Владимир Николаевич Лукашук
А впереди была вся жизнь…
Зато в Новый год утром я просыпался и видел чудо! В убогом жилище уже появлялась маленькая зелёная красавица с серебристо-золотистыми картонками и снежке из ваты, а в железной печурке бился огонь. Внизу стоял дед морозик в бумажной(?) шубе и мешком за плечами, такой самый добрый на свете! Ещё по радио Бернес проникновенно подбадривал: «Я люблю тебя, жизнь, и, надеюсь, что это взаимно…». Праздник для детской души! Вроде уже не так всё плохо в беспросветной убогости.
Мамуля вешала конфеты на ветки, а я занимался махинацей в свои пять годков: разворачивал фантики, съедал начинку и аккура-а-атенько вновь заворачивал, словно конфетка настоящая. Вот глупыш! Думал, самое родное для меня создание не заметит. И она вправду как бы не замечала. Ведь что жалкие конфеты в сравнении с любовью! А мандаринчики, оранжевые солнышки на ниточках, уже съедали вдвоём на праздник. И я всегда говорил с гордостью:
– Моя мама лучше всех!
Разве не так? Она мне в прямом смысле открыла мир. До школы ездили с ней в Москву и Ленинград. Я таращил наивные глазёнки: Кремль, Красная площадь, Эрмитаж, Пётр I на коне, Кунсткамера с уродцами, подземелья с пыточными масками, ещё много-много чего шокирующего, интересного, забавного!.. В мавзолей не попали – очередь была в пять раз больше, чем в магазин за дефицитной колбасой. В Петропавловской крепости в двенадцать часов так грохнула пушка, что у мамочки слетела с головы газета от солнца; перепугались вместе с толпой экскурсантов, после дружно смеялись. Разве это забыть! И верилось, как в песне: «Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я…». Да, всегда буду с тобой.
Что же изменилось позже в наших отношенях? Я не понимал. Я становился дерзким подростком. Наверное, началось с техпор, как с «малолетки» вернулся Алик Сидоров. Он курил и кашлял, кашлял и опять курил. Видно считал, что лучше задохнуться в дыму, чем не казаться крутым перед такими сосунками. Ещё пугал тоном бывалого о беспределе на зоне. Наши уши заворачивались в трубочку. Мы, подросткии, внимали Сидору с уваженем и страхом. Не то ещё ножичком пырнёт! И блатюган быстро начал верховодить над нами. Но потом во мне возникло необъяснимое противоречие. С одной стороны, чувствовал, что не по пути с нагловатым и злобным уголовничком. С другой, сам становился грубым и наглым, иначе среди пацанвы выглядишь позорно. Я попал на учёт в комнате по делам несовершеннолетних. И откровенности с маманей уже не получалось. Я закрылся намертво.
Потому в этот раз вспылил и отрезал окончательно:
– Чего ты суёшь нос в мои дела?! Что хочу, то и буду делать!
Она в ответ:
– Совсем от рук отбился! Что за поездки в Москву? Почему не предупредил? Откуда иностранные вещички? Не хватало, чтобы тебя посадили за спекуляцию. Понимаешь, что могут выгнать из института, если узнают? Гляди, сколько верёвочке не виться, конец будет. Вспомни Вовку Хлебникова.
Ага, буду докладывать, что и как. Я уже взросленький, вправе иметь собственную жизнь. Так дело не пойдёт! Моя мамочка даже не подозревала, что студенты в институте давно толкают друг другу импорт: пока лектор тянет нудятину, студенты по рядам передают джинсы, пласты и батники. И модные очки-капельки прикупил таким образом. Стёкла у них были оранжевого цвета. Наденешь, и настроение сразу поднимается до изумительных высот! На улице – слякоть, в студенческой книжке «незачёт», хрип в горле от простуды, а тебе всё оранжево. Как две мандаринки в детстве. Вот за то и любил свои солнечные очочки.
В тот раз слово за слова, и мы разругались вдрызг.
– Эгоист! Делает только, что хочет! По дому перестал помогать, – сыпались обвинения.
Я хлопнул дверью, сказав, что больше моей ноги не будет здесь. «Делает, что хочет…». Нет, буду делать, что другие взбредёт в голову! Я хочу ЖИТЬ ПО-СВОЕМУ.
