Владимир Макарович Шапко
Семь повестей о любви
23. Песенка
В половине третьего ночи швейцар Михалыч, вскочив со стула, еле успел распахнуть обе створки двери – весь казахский той, не прекращая ни на секунду славословить юбиляра, пошёл выкатываться в вестибюль. Вокруг хмурящегося мужчины, настрачивая на домбрах, громко пели с десяток акынов, нисколько не охрипнув. Поперечно двигали головками и крутили ручками красивейшие девушки в шапках с высокими метёлками. Остальные, кто в цивильном, и казахи, и белопузые русаки, сильно качались, но упрямо лезли вперёд к юбиляру, отпихивая конкурентов.
Юбиляр осторожно обходил игрунов и плясуний, недвусмысленно продвигался к выходу. Пенкина с жемчужным бантом на заду покатилась по лестнице вниз, к двери. Юбиляр пожал ей руку, исчез за мотающимися створками. Весь той вскричал от такого вероломства и посыпался по лестнице следом, отталкивая Пенкину в сторону…
В кабинете Пенкина согбенно стояла лицом к тёмному окну. Бант на выходном платье её обвис. Однако резко повернулась к вошедшему:
– Ты куда сгинул, мерзавец? Даже подъедать не прибежал!
Улыбающийся Фантызин вдруг подошёл, обнял Пенкину и… впился в её коровьи губы.
Поцелуй длился бесконечно. Маленькую папироску за это время было бы, наверное, не выкурить, а вот коротко вздремнуть – пожалуй, можно.
Пенкина открыла глаза:
– Сумасшедший… Закрой на ключ дверь.
Уже через пятнадцать секунд Фантызин застёгивался.
Женщина на диване торопливо возилась со своими одеждами. Будто с расчихвощенной капустой. Немало была удивлена, даже ошарашена.
– Однако скорострел ты, Фантызин. Это тебя не колеблет?
– Нет, Алевтина Егоровна, я могу ещё быстрее… Ха-ах-хах-хах!..
Смеялся как всегда. Прямо умирал со смеху.
Вставшая женщина смотрела. Потом повернулась спиной:
– Бант сзади поправь!
В вестибюле, с трудом оттолкнув глыбастого гардеробщика, Фантызин вынес богатую её шубу. Нежно одел. Долго тряс руку её мужу. Спокойной вам ночи, дорогие! И вновь вдруг захохотал:
– Алевтина Егоровна! Ха-ах-хах-хах! – прямо умрёт сейчас от смеха.
– Что это с ним? – спускаясь по лестнице, оборачивался муж,
– Не знаю, – зло ответила Пенкина. – Придурок…
…Кланечка сладко похрапывала у себя в спаленке, но в коридоре почему-то сильно пахло газом. «Да что она конфорку, что ли, не закрыла! Ведь недавно и баллон сменил!» В темноте Фантызин пошёл к тусклому лунному свету из кухни. Войдя в кухню, безотчётно потянулся… и включил свет…
Грохнувшая на весь мир красная вспышка мгновенно вырвала душу…
Пожарные и спасатели взобрались на своих машинах к разрушенному дому только через полчаса после взрыва. За ними прибыл уазик скорой помощи. Быстро светало.
Ворота были закрыты наглухо. Две пожарки спокойно опрокинули забор и въхали в обширный двор.
На высоком бетонном фундаменте половину деревянного дома от взрыва – вырвало и раскидало. Как попало валялись венцы, балки, двери, две пустые рамы окон. Весь двор устлало ломаным шифером. Огня не было, но откуда-то изнутри тянуло дымом… Пожарные сразу фуганули два рукава к колодцу в углу двора, спасатели устремились внутрь того, что осталось от дома.
Вывели под руки старушку в ночной серой рубахе. Спасатель в брезенте и медсестра повели её к уазику с красным крестом.
Старушка шла согласно. Кивала чумазой раскосмаченной головой. Вдруг начала петь. Поворачиваясь к медсестре. Всё громче, ясней:
В лунном сиянии снег серебрится.
