Владимир Николаевич Лукашук
А впереди была вся жизнь…
* * *
Всё же вокзал мне нравится. Именно игрушечной несуразицией – словно гигантский малыш взял да вытянул в линию несколько разных зданий, да ещё на углу пришпандорил башню. Внутри огромнейший зал с расписанным под русскую старину потолком, лепные виньетки и ромбики решёток на больших окнах. Сроду подобного не видел.
Москва поражает объёмами-размерами. Видимо, чтобы все сразу понимали: это – главнейший город Советского Союза. Впечатляло… Волгоград казался уже скромной деревушкой. Уж о любимой Сарепте старался – ради патриотического гонора – не вспоминать.
Нахожу свободное место на длинных лавочках, притыкаюсь. Как бы дремлю, и наблюдаю одновременно за вокзальной толчеёй. Прямо весь Союз собрался! Азиаты в халатах и чалмах, степенно интеллигентные граждане в очках, цыгане с баулами, мужики с бабами, нагруженные чемоданами и сумками, озабоченные железнодорожники. И ещё вездесущие дети; они носятся, визжат, дерутся, плачут. Родители, естественно, орут на них или успокаивают – в зависимости от обстоятельств. Нах…я их рожают? Чтобы после с ними мучиться? Однако внутренний глас хитрым бесом нашептывает: «Ты-то откуда взялся? Твоей матери легче с тобой?». Я посылаю его в далёкое эротическое путешествие, чтобы не зудел под ухом.
Постепенно возвращаюсь к не очень весёлым мыслям, которые надоедливыми тараканами бегают кругами. Если раньше я воображал всех девушек невинными ангелами с крылышками, теперь они открылись совсем в ином ракурсе, так сказать. Разврат, видите ли, для них – дело обычное (ну, о себе не говорю – мужчина имеет от рождения право на бл…дство). Та же Наташка. У неё, оказывается, уже есть ОПРЕДЕЛЁННЫЙ опыт в е…ли. Какой я у неё по счёту, история умалчивает, а сама она, разумеется, никогда не признается. Я уже готов был её пригвоздить к позорному столбу и ещё подпалить, как ведьму, да призадумался: «Как же без девок быть? От плохих девчонок иногда больше удовольствия, чем от хороших! Или хорошие девчонки делают ЭТО ещё лучше? Что-то я запутался. Пусть уж развратничают – так и нам веселее. А следом ёкнуло: в «Праге» Наташка тихо обронила: «Плохо, что не воспользовались презервативами. Как бы не залететь. Меня отчим убьёт!». Увы, технику безопасности не соблюли, вдруг вправду родит? А я ни сном, ни духом не буду ведать, что в столице отпрыск пищит. Дела…
Было уже около одиннадцати вечера. Где-то на последних рядах зазвучала гитара, кто-то запел:
– По ночной Москве идёт девчонка, каблучками тук-тук…
Н-да, где-то и Наташка сейчас стучит каблучками. Я представил её лёгкую походку, и сердце заныло.
Правда, песню поначалу трудно было различить в гулком гомоне, который прорезывался громкими объявлениями диктора. Но после послышались знакомые мотивы: Северский, Рубашкин, Клячкин, что-то из блатняка. Чувствовалась задушевность в исполнении неведомым певцом. Гляжу, туда подтягиваются слушатели. Заметив интерес к себе, дворовой артист запел громче. Чуть надтреснутый голос взлетал уже ввысь, к высоким потолкам. Я тоже подошёл ради любопытства.
* * *
Пел расхристанный парень. Белокурые волосы рассыпаны по цветной рубашке, что чуть растёгнута, задрипанные джинсики. Он сидел в глубине зала, там, где было пустое пространство. На такого и не обратишь внимания в толпе, пока он не возьмёт гитару в руки. Его фальцет удачно резонировал в полуовале здания – прямо идеальное место для концерта!
Думал, парень поёт за деньги, как в метро. Но нет. Он пел ЗА ТАК. Ему просто так хотелось. Хотя люди, чувствовали, наверное, какую-то обязанность, и кто-то сказал:
– Давай свою фуражку.
Он бросил её на пол и забренчал ещё с большим задором. В фуражку полетели мелочь и даже рубли-трояки. Невдалеке стояла парочка уркаганов. Услышав «Не жди меня, мама, хорошего сына…», подошли, бросили аж пятёрку и небрежно отвалили.