Решил подыскать съёмное жильё. Нацепил оражевые «капельки» и сказал твёрдо: «Всё будет хорошо! Не такое видали, через хрен кидали».
* * *
В принципе, это оказалось не сложным. Пойма реки Пионерка (при царе она именовалась Царицей – неужели в честь супруги-то?) разделяла огромным оврагом центральные районы города, и там прятались две деревушки. Собственно, речушки и не было-то – её давно заковали в коллектор из бетонных плит, и она, бедная, едва журчала из тёмных казематов. А сверху Царице накинули, словно ошейник, железный мосток, через который переползали обитатели местных поселений.
Снял угол у женщины в старенькой хибаре. И открыл для себя, что в том была необыкновенная прелесть! Овраг представлял собой малопроходимые дебри. Сплошная буколика посередь Волгограда. Днём на камнях греются змеюки, по вечерам шмыгают ёжики, однажды заметил зайца, который скаканул стрелой в кусты. Но это что! По утрам, когда поднимался вверх по дороге возле кондитерской фабрики, дурманил запах патоки. Сладкая сказка наяву! Только устройство на новом месте, перевозка втихаря личных вещей из дома, прочие заботы заняли достаточно много времени. Однако я уже был готов на всё ради свободы. Матери, естественно, не сообщил, куда переехал.
За суетой позвонить Иришке не получалось. Что, правда, несколько нервировало. Поехать к ней тоже не удавалось, так как это отняло бы кучу времени. Да плюс учёба не давала вздохнуть свободно. Так истёк целый месяц с лишним. В общем, было не до свиданий.
Нет, вру. Иногда чуть выдавалось свободного времени. Это как-то приходилось на два-три дня, когда моросили дожди. Я одевал чёрный плащ из «рыбьей кожи» (хрен его знает, почему рыбьей?), брал зонт и гулял в одиночестве по центру города. Прохожие проносились мимо, пытаясь быстрее укрыться от жёстко хлещущих струй, а я шёл себе в непонятной меланхолии. Даже было хорошо, что в столь многолюдном месте почти не видно никого.
Было очень муторно на душе, хотя не понимал, в чём же суть моей грусти. Я пытался взвесить невесомое, понять то, что ускользало по сути. И ничего не получалось. Кто бы мог помочь в таком переплёте? В моей учебной группе был Толян, с которым мы более-менее тепло общались, но всё же довериться ему не мог. Нет ни Морквина Женьдоса, ни Вовки-Фюлера, чтобы потрепаться. Одиночество становилось столь невмоготу, что даже на учёбу смотрел как бы со стороны. И к чехам давненько не заглядывал. С деньгами вновь начался напряг. Нет, надо было что-то определённо решать. Однако я плыл по реке, бросив вёсла.
В ноябре всё же выбрался к Иришке в общагу. Вышедшая в холл рыжая подружуля по общей комнатушке сообщила, что моя зазноба отбыла неведомо куда по важному делу. Досада взяла на самого себя, что не сумел дозвониться заранее на вахту, предупредить милую о предстоящем визите. Неприятно, когда приходится разворачивать оглобли. Позже ещё раз приезжал. Но вахтёрша каждый раз твердила: «Сказано же тебе, нет её, куда-то ушла». Подружка Иришки больше не выходила. И это уже сильно напрягало…
В декабре я опять появился в общаге. Хотел ОБЯЗАТЕЛЬНО договориться о предстоящем Новом годе, где и как будем отмечать. Ведь прошлый праздник мы так мило справили – впервые, как настоящие влюблённые! – вдвоём, наедине. Иришка угощала селёдкой под шубой, и для меня с той поры оставалось неразрешимой абракадаброй: ужель рыба мёрзнет без тёплого прикида подо льдом?
На сей раз рыжуха заявила, что моя любовь укатила домой. Вроде как заболела. В моих нутрях тревожно-хуевато забулькало. А эта сучка смотрела исподтишка, и мне казалось, что после эту встречу будет пересказывать кому-то. Она точняк нарывалась трубой по голове получить, но я ещё сдерживался.
В ближайшую субботу попёрся аж за город. Транспорт в Чапурники ходил через раз. Долго трясся в промёрзшем автобусе, добрался в обед.
Открыла дверь БеллаКонстантинна. После моего поступления в вуз мамочка Иришки с виду вроде бы смирилась. Но сейчас на её физии в очках повисло победное удивление: «Иришечка в техникуме. Разве там её не застал?».