Вдоль по дороге троечка мчится.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь!
Колокольчик звенит.
Динь-динь-динь! Динь-динь-динь!
О любви говорит…
Накинув на неё чью-то тужурку, осторожно подсаживали в машину. Старушка всё пела. «Динь-динь-динь! Динь-динь-динь! О любви говорит».
Спасатель пошёл обратно к дому.
– Чего это она?.. – спросил у него молодой пожарный, сворачивая брезентовый рукав.
– Тронулась, – ответил спасатель. – Сына её убило… Мгновенно. Глаза даже вынесло… Какой дурак ставит сейчас в дом баллон на 50 литров?
– Да уж, – сказал молодой пожарный. Отвернулся и тяжело, на боку, понёс свёрнутый рукав.
Внизу, возле рассыпанного дома сновали, сворачивались пожарные. Две их красные машины, состукнувшись передками, ворчали друг на дружку. По угору спускался уазик с красным крестом. Долго слышался из него, обрываясь на кочках, ясненький женский голосок:
…В лунном сиянии ранней весною
Помнятся встречи, друг мой, с тобою.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь! –
Колокольчик звенит,
Этот звон, этот звон,
О любви говорит.
Динь-динь-динь… динь-динь-динь…
К посёлку спустилось громадное облако. Подпираясь лучами солнца из-за горы, смотрело вниз.
Смотритель животных
1
Когда увидел за деревьями оградительные щиты передвижного зверинца, – разом вспотел, а сердце куда-то пало. Щиты были те же: облезлые, высокие, стоящие – как карты в ряд. Как карты с рисованными животными… Всё так же орал в парк зазывала из динамика над входом, чередуя вопли свои с музыкой оттуда же. Толпился всё так же у кассы и входа воскресный народ…
Знакомых рож не встретил. Ни у кассы, ни на входе. И там, и там работали совсем другие люди. Поменяли всех, конечно, давно поменяли, два года прошло. Более или менее успокоившись, Ратов толокся с людьми в зёв зверинца, отирался платком.
В высокой клетке на колёсах обезьяны будто учились медленно ходить по полу всеми четырьмя лапами. Все были с лианными крючкастыми хвостами и кожаными потёртыми задницами. Здесь всегда было много наблюдающих. Точно в зеркале – сразу узнавали себя и товарищей. Тыкали пальцами: смотри! смотри! вон – вылитый ты! Потом долго обрадованно смеялись. До тех пор, пока какой-нибудь лохматый самец не садился на пол домиком и не начинал с помощью своих ладошек и красной палочки, вылезшей из него, добывать как бы первобытный огонь… Пунцовые, возмущённые, первыми утаскивали детей матери. Затем растекались и остальные. Оставались только самые стойкие. Двое, трое мужчин. И какая-нибудь поддатенькая бабёнка с ними. Все слегка возбужденные, хихикали, подбадривали лохмача: давай, давай, обезя, работай! Загнувшийся, старающийся самец помимо палочки высовывал ещё и язык. Как смачную красную краску. Точно от позывов в туалет, поддатенькая в нетерпении приплясывала, сучила ножками, оборачивалась, смеялась. Тем самым показывала всем полную свою осведомленность в таких делах.
Строго по инструкции смотритель давал по клетке водой из брандспойта. Все обезьяны разом повисали на железной сетке как моряки после штормовой волны, отплёвываясь водой и, по-видимому, матерясь. Сам нарушитель режима – тоже висящий – ничего не понимал: за что?!
Через какое-то время возле высокой этой клетки вновь накапливались зеваки. Другие зеваки. Вновь тыкали пальцами… И всё повторялось… Люди поспешно уходили от клетки в разные стороны. Безобразие! Почему показывают этих безобразников?! Ведь срам один каждый раз, честное слово!..
