорошо, спокойно на душе. С голоду он теперь не сдохнет, это точно. Левой рукой он отламывал кусочки хлеба, за хлебом пускал в рот ложку наваристых щей, приготовленных Олимпиадой. Посматривал на женщину.
Олимпиада предложила жить вместе. Она переедет к нему, а её квартиру можно будет сдавать. У неё и квартирантка уже нашлась. Таня Тысячная. Ты её знаешь. А, Гора?
Взгляд Георгия Ивановича напрягся:
– Зза-ачем я тебе? Из-за пппенсии?..
Дворцова сразу заплакала.
– Дурак!
– А Фффааантызина ккуда? А? – не унимался инвалид-пенсионер.
Тем не менее этой же ночью он свершил мужское дело с честью. Да не один раз. Олимпиада гладила его вздымающуюся волосатую грудь не без тревоги. Вроде колыхливого, никак не успокаивающегося торфяника. Встала даже за тонометром, чтобы смерить давление.
– Ерунн-да! – говорил валяющийся Дон Жуан с манжеткой на руке. Дескать, я ещё не так могу. Дескать, я ещё – ого-го!
– Помолчи! – уже накапывала лекарство в рюмку Олимпиада.
Днями стал гулять в парке неподалёку от дома. В парке с уставшими жёлтыми деревьями, с клумбами, где уже скрючились бордовые потухшие розы. Ходил, царапая правой ногой. Весь серый, тощий, как пережжённый электрод, выкинутый после сварки. Знакомые его не узнавали. И это было хорошо.
Он шёл, все так же барражируя ногой, к главному зданию города. К характерному крематориальному зданию с флагом. Садился на скамью в аллее напротив и через площадь вместе с выцветшими в бетонных рамах передовиками смотрел на здание.
Ещё недавно над крышей реял красный флаг. Национальный раскосый Ленин показывал верный путь всем проходящим по площади товарищам. Теперь флаг стал голубым, со скудным жёлтым солнышком, со свернувшимися вокруг солнышка лучиками в виде скрученной сеточки рабица. Национального же Ленина нежданно-негаданно заменили национальным Поэтом. Который с большой, как пороховой бочонок, головой несколько удивленно смотрел сейчас с постамента.
Возле здания беспокоились с плакатами десять-пятнадцать пенсионеров. Вроде кукольного театра на воздухе. Милиционеры повели их как неводом рыбу куда-то за здание, где они, побросав плакаты – разбежались. Выказывали милиционерам кулаки из уносящегося трамвая.
К площади подъехала машина с куклами и кольцами на капоте. С белыми хризантемами невеста по-деловому пинала пушистое белое платье, идя к высокому постаменту. В жиденькой фате и с киркообразным носом, похожая на фальшивого араба. Скажем, на Лоуренса Аравийского. Чёрненький в костюмчике жених был мелок по сравнению с ней, суетлив, мелькал с разных её сторон. Никак не мог положить на скользкий отполированный постамент белые эти цветы. Невеста выхватила у него хризантемы – сама положила. Так же размашисто вернулась, полезла в машину, долго помещая платье и белые тощие ноги в кабине. Жених встрельнулся мгновенно. Поехали.
Туголуков улыбался: жизнь продолжается.
Со стороны парка к площади шли новые две тётушки. Которые всегда ходят Синхронно. Очень медленно в ногу. Которые каждому идущему навстречу прохожему всегда сначала скажут для затравки: «Здравствуйте! Можно с вами поговорить о Боге?» Или: «Здравствуйте! Как вы думаете, будет конец света или не будет?..»
Сейчас тётушки не успели даже ни с кем поздороваться – к ним сразу побежал через трамвайные пути инженер Калошин. С воздетыми ремёнными кулаками как голодающий Поволжья: «Я вам покажу, комсомольские активистки тридцатых годов! Я вам покажу!»
Попёрдывающей притруской тётушки побежали от инженера Калошина в парк. Потом выглядывали оттуда, пережидали.
Калошин шёл мимо Туголукова, не видя его, не узнавая. Бормотал: «Внуки голодные, беспризорные, сады завяли, огороды погибли, а они – гуляют по улицам: «Здравствуйте! можно вас спросить?» Я вам покажу, комсомольские активистки тридцатых годов. Ишь, перекрасились. Я вам покажу». Шрам на стриженой голове сумасшедшего походил на погибшего дождевого червя, вылезшего на почву в сильный дождь…
Георгий Иванович хотел окликнуть его, но не смог. Долго сидел потом, опустив голову. Он хорошо знал инженера Калошина. От увиденного сейчас хотелось плакать. Так и погрёб домой с опущенной головой.
В таком состоянии чуть не попал под машину, переходя улицу. В последний момент сумел как-то грациозно увернуться. Вроде изогнувшегося тореадора от пролетевшего быка. Не успев увидеть даже, какая была машина. (А это была «хонда». Которая тихой сапой улетала, никак не обнаруживая себя среди других машин.)
Разом покрылся потом. Долго не мог двинуться дальше. Вытирался платком. В стаде машин перед ЦУМом как саранча работали мальчишки с вёдрами и тряпками. Вечернее солнце отскакивало от мокрого лака капотов. В тёмных комках, как в дзотах, засели барыги.
Дома содрал ногой с ноги одну туфлю. Вторую сняла Олимпиада. С трудом произнося слова, чуть не плача, спросил у неё: «Что лучше в наше время: потерять рассудок… или потерять физическое здоровье? П-при по-олном расс-судке?»
– Что, что случилось? Объясни толком! Что произошло?! – испуганно спрашивала Олимпиада.
Но Туголуков молчал. Давая себя раздевать, покачивался. Как избитый тощий идол, наполненный слезами.
Телефон в прихожей зазвонил этим же вечером. Олимпиада вздрогнула. Она знала, кто звонит. Не двигалась со стула, ждала, когда телефон замолчит. Но телефон и не думал затыкаться, выпускал трели методично. Горка удивленно посмотрел на жену, оторвавшись от книги. Тогда пошла, сняла трубку: да! В ухо ворвался ненавистный голос: «Привет, дорогая! Ну как там наш конь? Подгузники свои не обгадил? Сегодня видел, как он чуть под машину не попал. Как же так, дорогая! Из больницы выкарабкался, а тут может банально погибнуть на дороге. Береги его, дорогая. Води за ручку. Никуда от себя не отпускай. Я ведь беспокоюсь за тебя. Привет ему от однопалчанина!»
Олимпиада положила трубку.
Туфли Горки, косолапо споткнувшись, так и валялись у порога… Они и добили женщину: беззвучно заплакала, зараскачивалась, кусая кулак.
– Кк-кто зво-оонил? – спрашивал из комнаты ничего не подозревающий инвалид.