Я понял, что меня наё…ывают по полной программе. Интересоваться самочувствием любимой рыбы в шубе было глупо. Здравствуй, жопа, Новый год, а потом наоборот! Почти как у того жёлто-кирпичного Джона: «Ты ненормальная, детка, если считаешь, что можешь одурачить. Я ведь тоже видел это кино!»[67].
Этот праздничек остался наимрачнейшим пятном в моей жизни. Я гудел в дворовой компашке, где участливые кореша успокаивали: «Да ну её нах. й! Чё, девок мало? У тебя же бабло есть? Вот и весь расклад: где бабки – там и бабы! Кстати, дай ещё денег, щас сгоняем в магазин, пока «Топоры»[68] не растащили».
Гулял напропалую. Помню, вылез после закрытия ресторана почти в полночь. Совершенно один, пьян вдрызг. На улице собачья холодрыга. А мне было душно! Кружила позёмка, кругом никого. Даже невозможно вызвать такси, так как не было двушек для телефона-автомата. Я просто бесился от ярости на проклятый мир, который украл мою любовь безо всяких предисловий. Сильнее! Ненавидел этот мир. Хотя в чём он был виноват? О, кто бы дал ответ на жгучий вопрос. Когда ты отвергнут, наконец, понимаешь, как много потерял без этой любви.
Но всё-таки, в чём суть отношений? Сначала любовь-морковь, потом – ррр-а-з, и всё исчезло, как дым от костра страсти. Слышал от злого во хмелю Гарьки: «Чтоб они, суки, все сдохли!». А ведь, наверное, цветы дарил, конфетами угощал. И потом ВСЕ НАЧИНАЮТ ЖИТЬ ПОПАРНО. Ага, и жили они счастливо до самой смерти… Хотя практически я не видел НОРМАЛЬНЫХ семей. Зачем же слагаются поэмы о любви, коли это глупо-бесполезный миф? Это я вспомнил о прочитанных мифах Древней Греции, где постоянно затевалась интрижки из-за того, что кто-то кого-то полюбил, а тут влезал третий божок или влез некто – сатир, нимфа или герой. И понеслось! Любовь до самой жуткой смерти. Что-то у эллинов вечно возникала проблемка с таким щекотливым вопросом… Возможно, это просто сказка для взрослых, чтобы детей рожали? Хотя таким оборотом не хотелось соглашаться. Так ЧТО ВСЕ ЖАЖДУТ ОТ ДРУГОЙ ПОЛОВИНКИ? Видимо, чтобы это была не четвертинка от общего целого, и даже не одна треть. Однако мало кто находит её – НАСТОЯЩУЮ вторую половинку, которую жаждешь.
Плакать я не умел. И, пока шёл по ночному городу, строил планы мести. Грохнуть её или его? Или обоих на парочку? Что там за ёб…рь, вообще, объявился? Чтоб они провалились в преисподнюю! Где-то сейчас согреваются, кувыркаясь под одеялом. А ты, мудак, тащишься в темноте, спотыкаешься. Забрёл в зассаный подъезд «сталинки», в хмельном кураже заорал: «Выходите! Кто хочет подраться?!». В ответ – тишина. То ли все слишком крепко спали, то ли кому-то лень было мне морду набить, то ли просто боялись. Жаль! Ведь так хотелось, что в том анекдоте, поинтересоваться, который час, и почему бодрствуют до сих пор.
Бля-я, во дурак-то. Вспоминая это перед отбоем в казарме, я слегка заржал, изумляясь собственной безбашенности. И зачем вытворять непонятно что? Кому нужны твои мучения? Людской свет видал таковое уже миллион раз! В общем, почти по Пушкину: «Я вас любил, а х…ли толку? Е…аться хочется, как волку».
Перед тем всё-таки выловил подружку Иринки у общаги, прижал к стеночке. Рыжая шкурка призналась: «Встречается она с каким-то парнём постарше тебя. Вроде, даже живут вместе. Только не выдавай».
Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать о предательстве, казалось бы, самого близкого человека. И уже не хотелось быть жертвой её красоты. Никчёмной жертвой.