Возле другой клетки, низкой, где почему-то нервничал полуоблезлый старый дикобраз – приходили в себя. Более или менее успокаивались. Дикобраз бегал по клетке, шумно шуршал иголками. Как какая-то полностью расчихвощенная китайская акупунктура… А вообще – что ещё тут смотреть?
Уже совсем помешанные, раскачивались в клетках медведи. Эти Ратова не интересовали – безмозглые клоуны, за кусок сахара на гармошках будут играть, лапами задирать-дрыгать. Ратов продвигался дальше и дальше, обходя клетки… Наконец увидел Королеву…
Королева нисколько не изменилась! Была всё та же! Быстро ходила по большой клетке, как трехметровый полосатый пойманный огонь! Не сбавляя хода, рыкнула на Ратова. Узнала, узнала, стерва! Ратов готов был прыгать. Уже неуправляемое, дыхание Ратова страшно участилось, сердце начало толкаться, рваться в глотке. Но сдерживал, сдерживал себя, пьянел, покачивался…
– Ты опять, сволочь, здесь? – тихо сказали ему в ухо. Крепко взяли за шиворот и локти: – Ну-ка пошли!
– А чего! Чего! – Ведомый Никифоровым и Парасюком, Ратов пытался вырваться. – Законно! Козлы! Билет купил!
Выпнутый из прохода зверинца наружу, отпускал напряжение, страх, отряхивал пиджак, брюки. Быстро взглядывал на высокие, тесно составленные щиты, точно быстро запоминал их растасовку, последовательность, их местоположение в парке…
2
Два года назад, когда Рашид Зиятович Акрамов впервые раскрыл паспорт Альберта Константиновича Ратова… то был несколько удивлён, если не сказать больше: Альберт Константинович, будучи коренным москвичом (вот же: родился в Москве, живёт сейчас, прописан), приехал сюда, в город Клин, устраиваться в передвижной зверинец на работу. Правда, приехал по объявлению, но всё равно – из Москвы – сюда… Работы, что ли, нет для вас там? Альберт Константинович? Странно даже, знаете ли…
– Не в этом дело! – прервал его Ратов. Отвернул лицо к зарешёченному оконцу вагончика. Коротко, скорбно рубил: – Тётка тут. Больная. Одна осталась. Надо помочь…
Перед Акрамовым сидел мужичонка под сорок, с серым расплывным носом, с куполообразным, широким ртом змия. Алкаш? Отовсюду выгнали с работы?.. Однако – горд. Очень горд. Одно имя-отчество чего стоит – Альберт Константинович… И с таким именем – метлой махать? Мыть клетки?.. Странно…
В окошко вагончика застучала клювиком синичка. Точно к себе домой. Вот чертовка! Как по часам! Акрамов встал, сквозь решётку открыл окошко. Как будто работающий веер – синичка сразу стала облетать ошарашенного Ратова. Точно намеревалась долбануть его в темя. Акрамов кинул ей пшена на пол. Она снырнула сверху, стала скакать по полу и склёвывать…
– Понимаете… Как бы это сказать… Работа смотрителя животных не то что тяжёлая, но… но очень грязная. Ведь приходится убирать клетки, чистить, извините, дерьмо за животными… И потом, работа у нас сезонная. Пока приедем, пока как-то обоснуемся – а уже и уезжать пора. Осень. Холода… Отправляемся назад. Или в Среднюю Азию, или в Крым…
– Знаю, – кивнул Ратов.
– Вы что? – работали у нас? – вскинулся Акрамов. – В нашей системе?
– Нет! – излишне поспешно вырвалось у Ратова. – Не работал!
– Вот видите… А говорите…
Смотрели на клюющую птичку. Синица закончила на полу, вспорхнула, снова начала делать Ратову частенький веерок, упорно желая долбануть-таки его… Но, попугав, опять передумала и унырнула из вагончика наружу. Ратов приглаживал волосы, про себя матерясь.
– Каждый день прилетает, – с гордостью сказал Акрамов. – Как по часам…
– Птица… – подтвердил Ратов. – Прикормлена.