Почти следом заметил другую парочку – мусорской патруль. «Сейчас зацепят», – мелькнуло опасение. Сам певец не обратил никакого внимания на них, когда те возникли почти перед ним. Постояли, послушали. Развернулись и тоже отчалили. Народ был благодарен блюстителям порядка, что не испортили никому предпоездного настроения. Я завидовал безымянному певуну (да как и многие!). Он горланил во всю глотку, по-шальному. Его песни свободными птицами бились под каменными сводами, рвались наружу. А мы, онемевшие, только восхищённо слушали, наблюдали. Но и за то спасибо певцу, который помог причаститься к возвышенному таинству в этой безмозглой сутолоке.
Объявили посадку на волгоградский поезд. Я вздохнул, поправил на плече сумку и направился к выходу. Другие тоже встряхнулись, побежали на платформу или потянулись к скамейкам. А вдогонку ещё неслось:
– Ах! как нам хочется, как всем нам хочется// Не умереть, а именно уснуть…
Да, я помню тот вокзальный вечер по-прежнему хорошо. И даже армейская муштровщина пока не выбила тех воспоминаний. Как и ту боль, которую испытал я чуть позже.
Утром проснулся в отличном настроении. Приятно покачивало в купе, и радовал наступающий день. За окном мелькали лесопосадки, телеграфные столбы и полустанки. Натянув джинсы, отправился в туалет. Засунул руку в правый карман. И… Где бумажка с телефоном Наташки? Пусто! Я пошарил в левом кармане, в обоих задних, пощупал в пистончике справа. И сердце моё упало. Проверил затем карманы куртки и батника, перевернул всю сумку. Нет, хоть тресни! Я не мог поверить в потерю. Искал и не находил. Я был раздавлен, словно стотонным прессом, в лепёшку. Я даже забыл про сортир.
Меня мучило лишь одно: я НИКОГДА не смогу найти Наташку среди этих е…учих домов-стандартов. Никогда. Какого хрена, придурок, не взял её адрес? Почему вообще не остался? Сдал бы билет, перекантовался на вокзале, ещё денёк с ней пообщался. Глядишь, что-нибудь серьёзнее завязалось. Нет, видите ли, ему домой нужно. Какая срочность? Долбанная фарца подождёт. И мединститут никуда не съе…ался бы.
Зашёл-таки в туалет. Расстегнул ремень и приподнял батник. Печать любви из двух красноватых полосок – вот и всё, что осталось мне на память.
В дверь затарабанили:
– Долго ещё ждать?!
Да чтоб вы обосрались! У меня же трагедия почище вашей. Только кому это важно? И я вышел с поникшей годовой, будто отправлялся на казнь.
Так что, нет смысла заморачиваться, кто лучше из двух девушек. И как несправедливо, что человек, который тебе по душе, оказывается в недоступной дали! Целому миру наплевать, что ты потерял своё счастье, он живёт своей безразличной к тебе сутью. Найдёшь ли ещё раз того, кто тебя будет понимать так же, как ты сам? Судьбе безразлично, о чём ты мечтаешь, у неё свои планы на твою жизнь.
Возможно, судьба мне подмигивала: «Эй, не зевай! Вот тебе шанс – используй!». А я, тупой, даже о том не догадывался. Впрочем, возможно, это были лишь мои фантазии? Не знаю.
Часть VII
Тогда я сидел один в плацкарте. Никого не подсаживали, и это было кстати. Не хотелось, чтобы кто-то видел твою кислую физиономию.
Смотрел опустошённо в окно на расходящиеся рельсы. По стеклу стекали слёзы первого осеннего дождя. Текли и текли. Меж столбами по-прежнему тянулись нотные линейки с чёрными воронами, словно ноты. Но теперь, мне чудилось, с них слетала иная музыка – невыносимо печальная.
Кто же брякнул: «С любимым не только рай бывает, но и ад»? Ну-ну… Скорее, истинный ад – когда теряешь любимого. Да ладно! Ты кого всё-таки любишь-то? Ну, понравилась тебе Наташка. Ну, вроде родством душ повеяло. Что с того? Разберись сначала с Иринкой, пусть даже она тебя меньше понимает.
Дорожное мельтешение за окном напомнило об ином происшествии.
…С поездами у меня нечто фатальное. Причём необъяснимым образом это связано с Иришкой. Будто сама судьба о чём-то предупреждала не единожды. Или это лишь мои бзыки?