* * *
Мы встретились с Иришкой в конце января. Она вышла в свитере и брюках (чего никогда на ней раньше не видел), вся настороженная. Боялась, что её долбану штоль? Вот дура! Хотя сам не ведал, что хочу: узнать страшную правду или, наоборот, услышать оправдание? Ведь весь мир ё…нётся, если она скажет совсем не то, во что я верил! Но она всё твердила, пряча глаза: «Мы разные с тобой». Потому исподволь, изучающе, даже с жестоким любопытством глянула: сильно сделала больно?
В меня холодящим гадом стало заползать страшнейшее подозрение. Пригляделся к её лицу. Да-да! Это было лицо не чистой девственницы, а самки, познавшей вожделение. Так что, парень, ты точно второй в очереди. Если вообще что-то обломится. И если до того я только нёс в мыслях пацанью околесицу про чужую е…лю-греблю, то теперь очевидность стояла передо мной во всей беспощадности. Эта девушка никогда уже не будет принадлежать мне по-настоящему. По праву первого. НИКОГДА.
Небо рухнуло. Вместе с ним оттуда добанулся с отчаянным криком ангел со сломанными крыльями. И разбился вдребезги. Насмерть.
Я никак не мог понять: как могла милая отличница с открытым взглядом поступить столь поскудно. Вот как?! В истинной любви так не должно быть! «Она должна быть прекрасна, не правда ли? – крутились каруселью размышления. – Это же НАША первая любовь! Другой мне не надо. И-и… Я исправлюсь, Иришка, если в чём-то виноват. Всё прощу и упаду к твоим ногам навсегда! Принесу тысячи цветов! Даже брошу фарцевать, если пожелаешь. Ведь люблю тебя больше, чем даже самого себя! Только не лисячничай со мной. Ты же своей красотой и обаянием освещала для меня весь мир вокруг». Однако бился колоколом рефрен известной песенки: «А любовь, как сон, стороной прошла…». И разве ты сам не виноват тоже?
Многое хотелось сказать тогда. Выразить так, чтобы у неё замерло сердце, затряслись все клеточки! Но не находил нужных слов. Лишь выдавил:
– Настучу по кумполу твоему хахалю.
Она отстранилась. В её зрачках прочёл и страх, и торжество:
– Он здоровее тебя. Так что давай обойдёмся без лишних сцен.
Во мне поднималась злость:
– Тогда перевстречу и порежу его.
Она повернулась и пошла к лестнице на второй этаж. Бросила на прощание:
– Я же сказала, давай без излишеств. Всё напрасно.
И я ушёл, как в туман, спотыкаясь на ровном асфальте. Пройдя с километр, в тупом порыве выскочил на проспект Жукова. Мчавшийся «жигуль» резко вильнул вбок. Приостановился, мужик завопил из-за приоткрытого стекла:
– Совсем еб…нулся?! Сейчас перешёл бы дорогу на тот свет!
Я развернулся и побрёл дальше с поникшей головой.
После такой трихомуди загудел по-настоящему. Мать не знала, что вытворяю – она полагала, что у сыночка-студента всё нормалёк.
В одиночестве я с жестоким мазохизмом заталкивал водку себе в глотку. «Зелёный змий» не являлся моим корешом по определению, но в этот раз он крепко обвил мой каркас от и до. Любимая «альма матер» пошла побоку. Нах. й нужен институт? Зачем учёба, когда… Когда и так хорошо. О будущем больше не мечталось.
В результате зимнюю сессию завалил. Грёбанный треугольник – староста группы, профорг и комсорг требовали ответа. Смешно было бы, коли рассказал им, что за причина выкинула меня на обочину жизни. После насели в деканате: «Вы будете сдавать сессию? У вас мало времени на пересдачу». Плевать! Всё стало безразлично.
В «змееведе» меня послали писать объяснительную, почему пропустил зимнюю сессю. Написал лишь два слова: «ПОТОМУ ЧТО!!!». Я с какой-то ожесточённостью не хотел больше учиться. На всё забил, и тупо ждал, куда вывезет кривая. Зашёл в приёмную ректора, чтобы отдать бумажку. За резной дверью послышались визгливое обвинение: «Я помню, как вы опоздали на десять минут, когда я прилетел самолётом!». Почудилось что-то знакомое, хотя никак не мог узнать голос. В нём чувствовались интонации обиженного ребёнка. Батюшки, это же голос лощённого У из мультика! Кто же его так довёл? Слышалось торопливое оправдание собеседника. И опять: «Ничего не хочу слушать! Вы связались ещё с этим профессором, который голосовал против меня на Учёном совете. Сегодня же пишите заявление на увольнение». И далее кому-то: «Оформите всё по закону».