Акрамов смотрел на него, как смотрят на человека, который не верит в чудеса… Потом, постукивая карандашиком стол, Рашид Зиятович Акрамов думал. Южное чёрное лицо его с красными губами напоминало жаровню.
– Не тяжело будет?.. – Акрамов кивнул на больную, в ортопедическом ботинке ногу Ратова, которая походила на круто взнятой дзот.
– Нет. Всего лишь третья группа. Такие работы допустимы.
– Так, так, – всё стукал карандашик на столе.
Створку окошка покачивало. Акрамов смотрел туда. Словно там всё ещё оставалась энергия улетевшей птички…
Только свернул на улицу Крупскую, как сразу увидел Ковалову. Соседку Люськи. Старуха Ковалова шла навстречу с резкой своей перевалкой. Активно уволакивала за собой и хозяйственную сумку на колёсиках, и свои больные ноги. Ратов думал, что не узнает, не вспомнит, пройдёт. Отвернул лицо в сторону.
– Стой, Альбертка! – вскричала Ковалова. Ратов остановился. – Ты когда рубль двадцать отдашь? – Как будто не год прошёл, как занимал, а неделя. Вся в морщинах, зараза. Как хоккейная морда.
– Ты чего, Альбертка, оглох?.. Ну-ка давай рассчитывайся! С места не сойдёшь!
Пришлось доставать, отсчитывать. Держи, Маресьев! Ковалова задёргала сумку и свои больные ноги дальше. Захохотала на всю улицу: «То-то Люська сейчас обрадуется!..»
Вот зараза. Плохой знак.
В эти минуты ничего не подозревающая Люська Козляткина раскатывала тесто на столе в кухне своего домика по улице Крупской. В широком окне вдруг увидела Альбертку. Альбертку Ратова. Сворачивающего прямо к её дому. Сворачивающего с чемоданом!
В следующий миг уже была во дворе, уже бежала к калитке. В домашнем платьишке, косоногенькая.
– Ну-ка давай назад! Заворачивай немедленно! Москвич сраный! –Непримиримо взмахивала ручкой: – Давай, давай, нечего тут! – Схватилась даже за штакетину калитки: граница на замке! Головёнка Люськи Козляткиной с косицей округлостью своей походила на крутящееся на земле артиллеристское ядро с дымком. Стрельнутое из пушки. Однако широкий закруглённый лоб её постоянно собирался в морщины. Постоянно думал. Как наигрывающая сама себе гармошка: – Это что же будет? Этот пан Дрочило опять будет меня сигаретами жечь?.. Н-не выйдет! Н-не дамся!
– Да тихо, дура!.. – Ратов толкнул калитку, откинув Люську. С чемоданом впереди себя, как с тараном – ввалил. – Вон. В сарае буду жить.
– А кур куда денешь, идиот? Кур?! – Из сарая слышались самодовольные всполохи-квохты кур, благополучно выкидывающих свои яйца.
– Найдёшь куда. Пятнадцать хрустов буду платить. – И, видя, как углублённо заиграло всё на лбу Козляткиной, Ратов подвёл черту: – В общем, убери там. Раскладушку поставь… А я в баню пока схожу… С дороги…
– Иди, иди, потрясись там с дороги. В душе перед дыркой. В Москве-то негде. А здесь-то благодать!
– Тихо, сволочь!.. Н-на деньги и заткнись!
Ратов хлопнул калиткой. А Люська… а Люська Козляткина пнула оставшийся чемодан.
В то памятное историческое для сотрудников зверинца утро, собрав всех у конторы, Рашид Зиятович Акрамов сказал не без торжественности:
– Вот, товарищи, это наш новый сотрудник – Альберт Константинович Ратов. Прошу, как говорится, любить и жаловать!
Ратов стоял перед всеми в великом ему рабочем халате, халате до пят, с поджатыми ручками – как суслик возле утренней норки.