Уже после той истории на канале (но ещё до бега с препятствиями на вокзале) со мной случилась такая несгода.
Договорились с Иришкой сходить на фильм «Романс о влюблённых». Ведь все вокруг только и тарахтели о нём! Значит, надо тоже приобщиться к культуре, так сказать.
В тот день я слишком прособирался. Только пообедал и что ленновато стало. Напоследок ещё зыркнул в зеркало. Выглядел клёво в тёмно-зелёных клешах, голубой джинсовой курке и чёрных очках. Одно злило: борода всё не росла, а жидкие усики едва пробивались. Когда же они, ёлы-палы, вырастут? Так хотелось выглядеть как… Ну, матёрым чуваком что ль. А какой мужик без бороды-усов?
Глянул на будильник. Ёлы-палы! Семь минут до прибытия электрички. Рванул из дома, как угорелый. Если опоздаю, придётся добираться в Заканалье автобусом. То есть потеряю полчаса. Не то что любимая, никто столько ждать не будет! И-и… Дальше не хотелось думать. Да и некогда было. Так что вопрос ребром.
Помчался пулей!
Уже подбегая к станции, услышал свисток приближающегося электропоезда. Кто ж быстрее из нас финиширует?
Выскакиваю на перрон. Физически ощущаю, как в висках пульсируют мгновения. А поезд на втором пути, и все уже сели в вагоны! Я прыгаю, как кенгуру над рельсами. Автоматические двери уже закрываются…
Кидаюсь в смыкающуюся щель, которая вмиг сдавливают плечи. П…здец какой-то! Ни туда ни сюда. Ничего не соображая, пытаюсь вырваться назад. Электричка начинает движение.
Я выпадаю из вагона. Створки, словно челюсти, захватывают ступню. Бренное тело поволокло по перрону. Беспомощно дёргаю ногой, пытаюсь второй упереться. Чёрта с два! Тянет неудержимо вперёд, к чему-то жуткому. Слышу испуганные крики. Ещё две-три секунды, и закончится край платформы. И тут электричка тормозит…
Дверь открывается. Вскакиваю в горячке и прыгаю вновь в вагон. Электричка поехала, а я стою в тамбуре. Тело нервически трясётся. Вроде цел. Даже со ступнёй нормалёк. Снимаю куртку. Она слегка извазюкалась, но тоже целая! Я жив. А ведь если бы вынесло на щебёночную насыпь, то из меня получилась бы отличная отбивная!
Прошёл в салон, сел на край скамьи. Тупо глядел в мельтешение за окном. Весело светило летнее солнышко. Вот как бывает… Ещё миг, и яркий-преяркий мир существовал бы без твоей еб…нутости.
Не заметил, как проехал две остановки. Проскочили мост через канал. Надо было уже выходить на «Заканальной». Я почти успокоился.
Вылез на платформу. Вместе с народом стал обходить электричку спереди. Глянул вверх – на машиниста, высунувшегося из окошка. Он обязан смотреть, прежде чем отправлять поезд. Сейчас он внимательно смотрел на меня. Видимо, всё-таки определил, кто виновник его сердцетрясучки. Я опустил голову. Представил, как машинист обкладывает меня в душѐ херами. А вот я должен быть благодарен ему по гроб.
Да бог с ним! Я уже бежал к любимой. Через несколько минут мечусь у кинотеатра «Юбилейный». С другой стороны площади ко мне направляется цветущая Иришка. Эти ямочки на щеках, эти лучистые глазки, эта обворожительная улыбка! Разве мог я не стремится к ней через все преграды? Мне было пофиг, что там пророчил алкаш на канале. Жизнь продолжалась.
Когда вышли из киношки, решили прогуляться. Картина так впечатлила, что поначалу шли по аллее Проспекта канатчиков молчком. Проникновенные песни Градского ещё звучали в ушах. Мы даже не заметили, как пролетели две серии. Правда, в фильме всё представлялось романтичнее, прекраснее. Даже как-то попроще. А выйдешь из дворца снов… В реальности – суета буден, тягомотина времени, недопонимание с близким человеком, неясные перспективы и то же безденежье. Проблем хоть отбавляй! Хотя волей-неволей надо с такой хренью сражаться. Однако что там впереди с будущей жизнью, не ясно.