Дверь приоткрылась в святая святых, и я увидел широченный стол буквой «Г» с телефонами. В углу столешницы куча(!) разноцветных безделушек, точно игрушки. На выходе скользнул один из наших преподов. Следом выскочила старуха-кадровичка. Мымра в своём коричневом прикиде походила на крупную крысу. Наслышан был, что её боялись все в институте, так как являлась правой рукой ректора. Она курила спокойно в свём кабинете, и иникто против пикнуть не мог. Вот они каковы, помощнички больших златоустов.
В институте ходили слухе о какой-то оппозиции части учёных. Они чего-то там выступали против ректора, он как бы затирал их научную деятельность. Их даже поддерживали многие, но – втихую. Наверное, то был финал чьей-то горькой истории. Возможно, и хорошо, что я не останусь в таком кубле? Так что я с ними заодно вылетаю.
Меня отчислили к началу весны.
* * *
В середине марта слегка очнулся.
Проснулся поутру в съёмном жилье, в голове плыл туман. Спустил ноги с кровати, но вставать не хотелось. Из комнаты хозяйки доносились по радио музыкальные позывные и проникновенно-добрый голос: «С добрым утром, с добрым утром! И с хоро-ошим днём!..». И далее милая ведущая продолжала:
– А ведь сделать это утро добрым – это в наших силах…
Этой дикторше легко произносить! И можно позавидовать тому, кто сейчас просыпаются с бодрячком в душе. Впереди их ждут всяческие дела, учёба, работа и-и… даже встреча с любимым человеком. Но посмотрел бы, как ты, птичка, запела, коли попала в такие сети, как я. И от подобных аналогий стало ещё более отвратно. Пить или не пить – вот в чём дальнеший вопрос! Хотя пить-то особо уже не хотелось. Вино, как успокоительное, помогает лишь до поры. Потому хотелось просто умереть.
В дверях появилась хозяйка квартиры, напомнила:
– Что с оплатой на следующий месяц?
Я молчал, понурив голову. И она ушла недовольная. Предупредила, что без оплаты можно забыть о жилье.
Увы, о «степухе» можно было уже забыть. Возвращаться в родной дом и объяснять матери, в чём дело? Всё слишком стрёмно.
Что же теперь? Свет в конце тоннеля не брезжил. Прости, мамочка родная, что не оправдал твоих надежд. Не скажу, что сильно стыдился, но было как-то дерьмово. Больше я испытывал стыд перед крохой-сестрёнкой. М-да, «мой бЛатик станет вЛачом…». Нет, Ленусик, ветер судьбы потянул мои паруса в иную сторону.
Посоветоваться было не с кем. Прошлая компания обрыдла – в ней хорошо лишь когда пьёшь. Правда, иногда затяжные попойки заканчивалась драками. Морквин тоже пропал очень давно. Ходили неясные слухи, будто он залетел на «малолетку». Каким образом, не ясно.
Кто бы объяснил, что ты сделал не так, и что женщинам вообще нужно от мужчин. Деньги? Е. ля? Сплошь ублажение их и пахота по дому? Возможно. Однако я ещё не успел свить уютного гнёздышка и видел подобное лишь в кино.
У нас тоже не складывалось. Внезапно пропал отчим. Маманя искала его, обзванивала вытрезвители и морги. И как-то её вызвали в милицию. Выяснилось, его труп нашли в Солёном пруду. Следов насилия не было, свидетелей никаких. Мать плакала и говорила: «Точно у неё опять был. Она виновата! Пруд-то рядом!». Я не совсем понимал, о чём она? Неужели бывшая жена может быть настолько коварна, что причастна к гибели отчима? Здесь тоже была любовь, но какая-то мутная. В это трудно было поверить. И было жалко сестрёнку.
Я вернулся в свою комнатушку, вновь сел на кровати, подложив за спину подушку. Надо было съезжать. Опять к матери? Не хотелось, но иначе никак.
Тут внутренний голос резонно заметил: «С какого перепугу хотел покончить с собой? Чтобы сучка загордилась, что из-за неё дохнут парни? Хрен угадала! И нужно ли вновь строить отношения с ней после того, как тебя предали?». Вполне дельные выводы для юного возраста. Так что лекции по философии, где нужно уметь логично рассуждать, всё же пригодились.