Кругом было много солнца. Из парка свисал на вагончик уже потёршийся плюш двух дубов. И десять мужчин и три женщины смотрели из тени на Ратова молча, без всякого воодушевления. Один, высокий, с маленьким ротиком, вдруг сказал: «Не долго мучился котёнок в высоковольтных проводах». Сказал, на взгляд Ратова – как в лужу пёр.... Двое-трое прыснули. Остальные точно не услышали этих дурацких слов.
Ратов начал решительно засучивать рукава халата. «Разжарило барыню в нетоплёной бане!» – тут же выдал с маленьким ротиком. На этот раз засмеялись все. Тоже смеясь, Акрамов говорил Ратову:
– Не обижайтесь, Альберт Константинович. И не обращайте внимания. Это наш Пожалустин так всегда шутит…
У Пожалустина ротик-дырочка был как у скворечника. Как у гнезда дуплянки. «Вся порода винохода, только дедушка рысак», – выдал он, глядя Ратову прямо в глаза. Уже под хохот сотрудников. Про кого он так? Про себя, что ли? Или про меня?.. Однако шуточки у козла, думалось Ратову.
Почти всё то первое свое рабочее утро (во всяком случае, до десяти, пока не пошли посетители) Ратов ходил за высокой плечистой женщиной. В облегающих штанишках в колено, смахивающей на крупного жокея. Фамилия у женщины была забирающая – Стоя. Но рост! Это ж какого коня надо, чтобы вставить ей сзади!..
Мало понимая, о чём говорит ему женщина, показывая на клетки и животных, Ратов стремился отгородиться от её лица, оказаться позади неё. Глаза Ратова липли к высоченному запакованному заду женщины. К тугим, затянутым материалом ногам её… Торбаса-а!.. Ратов чувствовал, что нужно срочно отвалить куда-нибудь и… и заняться делом… но шёл за «торбасами» как привязанный…
– Вы понимаете, о чём я говорю? – внимательно посмотрели на него из-под густой каштановой кубанки волос карие глаза.
– Понимаю, Татьяна Леонидовна. – Ратов старался сосредоточиться: – Попугаи… Это… как его?.. Подсолнечник… зерно… просо… Два раза в день…
Шли дальше.
– А вот это гордость нашего зверинца, – остановилась у большой клетки Татьяна Леонидовна Стоя. – Бенгальская тигрица по кличке Королева…
Ратов застыл. За толстыми прутьями клетки ходило мощное животное. Точно перекатывало по себе громадный живой камуфляж, разрисованный чёрно-коричневыми полосами. Огромная кошачья морда, рыкая, как будто давала лучами из клетки… Лицо Ратова пошло окалиной. Как у паяльника. «Сука, – забывшись, шептал скуластенький паяльник, – большая бенгальская сука…»
Женщина подумала, что ослышалась:
– Что, что вы сказали?
– Ничего!.. Я сказал, что – кошечка… Бенгальская… Красивая…
Странный мужичонка, подумала тогда у клетки Королевы Татьяна Леонидовна Стоя, заместитель Акрамова по ветеринарной части, проще говоря – ветеринар зверинца. Очень странный…
Ночью Ратов попытался проникнуть в дом. К Люське. Осторожно потянул за ручку сенную дверь… С силой потряс. Дверь даже не шелохнулась. Помимо крючка она явно была закрыта ещё и на балку… Ратов вытаращился на висящие вверху рои звёзд… Вот сука, так сука-а… Замуровалась… Как припадочный задёргал ручку… Бесполезно!.. Пнул в доски что есть силы. Пошёл от двери.
В своей постельке под одеялком Люська прыскала в сжатые кулачки: съел! съел! оглоед! съел!..
Ратов пробрался в курятник, к раскладушке. Включил фонарик. Который дала в пользование стерва Люська… За решётчатой деревянной загородкой спящие куры были безжизненны. Как укрепленные на насестах чучела… Вырубил их.
Однако на самом рассвете вскинулся на раскладушке. От вопля петуха… Да чтоб тебя, засранца! Вот удружила стерва Люська, так удружила!.. Глухо матерясь, нашел курево, спички, побрёл в уборную.