Мы решаем опять зайти в кулинарию. Взяли чаю с эклером (впрочем, других пирожных и не имелось). Сидим, крутим стаканы в некоторой задумчивости. Я возьми да ляпни:
– А если бы со мной что-то случилось в армии, ты всё равно ждала меня?[65]
Иришка не ожидала такого подвоха. Смутилась.
– Не знаю. Ты же сам видел, как получилось. Ей же сказали, что он погиб.
Она не продолжает фразу. Она уклоняется от ответа. Но мне ВСЁ понятно, значит, коли я загнусь, она будет встречаться с другим, то да сё, после детишки пойдут. А обо мне, о нашей любви хотя бы раз вспомнит? Меня сильно задевает то, что ещё даже не произошло, но может сбыться. Типа ей всё равно, за кого замуж выходить. Я кривлю губы и виню уже себя за тупой вопрос. Или не тупой?
Зато Иришка исподтишка засмеялась. Ага, ей доставляют удовольствие мои мучения. Рада, что я как бы во власти её очарования. И это меня ещё больше заводит внутри. Но я молчу.
– Ну? Что ты дуешься? Это же кино. Можно подумать, что в нашей армии только и случаются всякие происшествия. Надо же различать, что в жизни бывает, а что неправда.
Так и сказала: «А что неправда». Мол, У НАС такому не бывать. Мой внутренний голос напрямую ничего не вякнул, лишь неопределённо промычал. Возможно, Иришка даже мудрее поступает, чем я? И не надо выяснять истину, чтобы не испортить отношения. Хотя очень хотелось припереть её к стенке жёстким выбором. В то же время, я опасался последствий для нас обоих. Сказать бы ей сейчас, как мчался к ней да чуть не залетел под колёса поезда. Пожалела бы меня или только пожала плечиком? Нет, это был не самый подходящий момент.
Ладно, пусть уж остаётся неопределённость. Возможно, так лучше.
Мы вышли из кулинарии, погуляли ещё и расстались.
Кстати, опять о хавке! Скоро в части начинается обед. И надо настроиться на столь серьёзную боевую задачу. На гражданке ты даже не подозревал, насколько это всё серьёзно.
* * *
Мы заходим в столовую, протягиваемся вдоль стола на десятерых. Меню по-прежнему «радует» однообразием – всё та же перловка с редким гуляшом, борщ, стакан горячего чая и ломоть хлеба. В напряжении ждём команды, как спринтеры на старте. Жрать хочется неимоверно! Тем более, что процедура поедания будет однозначно краткой – пока натрескаются ефрейтора̀. А они, фактически, не едят – западло, когда можно пользоваться посылками сердобольных мамаш, что высылают с надеждой сынкам.
– Приступить к приёму пищи! – следует команда.
Не успевают зады приземлиться на скамью, как мы уже засовываем в рот наперегонки ложки и куски хлеба. Борщ практически сразу отвергается из-за жарищи. Каша, зараза, горячая, и чтобы её остудить, запиваем армейские яства компотом из сухофруктов. Давимся, обжигаем языки и нёбо, но глотаем.
Джабраилов закашлялся – видимо, хотел в две глотки жрать, да не полезло. Рядом сидящий сородич заботливо бьёт его по спине. Чеченец отворачивается и сплёвывает, и вновь, выпучив глаза, продолжает запихивать в пасть кашу.
– Прекратить приём пищи! Выходи строиться!
Все мигом вскакивают. Маргус пытается запить куски компотом. В его затылок врезается кружка, и он от боли вскрикивает. Зато Каримов, стоя у своего стола, улыбается: он точно попал в цель с пяти метров. Прибалту ничего другого не остаётся, как тереть на ходу вскочившую шишку. Краем глаза замечаю, как вечно неуспевающий Роман, запихивает недоеденный хлеб в карман брюк.
Едва мы построились, как к нему подскакивает Каримов:
– Что у тебя в кармане?!
Роман неопределённо мычит.
– Я спрашиваю, что в кармане? Вытаскивай.
Бляблин нехотя вытаскивает ломоть хлеба. Пытается оправдаться:
– Не успел съесть. Думал…
– Заткнись! – прерывает его ефрейтор. – Здесь думает только камандыр. Мозги будешь е…ать петуху на Алайском базаре![66] Куски, значит, таскаешь? Якши…
Он вроде как отворачивается от Романа, а потом бьёт его кулаком по пуговице гимнастёрки, и бедняга скручивается от боли. Мне знаком подлый удар ефрейторо̀в: железная петля пуговицы с внутренней стороны пробивает нательную рубашку и врезается сквозь кожу в грудину. Боль ужасная.