Тем не менее, невыносимые мысли жгли неотступно: «Меня променяли, словно кутька, на более взрослого кобеля. Неужели он сумеет тебе, милая, дать такую любовь, как моя? Неужели ты так безжалостна в выборе? – я ужасался прагматичному раскладу. И ещё больше ужасался слову, которое вертелось в мозгах: – Шлюха, брехливая шлюха. А я? Дурак, полюбивший такую же дуру!». После в глубине души, под пеплом сгоревших страстей снова чуть теплилился уголёк надежды: «Что если не всё потеряно? Да пошла она в жопу!..». Мой огонь надежды терзал ветер сомнений.
Самоуверенный болван! Жизнь нае…нула-таки тебе по тыкве. Полагал, что ключ от её замочка надёжно спрятан в ширинке твоих брюк? Нет, кто-то нашёл более подходящую, более умелую отмычку. Отныне весёлый марш играет не для тебя.
«Как так ПОСМЕТЬ думать о ней?» – корил себя следом. – Разве виновата, что полюбила другого. Тот опытнее, шустрее, что-то бо̀льшее дал, чем ты. В чём проблема?» И опять не верил собственным увещеваниям. Получается, то была не моя любовь и судьба? И ещё не тот автомобиль, который должен был меня задавить. В каждом девичьем силуэте чудилась она. В конце концов, после всей этой маеты однажды я завязал собственные надежды, тревоги и сомнения в тугой узел и выкинул. Выдохнул вроде бы с облегчением: «Бог с ней! Пусть будет счастлива, коли выбрала такую дорогу. Наверное, любовь – это когда тебя принимают таким, каков ты есть, и с тобой хотят разделить не только радость, но и печаль. А Иринке это было уже не нужно». И отныне – ПОЛНАЯ ПУСТОТА…
В марте встретил в Сарепте Морквина (на тот момент я уже вернулся жить к мамочке). Забросал его вопросам:
– О, привет! Давненько не виделись. Где запропастился?
Я был рад встретить хотя бы одного близкого человека. Однако старый друган угрюмо хмыкнул. Повертел вокруг головой, будто кого-то опасался. Затем чуть приоткрылся, пока топали к автобусной остановке у железнодорожной станции:
– Помнишь тот день, когда разбежались после встречи с поляками?
– Конечно. Я приходил позже к тебе, от твоей сестры ничего не добился.
– Я после техникума поехал на электричке домой. Встретил Сидора. Сидим, болтаем о том, о сём. Он мне показывает: «Видишь бабку толстую с сумкой? Я её отвлеку, ты хватай сумку и на выход. Я тебя прикрою».
– Нихренасе, – удивился я медотике уголовной учёбы. – И что дальше?
– Чё-чё… Сам не пойму, чего нашло. Рванул ту сумку, и дёру из вагона. В догонку вопли. Думал, этот козлина как-то поможет. Ага, пидор, а не Сидор! Я выскочил на остановке, а там дружинники. И повязали.
– Так ты по-настоящему «сидел»?
Женька со злостью огрызнулся:
– Думал, по головке за это гладят? Впаяли два года, как малолетке. На полгода раньше освободили по амнистии.
– И как ТАМ?
Он посмотрел на меня, как на шизанутого:
– Да зае…ись! Попадёшь, узнаешь.
Я малость смутился. Хотел, было, ещё Морквина расспросить, да подошёл автобус. Он бросил:
– Покедова! Надо устраиваться на работу, пока менты опять не припёрли.
И укатил. А я, озадаченный, остался. Почудилось, в нашей беседе таилась скрытая угроза, которую я до конца не понимал. Или просто закончился в моей жизни период, когда я стал совсем иным.
Я стоял на пронизывающем ветре, поглядывая вокруг. Ещё голые ветви вязов качались, будто руки в молитве к небу. В тоске подумал: «Скорей бы уж потеплело». Возможно, с весной придёт и ко мне обновление.
В апреле маманя протянула повестку из военкомата. Пи…дец полный, приехали. Не хотел ходить интеллигентным дятлом? Получай! Будешь вышагивать муштрованны говном. Родное государство всегда на стрёме: «Какой дебил ещё не отдал ей неотъемлемый долг? А-а, этот… Давай-ка его сюда. Он очень хотел перемен в личной жизни».