Тёмный одноместный ящик долго дымился на огороде. Вроде томящейся вошебойки… Стерва… Люська…
3
Смотритель животных Пожалустин был из местных. Клинский. Сыпал пословицами и прибаутками своими постоянно, но совершенно, казалось, не к месту. Точно, чтобы просто их не забыть. К примеру, Рашид Зиятович как-то попенял ему, что тот плохо помыл у медведей в клетке. А? Сергей Яковлевич? На что Пожалустин с не меньшим сокрушением ответил: «И не говори, кума, у самой муж пьяница». Из чернети лица глаза узбека смотрели на нежданно объявившуюся «куму» улыбаясь, с недоумением: шутит? Но Пожалустин, абсолютно серьёзный, быстро притащив шланг, уже совал его в клетку: «Куда люди, туда и Марья крива»…
Он поступил на работу сразу, как только зверинец приехал в Клин. Весной. В первый раз, послав его на местный рынок, Татьяна Леонидовна подробнейше объяснила ему, что из продуктов и сколько он должен закупить там. Водила карандашом по списку. Пожалустин внимательно смотрел и слушал. С крохотным заостренным носиком, точно выгоревшим на пожаре. «Вы поняли меня, Сергей Яковлевич?» – «Понял. Зазлыдарить, в смысле запеть, Татьяна Леонидовна. А так же гламырнуть, – в смысле выпить!» – ответил полнейшей абракадаброй Пожалустин. Однако ни в тот первый раз, ни потом ни разу ничего не забыл, ни в чём не ошибся.
Как-то Рашид Зиятович приказал подкрасить, а кое-где полностью обновить таблички на клетках. Уж больно облезли как-то все. Поручил это Татьяне Леонидовне. А та, подумав, доверила всё Пожалустину. Довольно ловко тот в бытовке подкрасил облезшие таблички, через трафареты начертал новые буквы. Вместе с Татьяной ходили, развешивали на места. Таблички блестели, свежие, ясные, хорошо читаемые. Акрамов двигался следом, любовался. Возле клетки с двумя медведями – остановился. Не узнавая ни медведей, ни таблички на столбике перед клеткой. Чёткими белыми буквами на зелёном фоне было начертано: Наши знаменитые Дристаный и Лычаный… Догнав Пожалустина и Татьяну, отворачивая в сторону рвущийся смех, спросил: «Что это, Сергей Яковлевич?» Пожалустин взял табличку в руки. «Так. Отряд не заметил потери бойца… Сейчас». Со всеми табличками побежал к медведям. У Татьяны и Рашида Зиятовича от давящего смеха полностью застлало глаза. Они ослепли. Они раскачивались. Они уходили друг от друга…
Вот этого хохмача Пожалустина приставили шефом к Ратову. Приставили наставлять…
4
Переодетый в рабочий халат и штаны, уперев руки в бока, поворачивал голову в разные стороны утренний Пожалустин. С носиком – как соколок на соколиной охоте. Кричал голодному зверинцу: «Тихо, воды Шегерге!» И улетал кормить.
Дикобраз при виде Пожалустина начинал радостно трещать всеми иголками. Присев, Пожалустин совал ему в кормушку завтрак. Холодную вчерашнюю рисовую кашу. Дикобраз сразу начинал торопиться. Длинные иголки его дрожали. Точно вылезший наружу острый его озноб… «Спокойней, спокойней. Не торопись. Три волосинки в шесть рядов».
На главной улице зверинца, на глазах превращая её в степной Техас, Ратов городил «торнады» пыли. Злой метлой зашугивал их к небу. Хорошо подошла бы поговорка «заставь дурака богу молиться», но Пожалустин говорил другую: «У нас то понос, то золотуха!» Бежал, вырывал метлу. В который раз показывал – как надо. Оставшись не у дел, Ратов оглядывался по сторонам, шёл за пригибающейся старательной спиной и думал: ё… бы чем! Чтоб откинулся, гад!..