– Что ж, будем учить, как правильно питаться.
Узбек куда-то уходит, и мы уже понимаем, что нам готовится новенькое весёленькое мероприятие. Все зло смотрят на Романа, некоторые даже недовольно бурчат. Тот весь съёжился, вполовину стал меньше ростом. Я понимаю, что Бляблин окончательно становится изгоем, как часто бывает в мужской среде. Это – самое страшное. Ему уже однажды устраивали «тёмную».
Здесь практика простая, как фуражка прапорщика – воспитание через недовольство коллектива. Например, Каримов срывает у того же Романа чуть грязный от пыли и пота воротничок. Пытается гипнотизировать строй взором удава и приказывает ему:
– Курсант Бляблин, выйти из строя и привести себя в порядок. Взвод, упор лёжа принять! Отжимаемся, пока ваш товарищ не подошьётся.
По рядам проносится недобрый ропоток. Бедный Бляблин! Вечером, после отбоя его ждёт воспитательная профилактика. Разумеется, по роже бить не будут, дабы все выглядели наутро одинаковыми. Но усиленный массаж почек и печени Роману товарищами по казарме обеспечен! Случалось подобная экзекуция также с другими горемыками. Вот так рождается как бы сплочённый армейский коллектив. Правда, мой дядька ничего не рассказывал о дедовщине – вроде её не было раньше. Откуда она взялась после войны, хрен его знает.
Каримов возвращается и радостно объявляет:
– У меня для вас две новости от капитана. Первая: строевой подготовки не будет.
Мы молчим, не сомневаясь, что от второй новости нам придёт окончательный амбец. Ё…анный Мухоед любит сюпризы преподносить. Я почти уверен: лучше бы была строевая.
Точняк! Каримов торжествует с людоедской улыбочкой:
– Теперь второе: объявляю бег на длинную дистанцию. В конце вас ждёт отличный аттракцион! Даю пять минут на подготовку. Джабраилов, проследи, чтобы взвод был готов к старту. И сходи к Бердунову – пусть выдаст четыре сапёрных лопаты.
Все разом побежали в сортир. Кое-кто остался курить. Идиоты! Они не понимают, что вредным дымопоглощением делают себе лишь хуже.
Рожа Джабраилова, уставившегося на Бляблина, исказилась в ненависти:
– Всё из-за тебя.
Чеченца можно понять – с его пузом далеко не проскачишь. Впрочем, у меня тоже нет особого желания бегать из-за чужого разпиз…яйства.
* * *
Наш взвод выходит за ворота части. Движемся к окраине посёлка. Дальше взвод тощей змеёй вытягивается в сторону ближайших гор; её ядовитой головой является Каримов.
Сегодня выдалось не на шутку холодное утро, и я в ступоре: «Откуда такая непогодь?».
В России как представляют по фильмам Среднюю Азию? Бегают по бескрайней пустыне басмачи, а смелые красные бойцы, потея, скачут вдогонку. Или показывают, как аксакалы в ватных халатах дуют горячий чай и балдеют, опять же потея…А тут, бл…дь, вместо жарищи – невероятно! – дубак. Сам бы одел, как узбек, халат потолще.
Я люто ненавижу сплошь лысые горы, совсем не похожие на лесистый Кавказ. Они ненавистны мне уже по самому факту своего существования. Какого дьявола я делаю в Азиатчине? Меня по-прежнему мучает вросший ноготь на ноге, и хочется уже его со злобой выдернуть. Я ненавижу и всю армию. Ненавижу и всё грёбанное начальство. Заодно возникает раздражение на неуклюжего Романа. «Спокуха, паря! Так взорваться недолго», – пытаюсь успокоить самого себя. Но не слишком помогает. Прослышал, в части неподалёку бедолага свихнулся от беспредела. Дождался, когда выдадут «Калаш» и положил несколько человек. Потом и его застрелили, так как он засел в кустах и сдаваться не собирался.
– Что ёжитесь? Холодно, пингвины? – злорадствует Каримов. – Якши. Сейчас согреетесь.
Истошно орёт:
– Бегите, как горны казлы! Жива-а!