Так что возрадуемся, друзья, пока мы молоды!.. Кто из нас ведает, что там маячит впереди.
Хотя почему бы нет? Вон мамочка сказала: «ТАМ из тебя сделают человека».
Я ещё погонорился:
– А что, зря с парашютом прыгал? Пойду в десант!
И вот теперь я в армии. Такие дела. Ать-два.
* * *
Я сразу понял, что произошёл какой-то кепиш, когда возвращался из сортира. В последние дни в моём нутре шла непримиримая гражданская война, когда кишка кишке била по башке. Всё из-за супа из пшёнки и «кирзухи», не желавших жить в мире. В результате – то полный запор, то жуткий понос. Правда, в туалетных окопах долго не отсидишься: едва приступишь к приятным минутам дефекации-релаксации, как очередная тварь при погонах с лычками орёт: «Становись!», «Смирно!», «Выходим строиться!» и прочая херня.
Чувствовалось, произошло что-то серьёзнее. Все бежали к торцу двухэтажной казармы, раздавались возбуждённые крики типа «Них…я себе!». Я тоже поспешил туда. Под ложечкой неприятно заныло.
Когда подошёл к зданию, то увидел сгрудившихся солдат. В центре толпы что-то творилось. Я пролез вперёд. Вот это да! На земле лежал лицом вверх Синеглазка, его веки были закрыты. Из разбитого затылка подтекала кровь. Над ним суетились два «деда». В двух метрах стоял с растерянным мурлом Каримов. Я почти не сомневался, что вся проблема в нём.
Послышался вопль примчавшегося Мухоеда:
– Разойдись! Что случилось?
Он вошёл в круг расступившейся толпы. Ошарашенно поглядел на Романа и повторил:
– Что случилось?
– Да вот… Упал со второго этажа, – промямлил Каримов.
– Как упал?! Ты на своём грёбанном базаре петуху мозги е. и! Он дышит?
– Вроде бы…
Быстро притащили одеяло, осторожно переложили на него пострадавшего, понесли тело в санчасть.
Перед отбоем Маргус (кстати, он оказался эстонцем) приоткрыл мне под великим секретом, что же произошло. Он в тот момент торчал на тумбочке дневальным. Его после происшедшего потащили в штаб, и там особисты расспрашивали эстонца часа два. Приказали помалкивать.
Каримов пристебался к Бляблину за то, что тот отказался гладить форму ефрейтора. Повёл солдата в умывалку в конце коридора, заставил отжиматься. Роман сначала пытался корячиться, но, зная комплекцию москвича, можно понять, что его физзарядка закончилась через минуту. Синеглазка уже еле стоял на ногах, и ему стало всё пох…й. Поэтому отправил ефрейтора в одно из трёх важнейших направлений ниже пояса.
Каримов разъярился не на шутку:
– Ты кого, п…здюк, послал на хер? Я тебя щас урою!
Роман стоял возле распахнутого окна в конце коридора. Ефрейтор прыгнул и, сделав ногами «ножницы», ударил пяткой в грудь солдата.
Видимо, удар был не хилый, ибо парня аж вынесло в открытое окно. Вот и всё. Точнее, не совсем.
К вечеру распространился слух, что мой брат по несчастью сыграл ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ концерт и уехал по дороге в один конец. И над частью повисла напряжённая тишина. Интересно, скроют эту смерть в доблестной Советской армии, даже если сраная ВэШэПэ затерялась в глухомане Средней Азии? Мне было искренне жаль Романа, несмотря даже на то, что унылый додик достал всех своей немощью. Его белый парусник пошёл ко дну, не удержавшись среди стальных махин.
* * *
В общем, отмучился бедолага. Помню, в наш общий кухонный наряд, он выдал, что видит один выход от всех бед – в виде верёвки. В ответ я напомнил, что повесившиеся обсыкиваются и даже обсераются. Столь грязный аргумент не понравился приунывшему собеседнику. Он как бы согласился, что нужны иные средства, дабы отправиться в бессрочную командировку туда, откуда не возвращаются.
– Брось хернёй маяться, – посоветовал я. Это же не детская игра, когда малец представляет себя умершим от как бы жестоких издевательств родителей, и после торжествующе смеётся в высях над ними. ЗДЕСЬ не очень расстроятся, коли одним рядовым станет меньше. Спишут, как зарезанный скот. Не знаю, принял ли Ромка мои доводы к сведению.