Два орлана с восковитыми носами независимо разгуливали по клетке. Как, по меньшей мере, два лапастых горбоносых хейнкеля по своему аэродрому. Ратов швырял им полкурицы. Полтушки. Орланы сразу сбрасывали форс, пытались рвать, растерзывать курицу. Перекидывали замороженную тушку по клетке, как недающуюся подскакивающую кормушку. У-у, горбоносые сволочи! Из клетки Ратов выдёргивал корыто с протухшей водой. Выкидывал воду в сторону. Из шланга шарахал новой воды. Корыто забивал в клетку. Однако Стоя всё видела, тут же подходила. Просила помыть корыто. Прежде чем заливать его свежей водой. Понимаете? Пробегающий Пожалустин успевал пустить: «Ну, про это даже петухи не кукарекали!» Ратов зло выдёргивал железяку обратно. Длинная Татьяна вставала в позу штукатурных козел. Сама начинала мыть. «Вот же, смотрите: слизь, грязь, перья!» Однако Ратов смотрел не туда – Ратов вытаращился на широко расставленные ноги в тугих штанишках. Как из проткнутого большого мяча онанистский сипел катарсис: торбаса-а-а… «Видите сколько грязи?!» Из-под мотающейся кубанки волос взглядывали на Ратова все те же спокойные коричневые глаза. Видите? Сглотнув, Ратов подтвердил, что видит. Женщина распрямилась, отдала корыто. «И потом, Альберт Константинович, что же вы опять им дали неразмороженное мясо? Сколько вам говорить? Размораживать до появления сукровицы на подносе! И только тогда давать! А?..» Орланы всё мучились с тушкой. Швыряли её по клетке. Ратов позволил себе осклабиться: «Ничего, Татьяна Леонидовна. Пусть тренируются. Как хоккеисты с шайбой. Хе-хе». Зоолог-ветеринар отходила от клетки, нахмурившись. Зачем Рашид взял его? Ведь совершенно случайный человек!..
Таким же вопросом задался и Фёдор Парасюк, ещё один штатный смотритель, когда увидел однажды, как Ратов корячится с длинным белым брусом. Пытаясь через страховочную оградку засунуть его то ли под клетку, то ли в саму клетку Королевы. Причём засунуть, по меньшей мере, как неимоверной длины свой член… Рябое лицо Парасюка начинало родниться с сырым молотым мясом. «Кто ему сказал? Что он делает возле клетки Королевы? Зачем этот придурок вообще здесь?» Пожалустин тут же ответил: «Голубое не такое, розово не мытое!» Однако Парасюк уже быстро шёл к толпе возле клетки, к Ратову. Какая-то женщина успела шепнуть ему: «Смотритель-то ваш, кажется, пьян!»
Ратов просунул всё же брус в клетку. От удара мощной лапы Королевы брус взорвался в клетке как петарда. С огрызком Ратов отлетел от загородки. К ахнувшей толпе. «Ты чего делаешь, придурок?» – схватил его Парасюк. Ратов был абсолютно трезв. Но весь дрожал. Глаза его выпрыгивали, были маньячными. «Кошечка! Полосатая! Рыкает на детей! Надо поучить!» От услышанного Парасюк задохнулся. Большое рябое лицо его опять точно покрылось молотым мясом. «Да ты… да ты… марш отсюда, скотина!» Ратов закондыбал куда-то, матерясь. «Ишь, скот! Надо поучить, – не успокаивался Парасюк. Не обращая внимание на посетителей, заорал вслед: – «Я тебе башку оторву, если ещё увижу у клетки!.. Сволота…» Пожалустин сказал без обычных своих прибауток, что нужно рассказать обо всём Акрамову. Товарищ-то – явно ненормальный. Это же ясно, как божий день!
Но не рассказали. Ни Пожалустин, ни сам Парасюк. Рашид с Татьяной были в эти дни в Москве. Выбивали рацион. А потом за делами замылилось как-то всё. Вроде даже забылось…