Внезапно сзади доносится приказ:
– Спичка справа!
Мы прыгаем в противоположную сторону, накрывая голову. Хренов командир! В первый раз я даже не врубился, о какой «спичке» идёт речь. Оказывается, Каримов так произносил слово «вспышка». Ему было по барабану! Лишь бы мы при его вопле шарахаемся в стороны. Правда, наши яйца оказывались ближе к месту взрыва, и вполне могли оторваться от седалища. Но ценность столь важной части тела никого не беспокоит. Голова бы осталась цела! Но боль от ногтя невыносима! Мы прыгаем и прыгаем в сухую пыль, от которой першит в горле.
А ефрейтор продолжает измываться:
– Нищё, нищё! Якши. Мало знаиш, болша учищ.
Понятное дело! Не захочешь, больше узнаешь.
Кстати, в горах всё представляется ближе, чем в реальности. Вот она, плешивая вершина – совсем близко. Да сколько не беги, она не приближается.
Все понемногу спекаются от усиливающейся духоты. Я пока держусь, хотя тоже досталось «оружие» в виде лопаты. Рядом гарцующие Маргус и Закурко не отстают. Свиноподобный Джабраилов и Бляблин пыхтят сзади; остальные – в серёдке. Вдали виднеется приземистое, одинокое дерево. На нём виднеются мелкие листочки. Его ветви – будто жилистые, сморщенные руки, с узлами, похожими на суставы. Эти «руки» будто молят о пощаде от дьявольской жарени. Саксаул что ли?
Останавливаемся у дерева, тяжело дыша. Открываем фляжки, болтавшиеся на боку, присасываемся к горлышку. В глотках булькает водичка.
– Что, готовы? – хитро смотрит ефрейтор. Носком башмака он отмечает точку на земле, вокруг рисует ногой прямоугольник: – Копать яму два метра на метр. Да! Ещё метр в глубину.
У кого лопаты в руках, те и начинают. Грунт не мягче, чем в части, с трудом поддаётся. Наковыряв с полметра в глубину, мы передаём лопаты другим.
По истечении часа заканчиваем сей тяжкий труд. Вода во фляжках тоже закончилась.
Каримов берёт ранец, на который мы не обратили внимание. Достаёт оттуда… Кусок хлеба.
– Узнаёшь? – ефрейтор кивает головой Роману. – Твоё добро.
Он также достаёт из кармана носовой платок. И хлеб, и платок протягивает парню:
– Заворачивай аккуратно и клади в яму.
Тот в недоумении делает, как ему приказали.
– Теперь закапывайте!
Все быстро закапывают, недружелюбно косясь на Синеглазку. И тот не знает, куда деваться. А я не к месту вспоминаю присловье моей бабули: «Плохого хлеба не бывает». Она пережила голод тридцатых и знала, о чём говорила. Смахивала в ладонь крошки и ела.
А мы часто бегали по вечерам к пахучей пекарне наблюдать, как в огромных чанах месит тесто чугунная рука. Если попросить хорошенько, то женщины в белых фартуках давали духмянную сайку, и мы млели, вкушая свежую корку. Ходила молва, вкуснее сарептского хлеба в Волгограде нет. И, как бы ни было, я возвращался из магазина с буханкой, у которой были объедены, словно мышами, все углы.
Армия учит нас иному. Каждое отделение встало по периметру «могилы» хлебушка и затянуло, словно заупокойную, гимн Советского Союза. Однако все стали сбиваться на втором куплете, так как песню никто не знает до конца.
Каримов вразумляет:
– Усвоили, салабоны, принцип «один за всех, и все за одного», как говорит Мухоедов? Зарубите на своих клювах: так будет всегда.
Не знаю, как с другими, но, кажись, ефрейтор всерьёз взялся за Бляблина. И никто не завидовал Синеглазке.
* * *
Поездка в Москву вроде бы осталась в прошлом. Даже «печать любви» через недельки две рассосалась – как не бывало! Я осадил самого себя: «То было лишь мимолётное увлечение, мираж, принятый тобой за реальность». Хотя внутренний голосок опять заныл: «А вдруг не так? Вдруг надо было драться до конца, вопреки даже очевидному? Поехать, поискать этот чёртов дом! Видите ли, он боится потерять деньги, силы, время. Так какого хрена вообще связывался с Наташкой? Лишь бы было хорошо на время?..». «Да пошёл ты!» – огрызнулся я. И круговерть жизни закрутила меня дальше.