После отбоя в казарме стояла тишина, наэлектризованная последними событиями.
Друзей Каримова не наблюдалось. Они запёрлись в каптёрке и, лакая без перерыва водку, бурно обсуждали случившееся. Как-никак, в беду попал их почти боевой товарищ! Что погиб Бляблин, их не волновало. Как я и полагал, «отряд не заметил потери бойца». Зато в моём воображении всё маячила физиономия парня с горестной кличкой Синеглазка.
Это было ужасно. Получалось, армия не всем по плечу? И, возможно, это же относится ко мне? «В твоих размышлениях что-то не так, – подумал я неуверенно (или это был внутренний голосок?). – Просто ты молод и глуп, чего-то не понимаешь. Ты должен выдержать этот безжалостный беспредел». Иначе как выживают остальные? Хотя оставалась стойкая горечь от таких размышлений. Ведь судьба-злодейка разобралась с Романом по-иному. Была бы сейчас возможность, я выпил за упокой души парня. А Каримов, наверное, тоже пил бы сейчас с ефрейтора̀ми. Да пусть теперь скулит о собственной судьбе на «губе». О личной злобе он, конечно, не думает. Хотел выслужить вторую «соплю», чтобы успеть стать и сержантом, и «дедом» на второй год службы. Сраный самбист, надеюсь, получит то, что заслужил… И вот с подобными тварями я должен переться в некую Тьмутараканову и кого-то там защищать? А, может быть, тем закордонным врагам надо охранять от нас свою родину? Чтобы мы не лезли со своим уставом в их монастырь.
Я хотел поговорить исподволь о смерти Бляблина с замполитом. Но Марксёныш ходил весь какой-то озабоченный, и не дюже выражал желания беседовать на непатриотичные темы. Его коммунистический ломик, видать, малость подзаржавел после гнилой истории.
* * *
Всё произошло так стремительно, что я не успел до конца понять, что же произошло. После обеда наш взвод вновь повели докапывать проклятую траншею, секрет которой знали даже в ЦРУ.
Нет, развлечений у нас, конечно, хватало. Это на гражданке полагают, что в армии в мирное время только маршируют, а в военное – стреляют. На самом деле нас постоянно развлекали разнообразными хозработами. Но при том воспитывали истинное упорство в доведении дел до конца. Как, например, сейчас при очередном рытье канавы.
Я как раз стоял, опёршись на лопату и дымил сигаретой. Ведь в такой ситуации перекур – дело святое. «Свалить бы в самовол», – размышлял я вяло. В жару, известно, мозги плавятся, ни о чём другом не мечтается, как только о последнем наслаждении «духа» – побывать за оградой опостылевшей части.
Весьма дружелюбный, чернявенький Шариф жил неподалёку от воинской части. И ранее мы уже договорились: за поношенные брюки и выцветшую рубашку я отдал парнишке десятку. Деньги я получил на почте – мать прислала перевод на целых пятнадцать рублей. Теперь одёжка лежала в укромном местечке у недостроя. Так что была перспектива гульнуть за забором. Однако теперь меня хотели лишить последнего удовольствия.
– Сколько у тебя денег? – с наглым е…лом приблизился Джабраилов.
– Тебе-то что? – ответил я осторожно, чувствуя недоброе. Его хобот в пупырышках раздражал мою весьма тонкую натуру.
– Хорош выё…ываться, нещастный антисавещщик! У ефрейтора Маруфа день рождения. Надо собрать ему «хрусты» на подарок.
«Нефигасе! – удивился я вяло, как и прежде. – Они над нами выкобениваются, а я должен им подарки дарить!».
– Не-е, – протянул я, – мне самому деньги нужны.
Джабраилов придвинулся вплотную. Его землячки, стоявшие невдалеке, посмотрели в нашу сторону и напряглись. Чеченец был полон решимости исполнить свой долг перед начальством. Я был полон решимости не отдать то, что прислала маманя, оторвав от зарплаты в восемьдесят рублей. С какого перепуга делиться с теми, кто уже помог Синеглазке отойти в мир иной? Я ещё держал себя в руках, но уже чувствовал, что вот-вот вырвусь из них. Правда, силы были явно неравны. По роже я ещё не получал, но сей радостный миг, кажется, приблизился. И всё же я отрицательно покачал головой.