Но неожиданно эхо моей московской одиссеи вернулось неожиданным образом.
Стало катастрофически не хватать бабла. Ведь я подзабросил фарцовые делишки из-за всей этой любовно-трагической муры. И как-то стукнуло: «Погоди, я кое-кому давал послушать пласт «Блэк сэбат».
Пацаном я придруживал с двойняшками-старшеклассницами – Валей и Галей. Они были соседками по ещё старому дому, дочерями Анны Белоусовой (той, что пела с моей бабулей на гулянках). Галка училась на «отлично», а Валька тянула лишь на хорошистку. И я к ним заныривал, когда не задавалась задачка по математике.
Позже наши пути-дорожки почти разошлись. Однако, узнав, что я занимаюсь фарцой, сестрёнки проявили ко мне уже бо̀льший интерес, стали просить достать им то джинари, то косметику. Разумеется, приходилось им сбрасывать цену, что малость напрягало. Но что не сделаешь ради старой дружбы! Они-то меня ещё недавно выручали.
Конечно, задевало, что они, все такие симпатичные, не брали меня в расчёт, как представителя мужского пола – мол, чего там понимает эта мелкота в амурных шашнях. Да чего уж… Зато ныне в их глазах я стал почти героем. Хотя дальше отношений «купи-продай» вопрос всё равно не поднимался.
Попутно двойняшки просили послушать заграничные пласты. И как я мог забыть, что давал им осенью диск с древней, но неувядающей «Шизгарой»?
Прихожу вечером к ним.
– Привет, девчонки!
– Привет!
Валька, как всегда, малются перед зеркальцем. Галка склонилась над журналом мод; видно, что-то собиралась кроить, так как ни купить, ни одеть ей, естественно опять нечего.
– Пустите погреться, – шучу. – А то на улице морозяка невозможный.
– Зима в этом году даёт жару, – каламбурит Галка. – В Москву ездили, там ещё хуже было. Правда, Валь?
Валька, не отрываясь от себя, любимой, в стеклянном отражении, согласно кивает:
– Просто ужас какой-то…
– Что вы там забыли? – любопытствую я.
– В гости наведывались на Новый год. В Медведково родственники по отцу.
Я напрягаюсь внутри: «Опа! В Медведково?». Мысли в момент развернулись в определённом направлении. Спрашиваю:
– Как отпраздновали?
Галка начинает подробно рассказывать, а я пытаюсь хоть что-то в её словах уловить знакомое. В мозгах стучит: «Наташка, Наташа, Наташулька…».
– Какой там праздник! – сокрушается Галка. – Арктика с Антарктикой! Намёрзлись, как цуцики. У них после Нового года серьёзная авария произошла на ТЭЦ, пожар что ль. В квартирах трубы заморозились и полопались. И, как специально, стынь под минус сорок! В свитерах и пальто спали. Машины не заводились.
– Поехали с роднёй на Красную площадь, – наконец, оборачивается Валька. И закатывает миндалевидные глазки: – В метро люди вваливаются все укутанные, как чукчи. Снимают с себя платки, пледы, ещё что-то. Как выходить, опять на себя одевают. У ёлки потоптались минут двадцать, и бегом обратно в метро. Ни-и-кто долго не выдерживал!
– А трамваи, представляешь, кучерявые! – перебивает Галка. – Краска облупилась от мороза закручивались в локоны. Говорят, рядом в Биберево то же самое творилось. Не поверишь, там новостройки, так новосёлы заборы на стройках посожгли. Рассказывали, у Кремля родители, пока ждали детей с ёлки, стояли кучками и жгли костры. Дышать ну невозможно от ледяного воздуха!
Вижу по расширенным глазам сестриц, что от столичной эпопеи они задубели по полной программе. Добряк же чёртов Дедушка Мороз!
– А в Медведково как было? – тщусь направить их в нужное русло.
– Люди газом на кухнях обогревались, окна одеялами закрывали. Многие жгли костры во дворах, варили еду в котелках, – вновь вставляет Валька. И вспоминает своё самое приятное новогоднее приключение: – Мы там с ребятами познакомились, и они даже в гости приглашали. Зашли к одному ненадолго посидеть, а него на балконе лопнули и шампанское, и двухлитровая банка с вареньем. Колбасу пилили! Водка из бутылки лилась густая, как сироп.
Ну-ну, понятно, как согревались в студёную пору.
Я был ошарашен от таких страстей-мордатей. В то же время нечто грело душу: в Волгограде тоже был холод собачий, хотя чуть теплее – до -35, а заносчивым столичникам так и надо! Одно беспокоило: как же Наташка? Ей, небось, тоже пришлось помёрзнуть, а я ничего не знаю о её страданиях. Была бы возможность, тотчас рванул к ней, спас бы, обогрел. Своей любовью?
«Здрас-сь-те! Он опять за своё! – заверещал внутри ехидный голосок. – Забудь! Сон – даже самый хороший – забывается? И это забудется».
Валька берёт с полки мой диск, отдаёт:
– Мы аккуратно обращались. Смотри, ничуть не поцарапано.
Затем берёт ещё пластинку, ставит на вертак. Иголка скользит по смоляному кругу, и «Весёлые ребята» грустно выводят:
– Мчится поезд,// Скорый поезд//
Первой любви, // моей любви…
Этот хит в стиле рок нашим ансамблистам, действительно, удалась. Чёткий ритм, как стук колёс, завывание гитары, как сигнал тепловоза алкашу на рельсах. Я слушал пессимистичную песню весельчаков, и грудь разрывало от несчастия. «Пусть разлук не будет никогда…». Нет, я не смогу передать жгучую печаль, которую испытывал в те минуты. Сестрицы даже не подозревали, как больно задели мою душу. Дьявольское совпадение-наваждение! Так что, лучше всё-таки забыть. Ещё правильнее: убить напрасно бередящее чувство.
* * *
Конечно, меня терзали малость угрызения перед Иринкой. Однако после возвращения домой я с ней некоторое время не виделся. Нужно было всё взвесить: продолжать ли наши отношения? Они уже казались прочитанной страницей. Но ведь иногда так хочется вернуться к прошлому! Ведь невозможно забыть сразу то, что уже было в твоей судьбе.
Но неожиданно жизнь повернулась ко мне задницей. После приезда обнаружил, что мать рылась в моих вещах. И даже проштудировала дневник, которому я изредка доверял затаённые мысли и чувства. Гадкое чувство, будто за тобой, голым, подглядывают, и ты бессилен оправдаться, если что-то сделал не так. Только в чём оправдываться? М-да, не ожидал такого от собственной мамани.
Впрочем, иногда мне казалось, что родительница вовсе не любит меня. Вечно была занята работой и устройством личной жизни, которая всё не удавалась. Года два назад высказала мне: «Чего тебе не хватает? Выбиваюсь из сил, тружусь на станции дежурной, как лошадь, а ты ничего не ценишь!». Это произошло через неделю после дня моего рождения, как она выделила мне аж 15 рублей на брюки-клёш. Их сшили у мужика-частника, который имел скромный закуток при ателье (правда, в бестолковке не укладывалось, что кто-то не пашет на государство). И я был несказанно рад моднячим, тёмно-зелёным штанцам. Да вдруг разругались по какой-то мелочи, вот она мне и высказала.
Не скрою, хулиганства во мне хватало. Потому промолчал тогда в ответ. А очень-очень хотелось сказать: «Конечно, здорово, что стараешься сделать для меня что-то хорошее. Но хоть бы раз поговорила по-человечески, узнала бы, что на душе». Конечно, она старалась быть хорошей матерью. Развелась с этим подонком, который терроризировал нас, когда я ещё был совсем сосунком. Ведь позже он вернулся в семью, но лучше бы его вообще не существовало! А маме как раз выделили, как начинающей железнодорожнице, жильё в вагончике-теплушке, пусть и аховое – врагу не пожелаешь. Да куда деваться.
На перегоне в конце Сталинграда стоял целый состав, где ютились несколько семей. К каждому вагончику прилеплялся деревяный коридорчик с лесенкой, под которой хранили дрова-уголь; тут же в предбаннике «удобства», где жопа замёрзнет через минуту. Комнатёнка с ширмой: здесь спим, здесь едим. Там мамочка и поставила мою первую ёлку в Новый год. На улице морозяка, стёкла дребезжат от проникающего внутрь сквозняка: если открыть дверь, то сразу выдует тепло! И страх перед искрящейся, студённой синью так и не выветривался из меня, потому вечно кутался в одеяло.
